Борис Покровский - Ступени профессии

• Название: Ступени профессии
• Автор: Борис Покровский
• Издательство: Всероссийское театральное общество
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1084

Выдающийся деятель советского театра Б. А. Покровский рассказывает на страницах книги об особенностях профессии режиссера в оперном театре, об известных мастерах оперной сцены. Автор делится раздумьями о развитии искусства музыкального театра, о принципах новаторства на оперной сцене, о самой природе творчества в оперном театре.

---

Нам, молодым, хотелось знать, как сценические эффекты, открытия и неожиданности связываются с историческими и эстетическими стереотипами, которым нас учили в институте, за точное знание которых ставили пятерки на экзаменах. Мы все выучили про «Горе от ума» и про «Ревизора», знали, что «правильно», а что «неправильно». Казалось, все ясно. Но Мейерхольд делал не то и не так, как нас учили. Конечно, можно критиковать, возмущаться, но… нам-то как быть?

Мейерхольд! Сейчас думаю: он нашел время для нас, незнакомых и совсем для него неинтересных молодых людей! Он тратил на нас свои силы, он стремился к тому, чтобы была польза. Он хотел, чтобы мы, незнакомые ему «режиссеры», не были дилетантами-любителями, а были профессионалами, то есть обладали оружием — действенным воображением. Он призывал нас каждый день тренировать в себе «режиссуру», наблюдательность, фантазию. Каждый день! Сегодня, например, весь день изучать ворота. Какие они бывают разные! Богатые, гордые, жалкие, кокетливые… Не увидишь двух одинаковых. Второй день посвятить новому объекту и так каждый день.

На следующей лекции Алексея Дмитриевича Попова задаю вопрос (конечно, от себя, не называя Мейерхольда): «Можно ли воспитывать в себе наблюдательность, изучая избирательно каждый день разные объекты, например, сегодня — ворота, завтра…» Ответ был прост и даже небрежен: «Будете смотреть на одни ворота, а в это время произойдет что-то интересное, и вы это пропустите». При этом Алексей Дмитриевич пренебрежительно посмотрел на меня. А если бы вопрос шел от Мейерхольда, ответ был бы другой?

Конечно, я не тренировал себя, как предложил Мейерхольд, и жалею об этом. Недавно я увидел розу и был удивлен — ведь я столько раз смотрел на розы и не видел их. А если увидеть несколько роз, то можно из сопоставления их нафантазировать своеобразную драматургию. И нечего бояться сантиментов и пошлости. В своем городе мы не замечаем домов, они — привычны, и мы их не видим. В другом городе дома обращают на себя наше внимание. Увидеть в привычном доме новое, особенное, возбудить этим свое воображение сегодня, сейчас — вот что нужно нашей профессии.

«Тренинг» Мейерхольда должен был приучить режиссерское зрение к зоркости, умению заново увидеть давно известное, рождающее новые ассоциации. Режиссеру надо иметь как бы два внимания: обычное, бытовое, и особое, художественное. Посмотрев на объект, режиссер может наделить его своей фантазией, не стереотипными качествами. Приведу примеры из спектаклей Мейерхольда:

— Что в шкафу?

— Платья.

— Нет, в нем спрятались любовники![11]

— Что мелом пишут на школьной доске?

— Буквы, арифметические примеры, физические формулы.

— Нет, предсмертные слова героев![12]

— Что делают с бюстом знаменитого писателя?

— На него не обращают внимания или, в лучшем случае, рассматривают.

— Нет, его обнимают, с ним разговаривают![13]

— Как входит царь на бал, где его встречают торжественно и пышно?

— Важно, величественно.

— Нет, поспешно, с элегантной суетливостью, сбросив шинель, подкрутив ус у зеркала, вбегая по ступенькам![14]

По отношению к музыке (последний пример из «Пиковой дамы») здесь явно возникал режиссерский контрапункт. Таким «контрапунктом» общепринятому, затерто-привычному, стереотипному представлению о предмете или действии являлись мейерхольдовские сценические решения. Это был его режиссерский язык, с помощью которого он общался со зрителем.

А актер? По всем «ученым» расчетам было бы закономерным считать, что у Мейерхольда он не более чем «фигурант», что у него в театре не могло быть хороших актеров. Но они были. Замечательные! Интересная, парадоксальная «постановочная» режиссура провоцировала расцвет актерских дарований. Нас учили другому…

Его окружала молодежь, узкий, очень узкий круг молодежи. Один из нас, все из тех же, кто не владел «оленьим шагом», мой однокурсник[15] нашел в то время точную формулу: есть Мейерхольд, а есть мейерхольдовщина — пошлая дискредитация искусства Мастера. Мейерхольд воспользовался этой формулой и написал статью «Мейерхольд против мейерхольдовщины».

Я не раз видел Мейерхольда на репетициях, диспутах, на улице, дома. Слышал его голос. Видел его крикливым и мудрым, неистовым и растерянным, скорбным и надменным. Но собирательный тип страстного подвижника в искусстве, того, что вошел в историю советского театра под именем «Мейерхольд», возник во мне много позже. Его рождению способствовал Владимир Владимирович Дмитриев, который среди многого другого рассказал следующий эпизод.

В суровом и мрачном Петрограде собрались вокруг Мейерхольда молодые студийцы, среди них был Володя Дмитриев. Беседы, полные дерзкой мечты и романтики, влюбленность, страстность, вера в грядущие времена великого искусства соединяли их. Мейерхольд был вдохновенен и счастлив. Но поздно, наступает ночь, пора расходиться. За окном — дождь, мокрый снег, ветер!

Володя был сыном важных по тем временам родителей. Шутка сказать, у отца — свой автомобиль! Однако Володю не баловали, он рос «как все». Телефонный звонок из дома, мать сообщает, что ввиду плохой погоды за Володей послали автомобиль. И вот он барином едет по улицам Петрограда и видит, как с поднятым воротником, по лужам, наклонясь вперед, борясь с ветром, идет Кумир! Его хлещет ветер, из водосточных труб его обдают потоки воды, он доходит до бледного дрожащего фонаря и поворачивает за угол…

— Фу, ты, черт, — закончил свой рассказ Владимир Владимирович, тогда уже знаменитый театральный художник, — бывает же такая гадость в жизни!

Образ идущего ночью под проливным дождем с поднятым воротником (обязательно с поднятым воротником!) Всеволода Эмильевича Мейерхольда остался в моем сознании, вобрав в себя все другие впечатления. Более того, рассказ щепетильного и умного друга (теперь-то я знаю, каким умным другом был мне Владимир Владимирович Дмитриев, несмотря на разницу в возрасте и положение в искусстве) родил во мне ощущение того, что есть достоинство человека. Идущий в ненастье Мастер и едущий в автомобиле, ничем не приметный, ничего еще не сделавший ни в жизни, ни в искусстве юноша…

СТАРАЯ ПЛАСТИНКА

Воспоминания, как спектакли: малейшее изменение в жизни отражается на них, влияет, изменяет, обогащает или обедняет, часто выворачивает наизнанку. И не знаешь, было ли это? А может быть, просто придумано?

Я не верю в объективность воспоминаний и люблю их читать, интересуясь не столько фактом, сколько сегодняшним отношением автора к факту. Хотя знаю, что сегодняшнее для автора — будущее для читателя, сегодняшнее для читателя — прошлое для автора. На этих страницах я изо всей силы стараюсь не врать и все же замечаю «нюансы», созданные тем углом зрения, который установлен сегодняшней реальностью. Словом, объективности от воспоминаний, а значит, и точных оценок — не жди. И все же…

В исполнительском искусстве артиста, кем бы он ни был, — режиссером, певцом, инструменталистом или актером, — ценности кажутся преходящими. Сегодня нас вроде бы совсем не трогают механические записи давно ушедших из театра и из жизни исполнителей. Может удивить или восхитить та или иная деталь, тот или иной элемент мастерства, но захватить, взволновать — вряд ли.

Режиссерские работы прошлых лет, ставшие этапами театральной истории, перестают очень скоро жить на сцене, существуют в лучшем случае на «искусственном питании». Пластинки знаменитостей прошлого (хоть Патти, хоть Неждановой или Собинова) вызывают уважение — и только. Но ведь когда-то их пение потрясало публику, как читаем мы в мемуарах. Значит, способность их искусства потрясать ушла? Время съедает силу воздействия исполнительского искусства, меняются критерии, вкусы, время «переоборудует аппаратуру» наших духовных восприятий, но…

Передо мною граммофонная пластинка. Старая… тяжелая… затертая… Когда мне было пять-шесть лет, я видел ее в руках отца. Сотни раз я крутил ее на граммофоне, потом на патефоне, потом на проигрывателе. Проходило время, но я все возвращался к ней. Каким чудом она сохранилась, прожив почти три четверти века? Что в ней за магия, заставлявшая всегда, при всяких обстоятельствах жизни бережно откладывать ее, прятать особым образом, окружать трепетным вниманием, слушать, священнодействуя?

«Monarch Record Gramophone»… Ария Пимена… Шаляпин…

Когда великий певец записал эту пластинку? Думаю, что ему было в то время лет тридцать шесть — тридцать семь. Есть много великолепного, записанного им позже. Есть эффектные сцены из «Фауста», «Дон Кихота», «Бориса Годунова», есть откровения в исполнении русских песен. В пении Шаляпина — изящество Моцарта, проникновенность Шуберта, разухабистость и удаль салонных шлягеров. Всему — великая цена. Но никогда восхищение исполнительским разнообразием не могло у меня превысить преклонения перед красотой и мудростью этой записи.