Лев Рубинштейн - Музыка моего сердца

• Название: Музыка моего сердца
• Автор: Лев Рубинштейн
• Издательство: «Детская литература»
• Жанр: Прочая детская литература
• Год: 1970

Это — книга о музыкантах прошлого века. Но они представлены здесь не только как музыканты, а как люди своего времени.

Вы увидите Бетховена, который пророчит гибель старому миру; Шопена и Листа, переживающих страдания своих угнетённых родичей; Чайковского, который мучительно борется с одиночеством; студентов-революционеров, в глухой степи поющих хором Мусоргского, и многих других творческих людей разных стран и народов.

Это — книга о труде и таланте, о звуках музыки, которая звала человечество к свободе и счастью.

---

…Они встретились через несколько дней в битком набитом зале, где «Общество Листа» давало «вечер-чествование» Чайковского. Русского композитора встретили аплодисментами и речами. От газовых ламп и от дыхания тысячной толпы в зале было душно. Чайковский сидел на эстраде рядом с Григами, нагнув голову и исподлобья поглядывая на резные дубовые панели, на блестящие крахмальные манишки, артистические галстуки в виде бантов, сияющие над креслами лысины, сверкающие очки и дамские причёски с лентами и цветами. Ему поднесли венок; он принял его равнодушно, слегка наклонив голову, и отдал капельдинеру. Потом начался концерт.

Уже первые такты «Баркаролы» Чайковского, которую играл молодой русский пианист Зилоти, заставили Грига наклониться вперёд и зажмуриться, словно он не хотел видеть ни зала, ни слушателей. Из-под пальцев Зилоти лилась песня великой равнины, с медлительными реками и тёмными рощами, с дневным зноем, постепенно переходящим в ночное, усталое тепло отдыхающей земли. Взволнованное ожидание встречи, неслышный ход лодки по воде, отражающей звёзды, мелодия ночи и тайного свидания — вот что слышал Григ в этой музыке.

Чайковский обладал великим искусством быть печальным в мажоре и радостным в миноре. Грусть сопровождала праздничную мелодию, и скрытая надежда слышалась в мелодии скорбной. Григ это знал. И у него было то же самое. Он знал: так поёт народ.

На следующий день Нина Григ исполняла у Бродских песню Сольвейг: «Я останусь верной тебе на земле».

Жена Эдварда Грига обладала редким качеством «домашней» певицы: она не играла роль, а пела то, что чувствовала. Когда она кончила, Чайковский неловко вытер слезу кончиком платка. Григ поглядел на него испуганно.

— Хорошо тому, кого так ждут, — сказал Чайковский.

Бродский и Зилоти опять заспорили. В пылу спора они перешли на русский язык, так что добрая половина гостей оказалась не в состоянии их понять.

— Я давно знаю вашу музыку к «Гюнту», — продолжал Чайковский, — и, по правде говоря, только после вашей сюиты начал понимать всю силу драмы Ибсена.

Нина покачала головой.

— У Ибсена Гюнт очень много говорит, — ответила она, — и, если помните, хвастается тем, что у него нет родины: «По духу я всемирный гражданин!» В музыке этого совсем нет. Несчастный Гюнт потерял родину и возвращается в бурный вечер к своей верной Сольвейг. «Так дай же мне приют, укрой меня!» — взывает Гюнт. И Сольвейг поёт ему колыбельную. Так бездомный Гюнт нашёл покой. Не правда ли, Эдвард?

Чайковский посмотрел на своего маленького собеседника. У того глаза светились, как это бывает у детей, когда им рассказывают волшебные истории.

— И заметьте, пожалуйста, — сказал он, — что этот Пер Гюнт ещё до Ибсена был в народной сказке. Он вовсе не нытик. Он колотил гномов, обманывал великанов, обидел самого Доврского Деда. Это был неуёмный, непоседливый, упрямый мужик. А Сольвейг… Сольвейг — это Хардангер, это утро в фиорде… Я хотел бы, чтоб вы посетили нас. Вы это поймёте.

Чайковский задумался. Григ молчал. Зилоти, закончив спор, обратился к Петру Ильичу с вопросом, на который тот отвечал невпопад. Зилоти ухватил его за руку и потащил к фортепиано.

— Я очень рад, что познакомился с ними, — вдруг сказал Чайковский, — это чистые, крепкие люди. Я говорю о Григах.

— Да, и больные, — тихо отвечал Зилоти, — у Грига туберкулёз. Обратите внимание, как он приподнимает плечи. Ему трудно дышать. Бог знает, долго ли он протянет…

У Чайковского лицо посерело и стало неподвижным. Глаза спрятались под бровями, голова наклонилась. Он смотрел на гостей исподлобья, как тогда, на вечере в «Обществе Листа», когда он почти отсутствовал, сидя на эстраде, где поминутно произносилось его имя.

Над полями шли высокие облака. Их тени то скользили по жнивью, то гасили блеск воды в прудах, то снимали серебристое свечение берёзовой рощи и делали её темней и волнующейся под неожиданными порывами ветра.

Слуга Чайковского, Алексей, поспешно вносил стулья из сада и запирал окна на задвижки. Он знал, что Пётр Ильич грозы боится, и к тому времени, когда она нагрянет, всё, включая ставни, должно быть плотно закрыто. Но Пётр Ильич вдруг повернул к нему голову и произнёс раздражённо:

— Уймись, бога ради, что ты за суетню завёл?

Алексей неодобрительно кашлянул в кулак и исчез.

Фроловское лежало как на ладони: зелёные поля, струящиеся под ветром, светлая роща поближе, тёмный лес подальше да сельская колокольня на горизонте. Кругом полное безлюдье. Ветер шуршит в саду, наводит рябь на воду в прудах. Какая-то пеночка сиротливо высвистывает в роще свою немудрёную песню.

На столе и на рояле лежали нотные листы. На них быстрым почерком были набросаны сотни тактов. Пётр Ильич не любил беспорядка ни в чём, особенно в работе. Сочинялась симфония, которая получит пятый номер и в которой…

Небо темнело. Ветер сорвал со стола несколько нотных листов, потащил их в угол и хлопнул форточкой.

Позади остался блеск и шум европейской поездки — Лейпциг, Берлин, Прага, Вена, Париж, Лондон: концерты, банкеты, венки, ночные серенады студентов, визитные карточки, автографы, поезда, гостиницы, эстрады — вся обстановка музыкальных празднеств, от которой Чайковский однажды сбежал в тихий город Любек, чтобы отдохнуть от поздравлений и восторгов. «Какое блаженство молчать, — писал он брату оттуда, — какое наслаждение знать, что никто не придёт, никуда не потащит!»

Это было время, когда Пётр Ильич был «не я», то есть когда ему приходилось быть показным, ненастоящим, хотя и очень привлекательным для всех.

Здесь, в глуши Тверской губернии, Чайковский был «я». Он был настоящий.

И здесь было с ним то, что сопровождало его много лет, то, от чего избавиться он не мог даже в самом шумливом обществе, — одиночество.

Гром прокатился над Фроловским — неторопливый, сердитый, величественный. Алексей вошёл и, уже не спрашивая позволения, запер дверь в сад и закрыл окна.

— Одно окно оставь, — сказал Пётр Ильич, — ничего не будет. Свечу зажги.

С детских лет во время грозы щемящее чувство одиночества у него усиливалось. Ему казалось, что он совершенно один среди этих бесконечных полей и лесов. С годами у него появилось ещё и новое чувство — боязнь, что когда-нибудь он в одиночестве и умрёт.

Он выдвинул ящик стола и взял первое попавшееся письмо.

«Я чувствую, что вы уже много пережили…» Это пишет Григ, маленький человек, больной чахоткой. Однако в музыке у него никаких следов болезни нет. Наоборот, иногда от неё веет богатырским здоровьем норвежского крестьянина. Он не оробеет перед целой ватагой троллей и сядет пить пиво с Доврским Дедом.

Пётр Ильич улыбнулся, взял первый попавшийся лист бумаги.

«Мой милый, добрый друг!.. Я никогда не забуду чудесные лейпцигские дни, когда мы были все вместе…»

Пётр Ильич так увлёкся, что не заметил, как окно освещалось вспышками молнии и в стекло бил дождь. Когда он кончил письмо и с трудом перевёл его на немецкий язык, гроза уже прошла. Алексей стал раскрывать двери и окна. Из сада хлынул поток влажного воздуха сказочной чистоты и свежести. Пахло зеленью, сырой землёй и мокрыми, деревянными перилами крыльца.

Пётр Ильич подошёл к двери. Чёрная туча уходила на запад. В небе встала высокая, призрачно расцвеченная радуга. Капли дождя мерно падали на песок с крыши. Поля были неподвижны, над сельской колокольней тихо кружили вороны. По просёлку промчалась мокрая телега с мокрым возчиком и мокрой лошадью. Возчик лихо пел песню.

«Веселись чужим весельем», — сказал когда-то Пётр Ильич. Он не раз повторял эту фразу в своём уединении. Да, это был единственный выход. Григ это мог бы понять, может быть, поймёт когда-нибудь. У Грига много желания жить.

Пётр Ильич открыл крышку рояля.

В этом августе во Фроловском родилась Пятая симфония. Конец её был поразителен своим неуклюжим, притопывающим ритмом народного танца. Тяжкая тема судьбы уходила всё дальше, как грозовая туча, а пляска становилась всё задорнее и шире. Может быть, со стороны смотрел на неё автор этой симфонии, но он жадно вдыхал её, как вдыхают свежий воздух, стоя у окна после грозы.

Дороги музыкантов сложны и не часто скрещиваются.

Чайковский побывал в Англии в 1893 году. Он ждал встречи с Григом на торжественной церемонии в Кембридже, где пять лучших композиторов Европы получили звание почётных докторов музыки. Но Григ не приехал. Григ был тяжело болен.

Подробностей никто не знал. Говорили, что Григ очень плох и уже не может передвигаться.

Григ не раз собирался в Россию. «Мы должны повидаться, где бы то ни было, — писал он Чайковскому, — …в России, в Норвегии или ещё где-нибудь! Родственные души ведь не растут на деревьях!» Пётр Ильич звал его в Россию, но Григ не приехал. Через несколько лет Григ снова собрался в Москву и снова не поехал.