Юрий Щербаков - Ушкуйники Дмитрия Донского. Спецназ Древней Руси

• Название: Ушкуйники Дмитрия Донского. Спецназ Древней Руси
• Автор: Юрий Щербаков
• Жанр: Историческая проза
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-699-51277-5

В XIV веке их величали ушкуйниками (от названия боевой ладьи-ушкуя, на которых новгородская вольница совершала дальние речные походы), а сегодня окрестили бы «диверсантами» и «спецназом». Их стремительные пиратские набеги наводили ужас на Золотую Орду даже в разгар монгольского Ига. А теперь, когда Орда обессилена кровавой междоусобицей и окрепшая Русь поднимает голову, лихие отряды ушкуйников на службе московского князя становятся разведчиками и вершителями тайных замыслов будущего Дмитрия Донского. Они отличатся при осаде Булгара, взорвав пороховые погреба и предопределив падение вражеского града. Они рассчитаются за предательство с мордовским князем и заманят в ловушку боярина-изменника Вельяминова. Они станут глазами Москвы в Диком Поле, ведя дальнюю разведку и следя за войском Мамая, которое готовится к вторжению на Русь. Они встанут плечом к плечу с русскими дружинами на Куликовом поле, навсегда вписав свои имена в летописи боевой славы!

---

– Будьте здравы и вы, бояре! – Хаджи-Черкес милостиво склонил голову в круглой собольей шапке с золотистым парчовым верхом. И снова застыла на лице его маска непроницаемого величия, коей тщился князь заменить все иные добродетели великих степных владык прошлого. Один только раз едва не вырвалась наружу неукротимая, точно у необъезженного скакуна, натура князя – когда выложили ушкуйники у подножья трона принесенные дары. И не ярче ли позолоты воинского шелома, бережно уложенного новгородцами на связку мехов, блеснули в тот миг хищной алчью глаза Хаджи-Черкеса! Не тогда ли и решилась участь северных гостей? Не ведали того новгородцы и с охотою согласились отпировать с добрыми хозяевали. Да и чего чиниться‑то? В кои веки раз доведется еще бражничать со князем, пущай и татарским!

Сидели в саду, на пышных шемаханских коврах, и вино, без счету подливаемое в серебряные чаши, было столь же тягучим и сладким, как дурманящий запах роз. Приторно-сладкими были и застольные речи хана и доверенных мурз. И не из бутона ли цветочного выпорхнули под томительное пенье зурны едва прикрытые прозрачным муслином танцовщицы? Под бесконечную вьющуюся мелодию текли и текли минуты. Вот уж и день, темнея, выпустил из слабеющей десницы в небо бледные звезды, а пир все не кончается. И шарахаются испуганно далекие светила от пьяных криков и гомона ушкуйной дружины, которую щедро потчуют крепким вином астороканских виноградников княжьи нукеры. Щедр и многомилостив Хаджи-Черкес! Не сыскать тверезой головушки на берегу речном у пристани, и не половина ли повольничков вповал уж лежит на теплом песке! Не обошел батюшка Хмель и дворцового сада. Аникей – и тот набрался до неприличия. Наклоняется дед к обочь сидящему Поновляеву, шепчет стыдливо:

– Помоги, брате, из застолья уйти.

Обняв рукою крепкую Мишину шею, Аникей, ковыляя, влачится за атаманом по садовой дорожке. Из полутьмы готовно подсовываются нукеры, и дед машет на них рукою: сами, мол, управимся, расступитеся, а то как бы не осквернить случаем сие райское место. Нукеры, широко расхмыливаясь от его весьма понятных жестов, выпускают загулявших друзей из дворцовых ворот.

– Тамо, за углом, арык, – бормочет дед могучему другу, – надоть чело окунуть.

Они свернули в один проулок, в другой.

– Да где ж арык тот? – рвалось уже с языка сердитого от затянувшейся докуки Поновляева. Но тут со стороны оставленного ими дворца раздался столь страшный крик, что вопрос сам собою присох к гортани новгородца. А уж и от реки послышались истошные вопли, перемежаемые кратким лязгом оружия и жалкими предсмертными хрипами. Нарастая, донесся топот многих бегущих ног.

– То по нашу душу. Бежим! – Аникей с нежданным проворством ухватил Поновляева за руку и ринул за угол во тьму узкой улицы. Вслед за дедом толком не опамятовавшийся Миша, осклизаясь, съехал с разлету в глубокий арык. Лягвы порскнули из‑под его ног вместе с комьями глины в застоявшуюся, болотом пахнущую жижу на дне канавы.

– Воняет тута…

– Ложись! – дед с силою угнул голову Поновляева в глубину арыка.

Слышно было, как протопотали над их убежищем, звякая оружием, татарские воины.

– Чего деять будем? – трезвея, прошептал Поновляев. – Ить перережут наших!

– Чаял яз, что беда грядет, – с горечью отмолвил Аникей, прислушиваясь к крикам, все реже доносящимся с берега. – Добивают новгородцев нехристи!

– Чего ж тогда валяться тута в грязи? Бить надо супостатов!

Миша помыкнулся было встать.

– Стой! – дед вцепился в него мертвою хваткой. – Им не помочь уже! Бога благодари, что почуял во дворце неладное, не то напотчевались бы и мы кровушкою своею!

Веселье Руси есть пити. Славно сказал Мономах! Да не говорил он того, что душа дешевле ковша. Ан так вот и вышло у повольников новгородских. Досмерти упоили волховских возлюбленников княжьи нукеры. Вдосталь напиталась чужая земля русскою кровью, и темными ее каплями, а не божьей чистой росою окропили небеса розы в дворцовом саду. В родную бы землю да за язык родной хлынуть бы ей! Глядишь, и выше, и гуще, и крепче выросла б от того засадная роща на будущем богатырском поле!

Упокой, господи, души неразумных чад твоих!

Глава 10

«Упокой, господи, души неразумных чад твоих». – Дмитрий едва не осенил себя крестным знамением, да опамятовался. Вокруг набирала силу круговерть праздничного веселья, и негоже подсекать его нежданною скорбью.

На Москве гуляли свадьбы. Едва успели вернуться ратники из тверского похода, а уж поют кому‑то из них праздничное величание:

Душистая мята
В поле расцветает,
В поле расцветает,
Духи распускает.
А кто у нас холост,
Холост неженатый?
А Петруша холост,
Павлыч неженатый!

Даром, что ли, зовется октябрь свадебником! Долгим ли счастьем одарит молодых батюшка-Покров – бог весть. Не круг ли осины горькой обовьет время девичью судьбу? Сжалься, ветер осенний, снеси из невестиных рук заветную алую ленту на сладкую яблоню, на долгое счастье! Не толкни красну девицу в конский след, разгони волны речные, чтоб умылась она только с третьей струи да на том берегу, где не оплакивали жонки сыновей и мужей своих!

Только где ж сыскать на Руси такую речку? Может, и нынешним невестам московским назначено судьбою горькие вдовьи слезы лить? Может, лучше и не играть бы тех свадеб, коль не суждено молодым долгого счастья? Время не семя, не выведет племя. Только иссякла бы земля, когда жили бы на ней по безнадежному тому присловью! Тяжел крест, да надо несть. И несут его терпеливые русские люди сквозь мор и глад, пожары и войны, торопясь семя бросить да всходы взлелеять, не чая урожай собирать. То – как бог даст, ибо сказано: не нами свет начался, не нами и кончится.

На Москве гуляли свадьбы. Не было ветру – вдруг придунуло, не было гостей – вдруг полон двор, полна горница! Полным-полна гостями просторная горница и в доме у Петра Горского. Да и какими гостями! Не зачванился князь Дмитрий, пришел на свадьбу своего верного дружинника. И будто отошли, отпустили на время многотрудные державные заботы, когда завели песельницы величание ему да веселой раскрасневшейся княгине:

Чарочка моя серебряная!
Кому чару пить, кому выпивать?
Пить чару, выпивать чару
Дмитрию да Иванычу!
Кому наливать, кому починать?
Наливать чару, починать чару
Евдокии‑то Дмитриевне!

С доброю усмешкою глядел князь на молодых, чинно сидевших на скамье, крытой, по обычаю, овчинной шубою. Давно ли и сам он, потупя взор и краснея от громогласных шуток захмелевших гостей, а паче того – от нечаянных прикосновений сидящей рядом юной жены, страстно желал одного лишь: чтоб кончилось скорее свадебное светопреставление, и казалось ему, будто овчина не шерстью мягкой, а иглами ежиными покрыта. Поди, и Петру ныне свадебная каша несладка! Дмитрий лукаво глянул на смущенного дружинника: держись, мол, новгородец!

И от помысленного того слова вспомянулась вдруг князю утрешняя молвь с купцом Офонасием, прозвищем Вьюн. А и впрямь вьюном был удалой торговый человек! И в игольное ушко, поди, пролез бы купчина, коли б посулили полушку прибытка. Занесла его нелегкая за лихвою и в астороканский улус. А тут и дружина ушкуйная пожаловала. Едва живота не лишился Вьюн вместях с теми новгородцами. Заедино с ушкуйниками грабили и волочили татары случившихся в городе русских купцов. Ан и здесь вывернулся Офонасий: волчьим нюхом учуял близкую напасть да и отогнал свой учан с товарами вниз по Волге. У татар злоба – что волна: прихлынула, смела, что по дороге попалось, и – нет ее. Через три дня вернулся Вьюн в Асторокань и расторговался с немалою выгодой, заодно вызнавши все подробности кровавого похмелья. О безлепой гибели ушкуйников на Москве уже знали. Купчина же был первым видоком того страшного дела, и потому Дмитрий с ближними слушали его со вниманием.

– Мало кто и за оружье‑то успел взяться, – сокрушенно заканчивал купец. – А всего, сказывают, было тех новгородцев более двух тысячей, и по повеленью Хаджи-Черкеса бесермены поганые спустили побитых в Волгу. Которых мертвяков и мы потом с учана зрели, как плыли они к морю Хвалынскому.

И хоть сам Дмитрий чаял казнить разбойников тех без жалости, а дрогнуло сердце по безлепо загубленным. Упокой, господи, души неразумных чад твоих!

Князь встряхнул головою, прогоняя докучливое воспоминанье: негоже хмуриться на свадьбе, ох негоже. Может, и жениху выпадет завтра по государеву слову трудный путь торить да смерти в глаза глядеть. То – завтра, а ныне слушают молодые возглашенья захмелевших гостей, что час от часу смелее да охальнее:

– Петро! Атаман! Что ж ты к молодой, ровно к иконе прикладываешься? Жены стыдиться – детей не видать!

– А хороша девка была, кум!

– Ничего, девкой меньше, дак молодицей больше!

– А и не так. С вечера девка, со полуночи молодка, по заре хозяюшка!