Юрий Щербаков - Ушкуйники Дмитрия Донского. Спецназ Древней Руси

• Название: Ушкуйники Дмитрия Донского. Спецназ Древней Руси
• Автор: Юрий Щербаков
• Жанр: Историческая проза
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-699-51277-5

В XIV веке их величали ушкуйниками (от названия боевой ладьи-ушкуя, на которых новгородская вольница совершала дальние речные походы), а сегодня окрестили бы «диверсантами» и «спецназом». Их стремительные пиратские набеги наводили ужас на Золотую Орду даже в разгар монгольского Ига. А теперь, когда Орда обессилена кровавой междоусобицей и окрепшая Русь поднимает голову, лихие отряды ушкуйников на службе московского князя становятся разведчиками и вершителями тайных замыслов будущего Дмитрия Донского. Они отличатся при осаде Булгара, взорвав пороховые погреба и предопределив падение вражеского града. Они рассчитаются за предательство с мордовским князем и заманят в ловушку боярина-изменника Вельяминова. Они станут глазами Москвы в Диком Поле, ведя дальнюю разведку и следя за войском Мамая, которое готовится к вторжению на Русь. Они встанут плечом к плечу с русскими дружинами на Куликовом поле, навсегда вписав свои имена в летописи боевой славы!

---

– Быть посему! – решил князь и встал. – Пора вам в дорогу сбираться!

И не обнялись на прощанье заговорщики, ибо не родство душ, не братняя дружба, а токмо гордыня великая и корысть ненасытная столкнули их ныне на едином пути…

Давно уж великий пост миновал, разговелись и в княжьих теремах, и в избенках смердьих. Токмо в порубе тверском текут и текут постные дни. Сколь истекло их уже – то ведают новгородцы по стражнику, приносящему ежедень воду в деревянной цибарке да хлеба куски, а сколь их еще расточиться должно – бог весть. Примолкли повольники, да и много ли наговоришь‑то со скудного корма?

На Занозу лишь угомону нет, бродит, шурша прелой соломою, мудреную загадку разгадать тщится: почто ввергли их в узилище?

– Вельяминов, тот на старшого злобится, ладно. А Михайле тверскому ить худого не деяли. Почто томит нас? – вопрошает он в темноту.

– А коли б атаман князя не упас, для кого радость была б? – откликается Лапоть.

– Дак ить мир ныне промеж князьями! – упорствует Заноза. – Мыслю я, тут иное что.

– Есть и иное, – соглашается Горский, – нешто вы забыли про Торжок-город? Вот с него и злобится Михаил на новгородцев.

– Как забыть, – ворчит Заноза, – рубец от сабли тверской досель к непогоде мозжит. Я что! Сколь ушкуйничков удалых там и навовсе пропали!

– Расскажи, – просит из дальнего угла Святослов.

– Дак ить сказывал уж, – с неохотой говорит Заноза, – ну, ин ладно.

Сначала будто с досадою на докуку, а потом, будто обжегшись воспоминаньем, речет он о гибельной рати, случившейся два лета тому назад. И хоть ведают затворники печальный тот сказ, слушают со вниманием.

Один только Горский раскатился мыслями, и лежит подле товарищей на грязной подстилке лишь его грешная оболочина, а душа далече – на заветном дворе московском, где, поди, уже мурава вослед сошедшему снегу явилась. Знала б Дуня, что не ветерок ласковый былинки, босыми ее ножками примятые, целует! А ведь и догадывается, поди? Сидит пасмурная в светлице, и не радует ее ни солнышко весеннее, ни скоморохи, случаем во двор к Мелику зашедшие. Эх!

Петр вздохнул, заворочался, будто стряхивая насевшую печаль. Вслушался.

– И сошлись мы на Подоле с тверичами, и билися крепко, и ежели б не побегли с сечи дружины тех клятых Смолнянина и Прокопа, аки зайцы пугливые, наш был бы верх! Не отступили мы, токмо сила солому ломит, и пали тамо от руки вражьей и атаман удалой Александр Обакунович, и многие братья-повольники. А Михайло, злобствуя, город пожег, и мало кто из новоторжцев от пожара того ушел.

Молчат новгородцы в осмрадевшей тьме, кулаки бессильные сжимают. Ну, погоди, князь тверской, даст бог, и ты за злодейства свои поруба гнилого отведаешь!

Глава 6

Коня не жалеючи по июльской жаре, мчит на Москву гонец. Глохнет конский топ в лесных мхах, расплескивается по ручьям и речушкам, пыль вздымает на дорогах у сел и погостов. Чем ближе к Москве, тем чаще путь мимо жила людского. Оборачиваются мужики на близкий копытный перестук, руку козырьком приставив над глазами, вглядываются: с чем скачет дружинник? Не рать ли новая грядет? Успеют ли переделать пахари вечные свои дела до нежданной воинской страды? Ан и своя страда не за горами. Вот только б покос довершить, сено в стога сметать да пары допарить, а там и жать пора.

На миг лишь останавливают мужики свистящий лет отточенных горбуш, замирают, не отпуская древка вил али сошные рукояти. Сжать рожь да ячмень, на тока свезти, обмолотить да в житницы ссыпать – вечен неизбывный тяжкий тот круг. И вечна Русская Земля, покуда есть в ней терпеливые пахари, через княжьи которы, ордынские набеги, моровые поветрия, засухи и градобои несущие, яко тяжкий крест, судьбу народа своего.

Вдыхает гонец сладостные, с детства знакомые запахи сенного разнотравья да парной земли, и аж зудят руки от желания пристроиться к цепочке косарей! Воин горячит коня, уходя от того соблазна. А вот уж и предместья московские обочь дороги замельтешили сплошным долгим садом, перетекающим в узкие улицы посада. Дымными столбами взметают конские копыта густую дорожную пыль. Знать, не простой гонец поспешает ко князю, коли у ворот Кремника лишь осадил взмыленного коня.

Хоть и ждал Дмитрий худой нынешней вести, хоть и обмыслил ее давно с ближними, да стиснуло поначалу сердце глухое отчаянье, когда передал запыленный воин изустное послание от верного человека из Мамаевой Орды.

– И сказал-де Мамайка: помогу тверскому улуснику супротив Митьки. И ругал‑де тебя, княже, поносно, поелику не везешь татарам ордынского выхода. А ярлык тот на великое княженье повез ближник Мамаев – Ачи-Хожа. А с ним сурожский гость Некомат, – закончил гонец.

– А Вельяминов? – вопросил оправившийся Дмитрий.

– В Орде остался, яко великий боярин тверской.

– От Каин! – со злобою сказал Бренко. – Как земля такого носит?

– Бородка Минина, а совесть глиняна, – поддержал его Боброк.

– Что еще переказать велено? – Дмитрий повернулся к гонцу.

– Мнит слуга твой верный, что не возможет Мамай большою ратью подпереть тверского князя. Хан Магомед, коего темник из своей руки на престол вознес, ныне на благодетеля зубы точит. С другого боку не дают Мамаю покоя заяицкие ханы да владетель Астороканского улуса Хаджи-Черкес. Не до Руси Мамаю – со своей бы вотчиной управиться!

Отослав воина, князь положил руку на плечо Боброку:

– Верно сказал гонец. Ан и ты такоже мыслил! А с походом на Тверь повременим. Поглядим, что с тем ярлыком Михаил сдеет. Авось одумается!

– Черного кобеля… – досадливо сказал Владимир Серпуховской.

– Отмоем, брат, добела отмоем! – улыбнулся Дмитрий. – А буде надо, и с кожей вместях коросту гордыни тверской отскоблим. Пора унять, довеку унять того резвеца!

– Подручные все повещены, княже. Мнится, и Новгород посторонь не будет, и князья нижегородские, – перечислил Бренко.

– Не попустить бы Ольгерду с Михаилом сложиться, – вставил Боброк.

– Не попустим! – твердо отмолвил Дмитрий. – Достанет силы и литовский рубеж запереть. Будем полки готовить, братие. То не мне – земле русской надобно!

И не знали тогда еще на Москве, что в тот час, когда спрыгнул у ворот Кремника со взмыленного коня тревожный вестник, на смоленые доски тверской пристани торопливо шагнул долгожданный купец Некомат. Да и не генуэзца тароватого здесь ждали, а малый кусок пергамента с вислой свинцовой печатью, что в шемаханской резной шкатулке, не доверяя никому, покоил под мышкою клятый выворотень. Как сладкую мозговую косточку, держали ордынские ханы под рукою ярлык на великое княжение Владимирское. Главную хитрость – вовремя кинуть ту приманку голодной своре русских князей – Мамай ведал крепко! Пусть катаются рычащим клубом в пыли, пусть перехватывают друг другу хрипящие глотки и выпускают из ненасытных утроб дымящиеся кишки. Пусть проглотит добычу самый удачливый, но ослабнет он в кровавой схватке и приползет, виляя хвостом, к стопам татарского хозяина, чтобы служить ему верой и правдою. Так мыслил Бату-хан, так мыслит Мамай. Инако мыслит Михаил Тверской. Да и кому охота, даже на брюхе полозя, мнить себя псом, вылизывающим ордынские сапоги!

«Возродится былое благолепие Твери! – горячечно думал князь, приняв после цветастых речей мурзы Ачи-Хожи и Некомата ярлык в дрожащие персты. – И станет моя столица превыше всех городов русских, как было при Михайле Святом. А я нешто не Михаил? Пускай не Святым, но каким-нито добрым именем есть за что наречь! Гордым али Терпеливым, к примеру. А что? Сколь за величие тверского дома претерпел, да с гордостью!»

И невдомек Михаилу Александровичу, что дал уже ему народ русский меткое прозвище «Упрямый». Не вельми жестокосерды мужики, а то и Блудливым и Лживым могли бы окрестить князюшку. А и самым черным, подсердечным словцом поминали Михаила в смердьих да посадских избах, ибо вся тягота кровавых котор, затеваемых князем, ложилась на их могучие рамена. И если уж кого называть Терпеливым да Гордым, то токмо вечного русского мужика, без которого не быть и земле самой.

А вот придется, видно, опять схватиться тому мужику с московским али новгородским пахарем али мастеровым за правое, неправое ли дело – бог весть. Ибо дело то – княжье, а князь – тож от бога. Божьим же словом напутствовал своих дружинников скорый на решенья Михаил. И месяца августа в четырнадцатый день вспенили Волгу дружными веслами тверские струги. Ушли воинства московские волости – Углече Поле да Торжок – за нового великого князя Владимирского сватать.

– Бойчее стой, в глаза Дмитрию не засматривай, выю до земли не клони, – особо наставлял он ближнего боярина Ивана Суслова, – смекай, от кого ныне на Москву послан!

Ох и любо величаться Михаилу новым титулом! Слыша те смелые речи, цокает языком Ачи-Хожа да кивает одобрительно Некомат. Не узнать сейчас суетливого купца – важен стал, спесив. Глазами Мамая был в Москве проворный генуэзец, обласкал его за то в Орде всесильный темник, и теперь наставлен он надзирать за делами тверскими.