Николай Агаянц - Поединок. Выпуск 2

• Название: Поединок. Выпуск 2
• Автор: Николай Агаянц
• Издательство: Московский рабочий
• Жанр: Прочие приключения
• Год: 1976

Сборник открывает повесть «Под копытами кентавра», в которой рассказывается о первых днях и предыстории мятежа фашистских ультра в Чили. Повесть «Пропавшие без вести» посвящена советским морякам, действие ее происходит во время Великой Отечественной войны. Герой повести А. Голубева «Пломба» — инспектор уголовного розыска Воронов.

В книге помещены пять рассказов В. Осипова, Б. Воробьева, Э. Маркина, Э. Хруцкого, М. Барышева.

---

Володя ответит:

— Сработал автоматизм. За какую-то долю секунды до выстрела, уже чувствуя его, упал на землю. И тоже выстрелил.

Впоследствии он вспоминал одно: качающееся перед самым лицом ружье, убийца в расплывчатом свете и его палец, медленно нажимающий на курок. Упав на землю, Демидов опять крикнул: «Выходи!» И тотчас же раздался второй, будто над самым ухом, гром.

Саблуков стрелял так быстро, насколько позволяла техника перезарядки ружья, а техника была хорошая. Демидов подобрался, готовясь к прыжку. Он знал, через какие-то секунды все сотрудники райотдела будут здесь. Точно, они были даже раньше, чем он рассчитал. Кто-то из них шептал: «Назад, капитан, куда же он денется...»

Я вот тоже потом спрашивал Володю:

— Упал, покатился, выстрелил — все как в детективе, не правда ли?

— Возможно. — Володя надул губы, почему его не хотят понять. — Я же не об этом. Первый раз стрелял в человека, а работаю здесь уже пять лет. Разве по этому случаю можно судить о нашей работе? Это бывает раз в пять лет, хорошо, чтобы это было раз в десять лет, хорошо, чтобы этого не было никогда.

— А что ты чувствовал, когда выстрелил?

— Ничего, кроме того, что понял — промазал. Уже после, когда Саблукова везли в больницу, он пришел в сознание и сказал: «Я, капитан, вот помру, а тебя засудят, понял!» Не боялся суда, но похолодел от другого — неужели убил? Да пусть суд, пусть любая ему кара, но знать, что на твоей совести смерть...

— А если прокрутить все сначала, тогда?..

— Постарался бы не промахнуться. Как ни охраняли мы опасную черту, он чуть не убил Сережу Лапина, девяти лет. У него со слухом плохо, у Сережи...

Сережа Лапин проснулся и побежал смотреть происшествие. Сержант кинулся на него, сбил с ног, когда над ними засвистели пули. Уже прошло два часа осады, из Саранска прибыло начальство, и полковник говорил: «Нельзя, чтобы он терроризировал население. Надо брать...»

Начальник РО выстрелил в верхний переплет окна, рассчитывая на то, что град стекла хоть сколько-нибудь напугает Саблукова, так вот — выстрелил, и тут же кинулся к магазину и, отдернувшись от взвизгнувшей пули, влетел в темное, усыпанное стеклом помещение. Подкатился под прилавок, понял — стреляют не из ружья, из нагана уже стрелял Саблуков. В какой-то момент к капитану пришло полное спокойствие. Демидов хладнокровно отсчитывал выстрелы и, отсчитав положенное, вскочил, бросился в темноту, высвеченную вдруг лезвием секача (вчера завезли, хороший товар, капусту рубить лучше некуда), сбил что-то теплое, сопротивляющееся, кусающее, ища руку с секачом.

В нагане оставалась еще одна пуля. Саблуков пустил ее в себя, когда капитан выбил из его рук секач, когда сотрудники райотдела влетали в окно, похожие на парашютистов-десантников. Нет, он не пытался покончить жизнь самоубийством, притворялся даже перед собой.

Только что, когда он был опасен, капитан стрелял в него, а теперь беспокоился — что так долго нет доктора, рана не опасная, но кровотечение же сильное, человек все-таки...

Уехал с чистым сердцем полковник, увезли Саблукова, а Демидов пошел на службу, но свернул с полпути, зашел к Кире Строговой. Она лежала на постели, одетая, охолодевшая каким-то ледниковым страхом. Капитан присел рядом и сказал:

— А все хорошо, Кира. Все позади. Ты забудь, мало ли что бывает. Считай, как паморок, налетел и исчез. Только дым остался...

Михаил БАРЫШЕВ ПУШИЦА

Телеграмму принесли вечером. Девушка-почтальон была сдержанно-официальна. Молча указала, где расписаться, и ушла.

Я развернул телеграфный бланк и прочитал слова на бумажной ленте. Они извещали о смерти Матвея Викторовича Шульгина. Чтобы я не усомнился в этом, факт смерти был заверен подписью врача и фиолетовой расплывшейся печатью почтового отделения.

— Пап, а кто такой Шульгин?

— Шульгин? — Я положил руку на голову сына, ощутил его жесткие волосы и подумал, что нам пора сходить в парикмахерскую. — Он мне на фронте спас жизнь.

Димка свел к переносице встопорщенные, выгоревшие брови, помолчал и сказал:

— Значит, и мне спас... Если бы тебя убили, меня ведь тоже не было бы... Это далеко, Кожма?

— Далеко, за Полярным кругом. От железной дороги надо катером добираться на побережье.

— Ты был там?

— Нет.

— Теперь поедешь?

— Поеду... Ты же сказал, что Шульгин и тебе жизнь спас.

— Пап, а ты с ним вместе долго воевал?

— Одиннадцать дней...

Я уехал через несколько часов полуночным экспрессом.

Одиннадцать дней воевал я вместе с Матвеем Шульгиным. Это было в июле сорок первого года в Кольской тундре между озером Куэсме-Ярви и оленьими пастбищами в верховьях реки Туломы.

Я начал войну командиром стрелкового взвода. Восемнадцатилетним, наскоро испеченным лейтенантиком, ослепленным эмалью кубарей и скрипом ремня вишневой кожи с латунной звездой на пряжке.

Взвод держал фланг, укрепившись в недостроенном доте на берегу озера.

Отступать не пришлось. Фашистские егеря кинулись с тыла и погнали нас на запад, где уже была нацелена засада. Я остался в живых потому, что уходил за озеро последним.

Очнулся я в какой-то щели. Ныла спекшаяся ссадина на скуле, и мерзла непокрытая голова. В затылке была разлита тягучая боль. Перед глазами снова встал желтый всплеск разрыва и бездонная, темная яма, куда я невыносимо долго падал...

Над головой сияло солнце, разливая мягко притененный облаками ровный свет. Где-то капала вода. Крупная щебенка противно скрипела при каждом движении.

Шинель была разорвана, в нагане осталось три патрона.

Я был уверен, что цепи автоматчиков и патрули прочесывают местность, чтобы взять в плен тех, кто уцелел. Торопливо опорожнил карманы. Порвал письма из дому, фотокарточки, какую-то завалявшуюся справку о денежном довольствии. Достал комсомольский билет, сколупнул травинку, прилипшую к обложке, перелистал страницы и ужаснулся, что не заплачены членские взносы за июнь.

Билет я положил в нагрудный карман. Туда, где под тканью гимнастерки неспокойно стучало сердце. Его остановит, пробив комсомольский билет, моя последняя пуля.

Потом выбрался из щели и лег за валун, сжав шероховатую рукоять нагана. Металл холодил руку, тяжесть оружия успокаивала, выгоняла страх.

Вокруг стояла тишина. Звон падающих в камнях капель был монотонен и тягостно отчетлив. Над сопками катилось по извечному пути, не потревоженное войной солнце. К полуночи оно пройдет над морем, не коснувшись горизонта, и снова начнет подниматься, оглушая беспокойным светом полярного дня.

Выступ ближней скалы мерцал красноватыми изломами гнейса. Гривка березок в лощине зеленела, словно каждый листочек на ветках был вычищен и отполирован.

Осколок гранита жестко уткнулся в грудь. Я вывернул его из щебенки, собрал охапку вороничника и расположился поудобнее в ожидании последнего боя.

В суматохе потерялся поясной ремень. Без ремня я ощутил себя расхлестанным, как солдат, отправленный на гауптвахту.

У лица настойчиво вился и попискивал одинокий тощий комарик, видно не попробовавший еще живой крови...

Меня сморил сон. Сколько я проспал, сутки или два часа, сообразить не мог. Небо затянули низкие плотные облака. В камнях посвистывала морянка, трепала березы, колыхала осоку на болоте.

Немцев не было. Только тут я сообразил, что егерям ни к чему прочесывать сопки. Тех, кто уцелел после боя у озера Куэсме-Ярви, они просто оставили умирать в пустых холодных камнях.

На севере и на востоке погрохотывала стрельба. На западе лежала чужая земля. Поэтому я пошел на юг.

Взобрался на гранитную хребтину голой, просвистанной ветром сопки, долго глядел вокруг и ничего не высмотрел. Спустился, прошел кочковатой лощиной, запутался в каменной осыпи, огибал топкие болота...

Наконец увидел своего. Русского, живого. В грязной шинели, с винтовкой, с пузатым «сидором» на скрученных лямках, с котелком у пояса.

Я остановил его нацеленным наганом, приказал положить оружие, спросил часть.

Он назвал наш полк.

— Из нового пополнения я, товарищ лейтенант, — умоляющим голосом говорил красноармеец. — Всего неделю, как мобилизовали. Из местных я, из становища на побережье. Нас старшина Савченко в батальон привел...

Я поверил лишь тогда, когда красноармеец Шульгин сказал, что старшина первой роты Савченко в трудных случаях поминал не только бога, но и тот гвоздь, на который бог шапку вешает.

— Поступаете под мою команду!

— Слушаюсь, товарищ лейтенант, — облегченно сказал Шульгин и вытер пилоткой потное лицо. — Двое суток один по горам шастаю, сердце аж в трубочку свилось... Обрадовался, когда вас приметил... Вчера двоих наших у озера нашел. Рядком лежат, видно, одной очередью положило. Камнями прикрыл, чтобы песцы не попортили. Едой вот у них запасся, сухариками и табаком... Неладно, конечно, у мертвых отнимать, да делать нечего... Сплошали мы, товарищ лейтенант, на первый раз. Ничего, дай срок, все им, гадам, на бирку нарежем.