Павел щеглов - охранники и авантюристы

• Название: охранники и авантюристы
• Автор: павел щеглов
• Жанр: История

5

---

Долго описывать то, как понемногу охранники „учили“ меня. Через несколько времени со мной познакомился начальник охранки фон Коттен, человек тяжелый, грубый, рассказчик нецензурных анекдотов, проникнутый „собачьей верностью“ самодержавию. Он и Добровольский понемногу расширили круг моей деятельности. Сначала у меня только спрашивали, можно ли такому-то дать „благонадежность“, на что обычно я говорил „да“; однако, скоро мне пришлось писать отчеты о настроении студенчества. Я писал эти отчеты без фамилий студентов, за что и получал выговор.

– Что вы все говорите, будто не знаете, кто говорил… А у нас есть сведения, что не только вы его знаете, но даже он с вами разговаривал перед речью. Не годится, знаете, вести игру на два фронта… Иначе придется нам расстаться. А тогда, чтобы обезвредить вас в политическом отношении, мы как-нибудь сообщим о наших беседах… Я это говорю к слову. Надеюсь, что вы сами поймете, что должны честно сообщать обо всем происходящем… Ведь мы от вас не требуем провокации, а только желаем, чтоб мы стояли за au courant всех событий.

Я был поражен: о моей беседе с оратором знало 2-3 человека: следовательно, около меня есть кто-то, кто следит за мной. С того дня я начал подозревать всех окружающих в службе в охранке. Попытка не ходить в университет не прошла.

– Вы должны отказаться от части уроков; ведь они дают вам гроши. Вы должны быть в курсе движения, конечно, {267} по возможности избегая выступлений… За пропущенные уроки получите отдельно.

В эти дни у меня являлось желание пойти к кому-нибудь из известных общественных деятелей и рассказать ему все. Но к кому? К профессорам я не мог, так как узнал, что кто-то „освещает“ не только их общественную деятельность, но даже интимную (напр., проф. Э. Д. Гримма). К общественным деятелям - но почти о половине их сообщались в охранку такие факты, что я поражался: имена, горевшие для меня когда-то светочем на недосягаемой высоте, оказывались запятнанными взяточничеством, развратом, доносами, плагиатами, беспринципностью и пр. Кроме того, подленькое чувство самосохранения заставляло таиться и молчать: грозный вопрос, куда девают разоблаченных провокаторов, стоял передо мной денно и нощно. Жить стало безумно тяжело: целыми днями беготня по урокам, по ночам писание очередного „доклада“ к четвергу и подготовка к экзамену. Часто казалось, что я не в силах дальше жить: приходилось прибегать к обычному русскому лекарству - водке, дававшей на время забыть весь позор своей жизни. Скоро из меня выработался добросовестный доносчик: я уже боялся что-нибудь пропустить в доносе, так как надо мной висел дамоклов меч - разоблачение охранкой моей деятельности. Единственное утешение для меня было то, что никому вреда пока не было: ни арестов, ни обысков пока охранка не делала.

Я не буду говорить о том, что я испытывал за это время: бессонные ночи, подозрение, что каждый видит во мне предателя, боязнь будущего и отчаяние, отчаяние без конца и просвета впереди. Часто я ловил себя на мысли, что желаю смерти дочери: ее смерть развязала бы меня, дала бы смелость покончить с этой двойственной жизнью тем или иным способом. От жены я отошел: у нее была другая личная жизнь, и я стал тем одиноким, каким остаюсь посейчас и останусь навсегда. Тщетно иногда я искал себе забвения в вине: даже оно не всегда давало забыться от того голоса в глубине сердца, который днем и ночью кричал: „Предатель, доносчик, провокатор!“. Мне казалось, что на улице, в театре, в {268} трамвае публика глядит на меня с усмешкой и говорит тихо: „Шпион“. И на эти муки я был обречен на всю жизнь.

А „работы“ прибывало: в ноябре университет вновь заволновался, так как Кассо продолжал давить всякое проявление автономии; слухи о предстоящих увольнениях профессоров, о новых ограничениях студенческих кружков, об уничтожении „общего коридора“ и разделении университета по курсам и факультетам (проект, внушенный Кассо… фон Коттеном, стремившимся изолировать факультеты по примеру Московского университета) ежедневно росли. Стало ясно, что без волнений не обойдется. Охранка уже к Рождеству имела список „руководителей“ будущего движения, причем 3/4 этих фамилий были мне неизвестны. В январе я получил приказ - бывать ежедневно в университете, не пропускать ни одной сходки, а главное - познакомиться с рядом студентов, которые „должны были стать во главе движения!“. Попытка „заболеть“ не прошла: на нее было ответом нешуточная угроза в виде рассказа о сотруднике, который не захотел в нужную минуту дать сведений, затем был арестован, через 3 дня освобожден, после чего был арестован и выслан ряд его товарищей, якобы выданных им! Этот „рассказ“ произвел на меня ужасное впечатление, тем более, что во многих случаях были мне указаны лица, о которых я знал мало, а охранка сообщала все подробности вплоть до того, что „N такого-то числа заболел такой-то болезнью и боится ехать к жене!“. Я понял, что не мне бороться с охранкой и ее помощниками, и отдался течению.

Быстро шли дни. Наступил пост, начались беспорядки. Старые студенты в большинстве не принимали участия в них; волновались первокурсники, вызвавшие своим срыванием лекций назначенных профессоров введение в университет полиции. Готовились обструкции, предполагались даже террористические выступления. Охранка „испугалась“: за волнения предыдущего года она получила не благодарность, а выговор за „непредусмотрительность“; в результате был решен ряд арестов. С ужасом я слушал, когда фон Коттен с мерзкой усмешечкой говорил „о необходимости изъять ряд лиц из обращения“: среди них были славные юноши, хоро-{269}шие товарищи Т. и К., далекие от сознательной принадлежности к партии… Фон Коттен доказывал, что арест необходим, что он ничем им не грозит, кроме „двухнедельного“ сидения. Я слушал, как убитый: никакого желания, кроме как броситься куда-нибудь в угол, убежать, спрятаться от себя, не было…

провал

Аресты были произведены… Движение в университете пошло на убыль, и никто из арестованных не пострадал особенно серьезно, так как ни для суда, ни для административной высылки не было оснований. Пережил я за это время ужасные дни и еще более ужасные ночи: днем и ночью стоял передо мной образ Кости Т., в аресте которого я больше всего винил себя. Другим мне удалось облегчить участь после приезда Добровольского, уезжавшего за границу. Д. был недоволен „преждевременным арестом“, считал глупыми поступки фон Коттена и боялся, что я „без пользы провалился“. А я ходил целые дни в полупьяном состоянии: с утра я пил водку, стараясь забыться, отогнать ужасные мысли о людях, сидящих за решеткой. Еще ужаснее было, когда родственники арестованных приходили ко мне за советами: после их ухода я бросался на кровать и ревел, как маленький мальчишка.

Освобождение арестованных навело на мысли о виновнике ареста: конечно, подозрения падали на меня. Я попросил о товарищеском суде над собой, будучи уверен, что суд признает меня виновным, и я покончу с собой, так как не считал возможным жить с позорным клеймом предателя. Слухи о моем предательстве широко распространились: многие товарищи стали избегать встреч со мною… Я не знал, что делать…

В один из четвергов, когда я увидел Добровольского, он сказал:

– Ну, поздравляю. Еле-еле удалось вас вытащить из той ямы, в какую втолкнул вас фон Коттен. Сколько труда и денег стоило - не поверите! Но зато чисты, как агнец: все {270} обвинения отвергнуты, и перед вами даже извинятся товарищи в своих гнусных подозрениях…

Вслед за этим он мне подробно описал все заседания суда, передал речи каждого из ораторов и даже текст той бумаги, которую я должен получить. Оказалось, что в числе судей были два ближайших сотрудника Добровольского! Я сидел, как дурак, раздавленный, уничтоженный, я чувствовал, что теряю всякую веру в правду и справедливость, - вместо нее у меня растет вера в безграничное могущество охранки!

Придя домой, я действительно нашел бумагу, о которой говорил Добровольский. Мне стало стыдно и больно: вновь заговорила совесть. Я дал слово, что уйду не только от партийных групп, но и от всякого рода общественных организаций; и это слово я сдержал: ни в одну организацию, где хоть немного чувствовалась нелегальщина, я не входил, отказываясь от предложений охранников, предлагавших мне ехать за границу для работы среди социал-революционеров или тянувших меня в кадетскую партию обещаниями провести меня в Петербургский комитет партии.

Я чувствовал, что разбита навсегда моя жизнь, что в душе моей есть ужасная щель, которую ничто не в силах исправить. Я уже знал, что дальше у меня нет жизни. Все чаще и чаще приходилось прибегать к опьянению, чтобы забыться, уйти от самого себя: я не мог работать для науки, не верил больше в свои силы. Иногда являлось желание убить тех, кто довел меня до предательства: но кого? Ведь представление об охраннике у публики связывается обычно с представлением о грубом, бессовестном негодяе - жандарме, нагло попирающем все человеческие права, а Добровольский был милым, образованным человеком, больше говорившим об опере, литературе, красотах природы, чем о застенках охранки. И с ужасом я понял, что „незачем“ его убивать, что виновен не он, даже не я, а та система, та среда правительства и общества, та жизнь, полная ненормальностей, которая толкает человека от революции к охранке и от охранки обратно к революции. И когда бы я стал убивать? Не тогда ли, когда Добровольский спрашивал о здоровье мо-{271}ей дочки и давал мне жалованье за месяцы отпуска (а таких в каждом году выходило 5-6)? Или тогда, когда он меня познакомил со своей женой, которой я стал давать уроки и которая так же, как и он, сердечно относилась ко мне? С ужасом я понял, что во мне исчезли все понятия честности, что я стал человеком с „надрывом“.