Павел щеглов - охранники и авантюристы

• Название: охранники и авантюристы
• Автор: павел щеглов
• Жанр: История

5

---

Через неделю пришло распоряжение фон Коттена об обязательных собственноручных докладах сотрудников и непременной проверке сведений. Конечно, мне, как ни в чем не разбиравшейся, было предложено перейти на науку к начальнику. Я хотела воспользоваться случаем и с благословения Павла Семеновича отправилась к начальнику с отказом от занятий на том основании, что я не приношу никакой пользы и потому не считаю возможным получать деньги, ничего не делая. На это последовал весьма определенный ответ: полезны вы нам или нет, сударыня, это дело мое, конечно, если вы желаете вернуться в Ковно и жить у родителей, я не могу препятствовать исполнению дочернего долга, но пока вы не в Ковне, вы нам нужны и полезны. На самом деле этот зверь одно знал, - что для меня возвращение в Ковно хуже смерти - и решил использовать положение. Это было в марте 1910 г., и с этого дня он буквально меня стал душить работой. Ежедневно через Статковского посылал {303} требование дать ответ по поводу самых трудных и самых разнообразных дел.

Каждая бумага из Департамента полиции с вопросом о студенческих делах шла за ответом к Статковскому и сопровождалась одним и тем же: у вас там есть одна курсистка, пусть ответит; и все это требовалось экстренно. Не успевала ответить ночью - к 7-8 ч. утра на одну бумагу, как на 6 ч. вечера была уже пачка других. Открытие ли памятника, похороны, лекции в Тенишевском училище проф. Тарле, Рейснера, Когана, разбор политического дела в суде, где защищает какой-нибудь видный адвокат, назначение нового профессора в университете, хотя бы на кафедру энциклопедии права, подает ли какое-нибудь общество прошение об его легализации - сейчас же приказ: быть там и сообщить, что слышала. Идет ли премьера в театре, выходит в свет новая газета или журнал - приказ: обегайте всех ваших знакомых, поезжайте раз пять на конке и трамвае и к утру доложите, как публика относится к этому. О партийных задачах ни звука, о рабочем движении тоже. Требовательность переходила всякие границы, и на всякий отказ - один ответ: это не партийная работа и в то же время необыкновенно полезная для государства. А польза была вот какая: бывали случаи, когда, раздобыв где-нибудь повестку на собрание, на основании порядка дня, указанного на повестке, и фамилии лиц участвующих мною составлялся самый обширный доклад с речами докладчиков и оппонентов. Страх заставлял делать это. Раз случился очень неприятный инцидент. Какое-то спортивное общество подало прошение в градоначальство о разрешении ему, на одной из станций близ Питера устроить себе нечто вроде клуба для чаепитий после прогулок; начальник, конечно, меня: «Поезжайте туда-то и узнайте, в чем дело, а к утру сообщите письменно с указанием всех членов общества, его целей и задач»; а так как я ко всякому путешествию пешком не особенно была пристрастна, то и решила применить старый метод: съездила на эту станцию, расспросила у местных жителей, когда и кто собирается на прогулки и, узнав фамилии 23 лиц, снимавших помещение, написала доклад. Общество получило разрешение, а через месяц на-{304}чальник вызвал меня лично и посоветовал относиться к делу повнимательнее, так как это общество оказалось какой-то партийною организацией, за которую ему, фон Коттену, пришлось иметь немало неприятностей. И опять та же угроза: конечно, если вы устали и хотите ехать в Ковно, я не имею ничего против, а здесь надо работать. Все-таки с этого случая таких поручений мне не давалось, нашлась другая работа. Фон Коттен был как-то связан с «Земщиной», целый ряд статей, выходящих под псевдонимом «Полтавец», исходил от начальника. Вообще дела с «Земщиной» были какие-то темные, при всем желании я не могла ничего узнать. Летом 1910 г. я опять сделала попытку отказаться на том основании, что меня знают, что за мной следят, что хождением на квартиры я могу провалить таковые и т. д. Вот ответ: выдать ей паспорт и отправить в Финляндию до осени. Потом я узнала, что в систему управления фон Коттена входила широкая выдача фальшивых паспортов, особенно сотрудникам, бывшим в подозрении в партии или среди знакомых. Достижение чего преследовалось этой мерой - не могу понять и сейчас, знаю только, что мне эта история еще туже затянула петлю на шее. Меня оставили в покое до октября 1910 г., а там опять посыпались срочные бумаги. То уже был почти чистейший материал для «Земщины». От исполнения одной такой бумаги я отказалась, так как дело касалось умершего товарища (отравившегося), семья которого мне помогала в тяжелые минуты жизни и относилась ко мне весьма дружески все время, на что мне было сказано начальником буквально следующее: «Если вы так сочувствуете этому студенту, то последуйте его примеру, а пока вы живы, извольте исполнять поручение». Я колебалась, а вечером через Статковского мне было прислано письмо, к завтрашнему дню дать биографию данного лица, не касаясь его партийной деятельности (о которой я и на самом деле ничего не знала). На эту бумагу я ответила, но тут же ухватилась за совет, данный начальником в январе 1911 г. - отравилась морфием; эта попытка ни к чему не привела, меня отходили в больнице, а выздоровев у меня не хватило смелости сказать ни начальнику, ни даже Доброскоку и Статковскому. Я перестала ве-{305}рить кому бы то ни было и стала бояться всех. Перемену, как видно, фон Коттен во мне заметил, так как ходить к Статковскому не велел, а на свидание являлся сам лично. Уже бумаги для исполнения не давал, а, наоборот, посылал меня на кустарные, художественные, собачьи выставки или премьеры в театрах легкого жанра, концерты придворной капеллы, благотворительные базары, собрания баптистов, торжественные службы в церквах, костелах, кирках и синагоге, спектакли иностранных артистов и т. д., о которых я должна была писать свои личные впечатления. В то же время последовал приказ бросить всякие частные встречи со Статковским, для математики взять учителя, на что будут выданы деньги (на самом деле я их не получила). Тогда у меня явился новый план: войти в доверие к начальнику и где-нибудь его отравить или убить. Вскоре пришлось отказаться от этой мысли, так фон Коттен был настороже каждую минуту и вообще говорить с ним было очень трудно; вечно злой, раздражительный, он так запугал всех, что, начиная от сотрудников, кончая канцелярией, все ждали как спасения его ухода; кажется, один Статковский еще иногда осмеливался заговорить - и то все о делах, не касающихся меня. Обо мне был ответ один: «Я ее знаю лучше, чем вы думаете, и говорить о ней не желаю, она мне надоела, и вы вместе с ней».

С апреля по октябрь 1911 г. я начальника не видела, в сентябре со мной опять виделся Доброскок и познакомил меня с ротмистром Федоровьм или, как он назывался, Великопольским.

Это знакомство совпало с моим поступлением в Медицинский институт, и сейчас же от фон Коттена последовало поручение написать список лиц, подавших прошение об обратном приеме в институт министру народного просвещения. Дело в том, что до моего поступления в институт, в 1910- 1911 гг., была общеинститутская забастовка; по какому поводу, я не знаю. Результатом забастовки был приказ Министерства народного просвещения об исключении всех медичек, не состоявших в отпуску и не посещавших лекций, а таковыми оказались почти все, так как штрейкбрехеров было только 20 человек. После долгих мытарств пришли Совет {306} профессоров института и министр народного просвещения к следующему выходу: министр обещал принять всех тех, кто подаст на его имя прошение с указанием причины непосещения лекций и семестрового отсутствия. Из числа уволенных только 10-15 человек не подали прошения, а остальные, до 300 человек, подали прошения с изложением формальных причин вроде того, что у пятидесяти болела мать, у семидесяти болел отец и так далее, и почти все были приняты обратно. Так вот эти-то фамилии и нужны были фон Коттену; на мое заявление, что проще всего самому отделению послать в канцелярию министра народного просвещения требование, и он получит оттуда нужный список, ротмистр Федоров даже поразился: «Столько лет в охранке и не знаете, что если мы что-либо будем узнавать таким путем, то этим самым мы признаем ненужность нашего отделения». Я, конечно, и не подумала узнавать в институте у товарищей, а просто узнала у письмоводителя в канцелярии министра список и подала его. Остались предовольны.

Потом понадобилось расписание лекций всех семестров, потом - в каком количестве слушательницы посещают лекции каждого профессора. Какой процент замужних курсисток, сколько весьма нуждающихся, какое количество поволжанок, какие на курсах землячества и т. п. Относительно землячеств должна сказать следующее: я до самого последнего времени не знала, что собою представляют землячества студенческие вообще, и когда мне было приказано давать возможно подробные сведения о землячествах, я прежде всего спросила офицера, что это такое; а это, говорит, такие студенческие «общества», которые описаны в «Огарках» и «Санине», их надо расстраивать, так как это губит молодежь во всех отношениях, смотрите, как землячество, так и вечеринка, и пьянство, и всякое неприличное поведение; я все-таки не поверила и решила спросить курсисток; они, конечно, зная мою репутацию, дали определенный ответ: землячество от слова земля, земляк, собираются земляки знакомые петь, плясать, вечеринку устроить, все друг друга знают, можно скорее замуж выйти и т. д.; а зачем собирают деньги, спросила я; да затем, что ни зала для вечеров, ни закусок, ни {307} выпивки никто не дает даром; вполне успокоенная таким ответом, я добросовестно стала давать сведения о регистрации землячеств и их членах, так как для этого не надо было никакой тайны узнавать; фамилии участников всегда красовались в витрине землячеств. Освещать национальные землячества я бросила очень быстро, так как после раздумья мне пришло в голову, что ведь все нации угнетаются русским правительством, и что эти общества могут иметь цель противодействовать этому гнету; сперва фон Коттен был недоволен, но потом, видно, сообразил, что не стоит настаивать, и бросил. Вообще же о студенческих делах спрашивалось такое, на что проще всего было иметь ответ из канцелярии института. Я несколько раз говорила об этом, но бесполезно - некому было говорить и некому было слушать. Ротмистр Федоров о партийности слушательниц не спрашивал, как и вообще партийными делами не интересовался, а его idée fixe была борьба с евреями, например, стоило сказать, что на дворе, где мы встречаемся, попадаются часто навстречу евреи, как он делал перерыв свиданий на месяц, пока не узнавал всех живущих на этом дворе. Ротмистр Федоров по натуре, может быть, и добрый, но недалекий человек, он и в охранном служил для личных выгод (хозяйка рассказывала, что офицеры получали прибавку к основному жалованью ежемесячно за каждого отдельного сотрудника). Фон Коттена боялся как огня и в его присутствии кроме «да, да» и «само собой» не произносил ни слова. Если к нему обращались с просьбой хозяйка, филер или сотрудник о прибавках жалованья или пособий, он об этом никогда начальнику не докладывал; он мог дать деньги в долг, поручиться в магазине верхнего платья в рассрочку, но начальник об этом не должен был знать. У меня с ним сразу установились отношения такие: я ему рассказывала о письмах Статковского и о том, что сведений никаких я дать не могу и не хочу. И он так же, как и Статковский, стал передавать только требования начальника, если же таковых не было, мы просто мирно беседовали на общие темы, тем более, что он был большой театрал и балетоман. Я балет знаю и люблю, значит, тем для разговора и помимо службы было достаточно. {308}