Иоганнес Гюнтер - Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном

• Название: Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном
• Автор: Иоганнес Гюнтер
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-235-03317-7

Автор воспоминаний, уроженец Курляндии (ныне — Латвия) Иоганнес фон Гюнтер, на заре своей литературной карьеры в равной мере поучаствовал в культурной жизни обеих стран — и Германии, и России и всюду был вхож в литературные салоны, редакции ведущих журналов, издательства и даже в дом великого князя Константина Константиновича Романова. Единственная в своем роде судьба. Вниманию читателей впервые предлагается полный русский перевод книги, которая давно уже вошла в привычный обиход специалистов как по русской литературе Серебряного века, так и по немецкой — эпохи "югенд-стиля". Без нее не обходится ни один серьезный комментарий к текстам Блока, Белого, Вяч. Иванова, Кузмина, Гумилева, Волошина, Ремизова, Пяста и многих других русских авторов начала XX века. Ссылки на нее отыскиваются и в работах о Рильке, Гофманстале, Георге, Блее и прочих звездах немецкоязычной словесности того же времени.

---

Что же тут произошло? Любовь Дмитриевна была спокойна и неколебима. Как бы ничего и не случилось — хотя ведь явно что-то случилось.

Блок, прежде само спокойствие, был чем-то взволнован и нервничал. По временам вдруг вскакивал ни с того ни с сего. Подолгу стоял у окна. И хотя взгляд его по-прежнему был тверд и прям, а речь по-прежнему четка и лапидарна, но я-то ясно видел, что с ним что-то случилось.

Но как бы там ни было, оба они не думали расставаться.

Странно. Что же могло произойти во время этой жизни втроем? Не мог же Блок изменить своей белокурой красавице Любе? Этого невозможно было даже представить!

Петербургские театральные круги были мне тогда неизвестны. С ними я познакомился позже, и отчасти весьма близко. Волохову же, которой Блок посвятил столько стихов из «Снежной маски», я видел лишь мельком. Не могу утверждать, что она мне понравилась. Она была полной противоположностью Любы Блок, худющей брюнеткой, склонной к аффектам и позе. Хотя мне, конечно, известно, что тут могут быть, как говорится, нюансы и что можно любить блондинку Любу и в то же время находить свое удовольствие в брюнетке Наталье.

Я пробыл у них всего несколько дней, но то были счастливые дни, и я мог убедиться, что мы не только не отдалились друг от друга за это время, но сумели еще больше сблизиться. Я бы никогда не поверил, что это может когда- нибудь измениться, — настолько мы все трое были откровенны друг с другом.

После эксперимента в Тарту мне захотелось его повторить. Однако это было возможно лишь там, где я мог рассчитывать на признание в качестве немецкого писателя, то есть, скорее всего, в Германии.

Вальтер продал свою мебель, уехал вместе со своей женой в Мюнхен и снял там квартиру в Золльне.

В Мюнхене находились и д-р Блей, и Корфиц Хольм; Хесселя, к сожалению, уже не было, но Карл Шлосс был там. Итак, в Мюнхен?

Новые возможности открывались благодаря «Литературному эху».

В этом журнале, выходившем дважды в месяц и наилучшим образом информировавшем своих читателей о новинках мировой литературы, поэт Ганс Бетге распространил свой призыв ко всем переводчикам поэзии связаться с ним, так как он планирует издание всемирной поэтической антологии. Еще из Тарту я не без важничанья написал, что готов участвовать в его проекте своими переводами как старых, так и новых русских поэтов, но при том условии, если переводчиком всего русского отдела буду я один. Тогда Бетге затребовал пробные переводы и, ознакомившись с ними, сообщил, что принимает мои условия. Какой гонорар он предлагает и как велик должен быть русский раздел, он не сообщал, да это меня и не очень интересовало. Однако же сроки сдачи рукописи неумолимо приближались и мне срочно требовался переписчик с хорошим почерком. Отец был самым подходящим человеком в этом деле, и я обратился к нему со своей просьбой. И он немедленно согласился помочь мне совершить этот прыжок в большой мир. О чем он думал, переписывая вирши, судить не берусь; видимо, он не раз качал своей ставшей совсем серебряной головой. По правде говоря, я и до сих пор не перестаю удивляться тому, что Ганс Бетге, который был тонким критиком и испытанным автором «Инзеля», с такой готовностью принял мои самонадеянные условия.

От Франца Блея также пришло приглашение присылать поэтические переводы для его ежеквартальника «Опал».

О том, что это предельно эротизированное издание, я не ведал, мне было довольно знать, что там печатаются такие поэты, как Рудольф Александр Шрёдер и Макс Брод. Со Шрёдером я, благодаря Блею, находился в переписке, он прислал мне великолепно отпечатанные сборники своих стихов, которые произвели на меня огромное впечатление. Прежде всего это касается его «Сонета к усопшей» — тем более что сонет был той формой, которой я уделял особое внимание.

Наконец-то и Брюсов прислал мне свой сборник рассказов «Ось земли», и эти новеллы настолько понравились мне, что я попросил его авторизовать мои переводы для предполагаемого немецкого издания. И его согласие было получено. Хотя никакой легитимностью оно в юридическом смысле не обладало, ибо русская книжная продукция не была защищена, поскольку Россия не подписала Бернскую конвенцию (и не сделала этого до сих пор). Для России в том была своя хорошая сторона, ибо страна нуждалась в научной литературе и могла пользоваться ею сколько угодно без какой-либо платы.

Были и огорчения. Вышел первый номер «Немецкого эха в России» с двумя моими переводами с русского (Бальмонт и Брюсов) — и оказался невероятно скучным журналом, сплошным разочарованием. Вышел — и пропал. Ни писем, ни гонорара. Так я и не узнал, был ли второй номер. Вероятно, не было.

Обе стороны, и издатель, и главный редактор, за что-то на меня рассердились, за что, непонятно, ведь я только тем и поучаствовал в деле, что свел их вместе. Вместо благодарности я обрел врагов — д-р Лютер оставался им на протяжении всей своей жизни. С этим уж ничего не поделаешь, таковы, вероятно, законы культурной деятельности.

Итак, одним источником финансирования стало меньше. Однако «Лирика Европы» Бетге, «Опал» Франца Блея и «Ось земли» Брюсова казались мне достаточным основанием для того, чтобы совершить новый прыжок в Германии и попробовать начать там писательское существование.

Отец хоть и был разочарован, что я так и не начал свою учебу в Тарту, но согласился снарядить меня в новый поход; он был само благородство.

В апреле 1907 года я во второй раз отправился в Германию.

В Берлине, где меня удостоил своим гостеприимством Рудольф Хиршфельд, я первым делом посетил Ганса Бетге. Он был настолько доволен моими переводами, что рекомендовал нескольким издателям и ввел меня в дом прибалтийской поэтессы Феклы Линген, которую очень почитал. Красивая, умная, светская женщина, оказавшая вместе со своими прелестными дочерьми мне самый радушный прием, своим признанием моей работы вдохнула в меня мужество. Фекла Линген была тонким лириком, к нашему времени несправедливо забытым.

Я разыскал редакцию «Морген» («Завтра»), нового журнала, во главе которого стояли такие люди, как Гофмансталь и Рихард Штраус. Там появилось, кстати, и первое прекрасное стихотворение Кароссы, которого трогательно представил сам Гофмансталь. Секретарь редакции, начинающий писатель Артур Ландсбергер, родственник издателя Улынтайна, типичный «светлый» берлинец, встретил меня особенно любезно. Годы спустя он рассказывал мне, какое я на него тогда произвел впечатление: смесь застенчивости и заносчивости. Посетил я и издателя Бруно Кассирера, который продвигал Роберта Вальзера, а также издательство Барда и Марквардта, выпустившее целую серию изящных монографий, среди которых были и столь восхитительные Франц Блей и Гофмансталь.

Однако самым важным для меня было издательство С. Фишера, с которым я уже состоял в переписке. Теперь же мне выпало провести всю первую половину дня с Морицем Хайманом, главным редактором, и даже проводить его потом из неказистого здания на Бюловштрассе через весь парк Тиргартен домой. А по дороге, на какой-то садовой скамейке, я прочитал ему свои стихи. Они ему не понравились, и тем не менее он отнесся ко мне серьезно. Одно это явилось достаточным комплиментом.

Мориц Хайман, роста не слишком высокого, но с красивой и крупной головой, с выпирающим мужественным носом на скорее мягком лице, которое украшали тонкие губы и добрые, смешливые глаза, отличался необычайной начитанностью. Разговаривать с ним было легко и просто, а уж когда я высказал догадку, что статьи в «Нойе рундшау» («Новое обозрение»), подписанные псевдонимом Тобиас Фишер, могли принадлежать только ему самому, он и вовсе проникся ко мне уважением. Он не обнадеживал меня относительно моих стихов, не проявил никакого интереса к новелле Брюсова и вообще к русским, и тем не менее у меня сложилось твердое убеждение, что в его лице передо мной человек, который откроет мне совершенно новые возможности — тем более что он просил и впредь поддерживать с ним контакт. Он познакомил меня с профессором Оскаром Би, главным редактором «Нойе рундшау», который просил присылать ему стихи, правда, обещая напечатать не больше одного в год. Но и этого мне было достаточно, ибо «Нойе рундшау», несмотря на свой невысокий тираж, был самым авторитетным немецким журналом, который внимательно читали во всем мире, так что появление там нового автора не могло остаться незамеченным.

Мориц Хайман, в значительной степени определявший лицо издательства С. Фишера, принадлежит, несомненно, к самым значительным редакторам, оказавшим решающее влияние на становление литературы своей страны.

Сам же Самуэль Фишер, владелец издательства, вокруг которого в конце восьмидесятых годов девятнадцатого века сложился кружок значительных берлинских авторов во главе с Герхартом Гауптманом, представлявших целый срез национальной литературы, своим процветанием был обязан не в последнюю очередь Морицу Хайману, сумевшему превратить вверенное ему предприятие в ведущий издательский дом Германии — это нельзя не признать при всем почтении к заслугам «Инзеля», построенного на совершенно иных основаниях. С безошибочным инстинктом и глубоким чувством ответственности (оба главных качества великого издателя) Мориц Хайман сумел сплотить вокруг себя авторов, чье творчество определило новый расцвет литературы на рубеже веков. Переход от натурализма к неоромантике, кокетничающей с неоклассицизмом, как он предстал, например, в развитии Артура Шницлера, совершился именно под водительством Хаймана. Для меня в ту пору одной из главных величин в литературе был Гуго фон Гофмансталь, но и такие авторы, как Леопольд Андриан, Карл Фольмёллер и Эдуард Штукен, если ограничиться только этими именами, казались мне важными провозвестниками новизны. Прозаики, как Эмиль Штраус, Герман Штер или Якоб Вассерман, занимали меня меньше в отличие, скажем, от великих норвежцев Ибсена и Бьёрнсона, которые, как и другие замечательные скандинавы, как, например, Банг или Йенсен, также обрели свой домен в издательстве Фишера. Как и великий Габриеле д’Аннунцио (его пьесу «Мертвый город» я видел еще в Митаве и тогда сравнил автора с Еврипидом), который был в моих глазах идеальным драматургом и гимническим лириком.