Иоганнес Гюнтер - Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном

• Название: Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном
• Автор: Иоганнес Гюнтер
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-235-03317-7

Автор воспоминаний, уроженец Курляндии (ныне — Латвия) Иоганнес фон Гюнтер, на заре своей литературной карьеры в равной мере поучаствовал в культурной жизни обеих стран — и Германии, и России и всюду был вхож в литературные салоны, редакции ведущих журналов, издательства и даже в дом великого князя Константина Константиновича Романова. Единственная в своем роде судьба. Вниманию читателей впервые предлагается полный русский перевод книги, которая давно уже вошла в привычный обиход специалистов как по русской литературе Серебряного века, так и по немецкой — эпохи "югенд-стиля". Без нее не обходится ни один серьезный комментарий к текстам Блока, Белого, Вяч. Иванова, Кузмина, Гумилева, Волошина, Ремизова, Пяста и многих других русских авторов начала XX века. Ссылки на нее отыскиваются и в работах о Рильке, Гофманстале, Георге, Блее и прочих звездах немецкоязычной словесности того же времени.

---

И вот однажды вечером, шляясь по пустынным улицам, на которых громким эхом отдавались шаги, я встретил старого товарища, тем временем окончившего гимназию.

Карл Федорович Кан, русский, был красивым, несколько медлительным, но с духовными интересами молодым человеком; выше меня ростом, очень стройный, он являлся кумиром гимназисток и прочих девчонок; белокур, голубоглаз, со сдержанными аристократическими движениями и низким, словно что-то пережевывающим голосом. Прошлой зимой мы пережили с ним совместную новеллу с двумя польскими девушками, и это нас сблизило. Он предоставил мне страстную, трагическую Янину, удовольствовавшись славненькой, кругленькой Зосей.

Мы сели с ним под апельсиновое дерево в саду отеля близ замкового моста через Дриксу.

Скучаете, Карл Федорович?

Скучаете, Ганс Гансович?

Тогда я держался еще детского варианта своего имени.

Чуть задумавшись, я кивнул:

Да, пожалуй. Хотя это не столько скука, сколько полное отсутствие мыслей.

Отчего же вы не займетесь театром?

Я был ошарашен. Теперь, среди лета, заняться театром? Ну, пока то да сё, и на сколько он меня знает, раньше августа я не раскачаюсь, а там уж все вернутся в город и будет самое время с этим делом начать.

Театр? Звучит недурно. Но с кем? У вас есть актеры? У меня тоже нет. Так о чем же…

Он отмахнулся:

Ну, такие-то затруднения легко преодолеть — было бы желание.

Он меня явно переоценивал, но это мне льстило.

А что ставить?

Это вы будете знать уже завтра.

Я еще не знал этого, когда Кан зашел ко мне на следующий день после обеда. Но его предложение упало зернышком в благодатную почву и начало прорастать.

У него есть товарищ, Всеволод Скоморовский, которого он считает прирожденным комедиантом (он был им лишь наполовину). А у того есть подружка, Анна Юргенс, которая бредит театром. Красивая? Нет. Не очень. Но с ними нас уже четверо, и в крайнем случае можно начать.

Последующие вечера мы посвятили охоте на дичь. Между пятью и семью митавцы имели обыкновение прогуливаться на острове, образованном Дриксой и Аа, под сенью вековых каштанов замкового парка. Там-то мы и стали искать своих актрис и актеров. Приставали к каждому и каждой, кто казался нам подходящим. И поначалу без всякого успеха, конечно, ибо девушки поднимали нас на смех, предполагая совершенно иные мотивы наших приставаний. Однако у меня завязалось при этом знакомство с одной молодой красивой дамой, которая стала было мне угрожать, что пожалуется своему шурину, который-де инспектор гимназии. А Владимир Евгеньевич Йензен вам ужо покажет…

Сын покойного доктора Йензена, школьного врача? Он мой хороший знакомый. Я принесу ему свои извинения. Где он живет?

Она хоть и была сердита, но адрес дала. И этот случай имел большие последствия.

Настойчивость, с которой мы преследовали свою цель, принесла в конце концов плоды — как приносит их всякая настойчивость. Упорство — качество, которое нельзя недооценивать, нередко оно преодолевает любые препятствия, в том числе и заложенные в нас самих.

Наконец-то я обрел занятие.

Создать труппу и ставить спектакли в Митаве, почему бы и нет? Когда-то, несколько десятилетий назад, в Митаве был даже собственный театр, и мой отец, как начальник пожарной команды, имел там собственную ложу с прямым выходом в гардеробную за кулисами. Может, и в этом — знак?

Что ни у кого из нас не было ни малейшего опыта работы в театре, нас не смущало. Опыт придет. Играть будем на сцене ферейна ремесленников. Пьески подберем подешевле, как ягодки. Разве в библиотеке моей не скопилась вся мировая литература, весь мировой театр?

Давно уже не были так заполнены мои дни: утром в конторе отца, днем репетиции, вечером шумные сборища с новым ансамблем.

Ибо мы и впрямь составляли уже некий ансамбль, пусть небольшой, но помешанный на театре. Скоморовский был герой и характер, Кан — любовник, еще один приятель Скоморовского мог играть стариков и слуг. Я был режиссером, занятым и в характерных ролях. Анна Юргенс — героиня, ее сестра годилась на роли второго плана; кроме того мы подцепили очаровательную красотку, переводчицу городского суда, которая могла играть наивных простушек, как нам казалось, — потому что все мы с ней флиртовали, хотя зрителям толку от этого было немного.

Семь человек составили нашу труппу, остальных мы продолжали искать. Мы усердно репетировали у меня дома, в двух передних комнатах. Как репетировали? Так, как мы считали правильным: учили наизусть текст и проговаривали его вслух, при этом я следил за интонацией и произношением.

Основу репертуара составила двухактная пьеса императрицы Екатерины Великой, очень плодовитой писательницы. «О время!» — так называлась ее сатирическая комедия, которую наверняка никто не ставил лет сто, и я очень гордился, что ее разыскал. Я ее несколько переработал, приспосабливая к нашей труппе, однако с этим сразу же возникла первая наша проблема.

Был некий актер, который пытался примкнуть к нам, но вследствие полной своей бездарности да еще высокомерной наглости был нами изгнан. Чтобы отомстить, он донес на нас, и я получил предписание явиться к полицмейстеру, барону Медему.

Тот стал орать на меня: да как я, мол, посмел коверкать произведение Ея Величества царицы российской! Это дело попахивает изменой и должно быть расследовано со всею строгостью. Мои возражения, что пьеса прошла цензуру и рекомендована к постановке, в том числе и с сокращениями, он не хотел и слушать. Оскорбление Ея Величества! И только доброй репутации моего отца обязан я тем, что он не берет меня под стражу! Тут уж я не стерпел: что, он хочет опозориться на всю страну, дать пищу прессе? Да пусть хоть наведет справки в рижском цензурном управлении или еще где-нибудь. Я не дам себя запугать, я в конце концов известный писатель и считаю постановку комедии императрицы Екатерины почетным для себя делом.

Три дня спустя, когда у нас уже тряслись поджилки от предстоящих кар, меня снова вызвали в полицию. Барон Медем был, однако, на сей раз весьма любезен. Ему-де представили сие дело в совершенно искаженном свете, а разобравшись, он и сам находит постановку комедии царицы делом весьма похвальным. Позднее я узнал, что губернатор Риги лично звонил по этому вопросу какому-то министру и после этого разговора ветер подул в другую сторону.

Полицмейстер заверил меня, что я могу рассчитывать в этом деле на его всестороннюю помощь.

Ну, раз так! Мы вздохнули свободно. Но как нам двигаться дальше? Мы и сами заметили, что талдычить текст в моей квартире не имеет смысла, нам нужна была сцена.

Я решил поговорить с ответственным лицом в митавском ферейне ремесленников. Тот поначалу был озадачен тем, что мы собираемся играть на русском языке, но потом уступил нашим желаниям и позволил нам репетировать каждый день от двух до пяти на сцене ферейна.

Вот тут-то мы и столкнулись с настоящими проблемами. Как ходят, как стоят, как говорят на сцене? Ни у кого из нас не было ни малейшего опыта в этом деле. Господин режиссер должен был начинать с арифметики. Ибо первый наш выход на сцену был один сплошной анекдот. Мы не знали куда девать руки и ноги. Спотыкались на ровном месте. И уже были близки к тому, чтобы все бросить.

Не могу знать, к сожалению, есть ли на высших курсах ангелов-хранителей семинары по театральному делу, но на следующий день мою неуверенность как рукой сняло. Внезапно я стал понимать, что и как нужно делать, кому и когда выходить, как и куда двигаться. А сам я то сидел с текстом в пятом ряду, то выскакивал на сцену, то поднимался на галерку, чтобы узнать, как там слышно; за сценой я вывесил шпаргалку со всевозможными подсказками; на сцене я следил за мимикой и речью актеров. И все так, как будто я занимался этим уже много лет. Ни одна фальшь от меня не ускользала, я тут же останавливал актеров и показывал, как нужно делать и говорить.

Для меня все это было как чудо, но актеры мои воспринимали все как нечто само собой разумеющееся, будто и не сомневались никогда, что я прирожденный режиссер и диктатор. Был доволен и ответственный господин из Ферейна, посетивший нашу третью репетицию: получается, по его мнению, великолепно, комплимент за мое владение техникой театрального дела, где я только ей научился?

С неподражаемой ноншалантностью я ответствовал, что научился ей у великого актера, господина Пауля Вике пять лет назад в Дрездене.

И ученики мои тоже поверили этому. Они вообще верили всему в энтузиастическом своем раже. А только так и можно делать театр.

Второй своей пьесой мы выбрали «Прощальный ужин» Артура Шницлера из его серии пьес об Анатоле, в образе которого в полной мере раскрылся талант нашего героя- любовника Кана. Актрисульку, однако, играла не простушка наша, а героиня.

день туда прибыл, вежливый швейцар в униформе провел меня в большую, переполненную приемную, в которой уже сидело и стояло человек пятьдесят. Еще более вежливый и красиво одетый служащий спросил меня о цели моего визита. Я вручил ему свою — немецкую — визитную карточку, которую он принял с некоторым удивлением. Вероятно, только этому, непривычному в бюрократических инстанциях жесту я обязан тем, что был принят уже часа через два, незадолго до окончания приемного времени, в то время как в приемной оставалось еще человек тридцать из тех, кто пришел раньше меня.