Иоганнес Гюнтер - Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном

• Название: Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном
• Автор: Иоганнес Гюнтер
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-235-03317-7

Автор воспоминаний, уроженец Курляндии (ныне — Латвия) Иоганнес фон Гюнтер, на заре своей литературной карьеры в равной мере поучаствовал в культурной жизни обеих стран — и Германии, и России и всюду был вхож в литературные салоны, редакции ведущих журналов, издательства и даже в дом великого князя Константина Константиновича Романова. Единственная в своем роде судьба. Вниманию читателей впервые предлагается полный русский перевод книги, которая давно уже вошла в привычный обиход специалистов как по русской литературе Серебряного века, так и по немецкой — эпохи "югенд-стиля". Без нее не обходится ни один серьезный комментарий к текстам Блока, Белого, Вяч. Иванова, Кузмина, Гумилева, Волошина, Ремизова, Пяста и многих других русских авторов начала XX века. Ссылки на нее отыскиваются и в работах о Рильке, Гофманстале, Георге, Блее и прочих звездах немецкоязычной словесности того же времени.

---

Я рассказал ему и об «Аполлоне», но этот рассказ уже был ему не так интересен. Он вынул свой толстый, славный бумажник, опять озабоченно заглянул внутрь и, поколебавшись, достал несколько купюр. Протягивая их мне, он чуть ли не извиняющимся тоном произнес:

Я ведь не знал, что Его Императорское Высочество задержит вас в Петербурге на столь долгое время.

Когда же я наконец — через час — собрался уходить, он спросил:

Когда я увижу вас снова?

И тут же спохватился:

Ах, да, на носу Рождество. Об этом я не подумал.

Он снова вынул свой очаровательный бумажник и с теплой улыбкой в нем покопался.

Это вам пригодится.

Я попытался отказаться.

Ваше превосходительство, вы заставляете меня краснеть.

Он улыбнулся:

Его Императорское Высочество меня бы теперь похвалил.

Выходя, я споткнулся о порог, но куратор, снова углубившись в письмо великого князя, этого не заметил.

Алексей удивлялся:

Да ведь вы целых два часа пробыли у его превосходительства.

Я привез куратору письмо великого князя Константина Константиновича, — прошептал я ему на ухо.

Вышколенный Алексей поклонился, не задавая больше вопросов, и проводил меня к управляющему богача, с которым я еще не был знаком. Тот вручил мне пакет, а я подписал квитанцию, что его получил.

Только покончив со всем этим, я смог уединиться в туалете, чтобы взглянуть на свою добычу. Совесть моя, правда, была нечиста: я понимал, что вовсе не заслужил такого количества денег.

Но как бы там ни было, а куратор Прущенко и в самом деле был очень богат, его состояние оценивалось в несметные миллионы золотых рублей. И он наметил план, для выполнения которого я был ему нужен. Читатель еще убедится, что это был грандиозный план, и что я действительно помог ему — помог своими стихами, и что он почти достиг цели и сорвался только в последний момент по своей собственной вине.

К своей чести должен добавить, что у меня и мысли не было как-нибудь прокутить эти деньги. Может, я слишком уважал презренный металл, чтобы так с ними обращаться; ведь наша семья не была состоятельной и у нас не было опыта обращения с деньгами, видимо, по этой-то причине мне не пришло в голову и прямо противоположное — вложить этот капитал куда-нибудь с пользой. Этому я и до сих пор не научился.

Я решил отвезти своих родителей на машине в Ригу, где бы они могли побыть несколько дней моими гостями. Я во всех деталях расписывал это красочное путешествие. Но отец так привык думать в первую очередь о своих детях, что поначалу не хотел об этом плане и слышать. Только с помощью мамы мне удалось его в конце концов уговорить. Путешествие на автомобиле было в то время чем-то совершенно особенным!

То были четыре дня удовольствий. По вечерам мы ходили в оперу или театр, посещали еще мало распространенный в то время синематограф (с жалким аккомпанементом пианино), обедали в лучших ресторанах. Мама упросила показать ей и популярные тогда «рестораны-автоматы»: бросив монетки, она с восторгом вынула из ящика поднос с бутербродами, пирожными и прочими сладостями. А поскольку она была хозяйка экономная, то нам пришлось все это съесть. Мы совершили и несколько прогулок на автомобиле, одну из них к морю — на опустевший, заснеженный пляж. И каждое утро я посылал свежие цветы маме в ее номер.

Это маленькое путешествие еще больше сблизило нас с отцом. Несмотря на всю разницу культурного уровня, отец во многом всегда оставался для меня образцом, и я был горд тем, что, единственный из его детей, я и внешне походил на него. Только голос у меня был другой — более низкий и насыщенный, как уверяла моя сестра Лора. А вот довольно густые волосы, сохранившиеся до старости, я унаследовал от мамы; у отца была внушительная лысина.

В Риге я повидал и своих старых друзей. Герберт фон Хёрнер окончил тем временем Мюнхенскую академию и решил зажить свободным художником в Риге; он делил хозяйство с нашим старинным приятелем Петрасом Кальпокасом в каком-то немыслимо богемном квартале. Через них я вошел и в более обывательский круг рижских художников, центральными фигурами которого были в высшей степени толковый, хоть и с причудами, журналист доктор Пауль Шиман, редактор «Рижского обозрения», и его подружка Эльфрида Скалберг.

Всякий раз, когда я бывал в Риге, я навещал этих милых людей, разговаривать с которыми доставляло огромное удовольствие. Шиман, среднего роста, темноволосый, округлый, близорукий остряк, мог бы со своей исторической памятью и политической проницательностью стать одной из ярчайших звезд газетного мира, если бы не страдал типично балтийской флегмой и не предпочитал проводить время за коньячком и сигареткой, полеживая в ванной. Белокурая, изящная красавица Эльфрида Скалберг, которая где-нибудь в Германии стала бы, наверное, признанной поэтессой, тоже растворялась в благополучии буржуазной Риги. По-моему, она напечатала не более ста своих замечательных стихотворений, не считая, правда, высоко искусных и квалифицированных переводов латышской поэзии. Этим ее работам обеспечена, несомненно, долгая жизнь.

Пауль Шиман и Эльфрида Скалберг вели жизнь, противоречащую протестантской морали прибалтийского общества. Любили, в частности, пображничать и поколобродить по ночам. Любили поострить и посмеяться над всем и вся и делали это так, что в их обществе скучать не приходилось.

К их кругу принадлежал также молодой рижский поэт Бруно Гетц, образец патетического немца. Отец его служил в портовой конторе. Гётц был вынужден избегать расточительности, что в соединении с его детской наивностью, мечтательностью, идеализмом и аристократическим благородством манер и мнений делало его человеком необыкновенно обаятельным, с которым мне всегда было приятно общаться, хотя на большинство окружающих, живших в то время, исповедуя культ наплевательства, он производил впечатление отпетого чудака — это впечатление еще и усиливала его почти женская впечатлительность. Бруно Гётц был юноша в духе Жан Поля, более трогательного и более полного — до гротеска — воплощения этого типа мне больше видеть не приходилось. Лишенный родины после Первой мировой войны, он уехал в Швейцарию, где с течением лет след его, к сожалению, совершенно потерялся.

То же самое случилось и с весельчаком Кальпокасом. Пока я был в Петербурге, он сделал портрет сестры моей Лизы, нередко привлекавшей своей утонченностью ху-

дожников. Тогда он писал в манере волшебно-магической — под своего земляка Чюрлёниса. Позднее он стал, по слухам, одним из самых больших художников свободной Литвы. Мне и до сего дня особенно жаль, что я потерял его, неуемного выдумщика и товарища, каких мало.

Рождество в Митаве. Большая елка, выше человеческого роста, кустистая. С 1905 года наряжать елку было моей заботой. Делал я это в строгом стиле: от самой верхушки до разлапистых веток внизу серебристый серпантин, окутывавший дерево, как покрывало, да множество желтых, медом пахнущих свечек — и ничего больше. Никаких яблок, никаких игрушек. Строгая поэзия Георге внушила мне этот стиль Мельхиора Лехтера, его иллюстратора.

Ни музыки, ни песен. Молча сидели мы у елки под треск свечей, только время от времени с дерева падали иголки.

Ныне Рождество — это пышные подарки с обильной трапезой и возлияниями. Мы, конечно, тоже что-то дарили друг другу, а поесть балтийцы всегда были не дураки, но не это было главным тогда. С запахом елки воцарялся в доме мирный покой, располагавший к тишине сокровенной, уютной.

Для мамы самый драгоценный миг — «зажечь елку». И потом уж она не могла оторвать глаз от спутанных теней, которые свечи отбрасывали на потолок.

Тихое время. Отец раскладывал свой пасьянс, иногда поглядывая на трепещущее древо. Мама, облокотившись на спинку дивана, изучала арабески на потолке; я грыз орехи и прочие сладости и, повинуясь зову своей музы, прогуливался по комнатам и волшебному саду. Тогда я как раз открыл для себя Карла Иммерманна — правда, еще не «Трагедию в Тироле» и не «Эпигонов», а затейливого «Мерлина» и сумасбродного «Мюнхаузена».

Тут-то, в тишине, наступившей после пяти месяцев суеты и гонки, я понял, что мне надо работать. В мои задачи в «Аполлоне» входило поставлять систематические обзоры новейшей немецкой литературы. А чтобы это осуществить, надо было писать письма издателям и писателям.

Я заказал себе почтовую бумагу с грифом, указав два адреса — митавский и «Аполлона», и очень гордился этим. И еще до Нового года я затеял корреспонденцию с великими мира сего. Среди них было немало венцев, таких, как, разумеется, Гуго фон Гофмансталь и Артур Шницлер, но в списке корреспондентов присутствовали также и немцы — Эрнст Хардт, Карл Фольмёллер, Альберт Г. Рауш, театральные деятели вроде Георга Фукса и такие критики, как Альфред Керр. С некоторыми из них переписка вкоре приняла личный характер, кое-кто, как Фольмёллер и Рауш, стали друзьями на долгие годы.