Сергей Сергеев-Ценский - Том 4. Произведения 1941-1943

• Название: Том 4. Произведения 1941-1943
• Автор: Сергей Сергеев-Ценский
• Издательство: Правда
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1967

В четвертый том вошли произведения, написанные в 1941–1943 гг.: «Флот и крепость», «Синопский бой», «В снегах», «Старый врач», «Дрофы», «Хирая девчонка», «У края воронки», а также «Моя переписка и знакомство с А.М. Горьким».

Художник П. Пинкисевич.

http://ruslit.traumlibrary.net

---

О чем мы говорили? О Тургеневе, о Лескове, о романах Достоевского, о Рабиндранате Тагоре, о Прусте… Когда я сказал, между прочим, что мне очень нравится тургеневский рассказ «Собака», Алексей Максимович посмотрел на меня удивленно.

— «Собака»?.. Совершенно не помню такого. Расскажите-ка, в чем там дело?

Я передал этот рассказ довольно подробно, так как за свою жизнь перечитывал его раза три, и он нравился мне неизменно.

Горький слушал очень внимательно и, когда я кончил, сказал:

— Вот какая штука, — совсем не читал я этого, значит, пропустил!.. Ну, а почему же все-таки вам нравится это?

— Почему нравится? На это трудно ответить… Главным образом потому, конечно, что мастерство рассказчика доходит тут до предела… Читателю преподносится явная небылица, но с таким искусством, так реально выписаны все частности, такие всюду яркие, непосредственно из жизни выхваченные штрихи, что трудно не поверить автору, — разве уж только пылать к нему какою-нибудь яростной враждой… По этой же причине очень люблю я, начиная с детских лет, и гоголевского «Вия». Да и что такое делаем всю жизнь мы, художники слова, как не то же самое? Если у нас не скребутся, не фыркают под кроватями несуществующие собаки и не летают по церкви ведьмы в гробах, то ведь очень многое из того, что мы пишем, заведомо сочинено нами, а наша работа над деталями сводится только к тому, чтобы убедить читателя, что мы отнюдь ничего не сочиняем, что все так именно и было, как мы пишем. Однако автор сказочного «Вия» написал и «Ревизора» и поэму «Мертвые души», а Тургенев — изумительнейший по легкости и четкости линий роман «Отцы и дети», полный большого социального значения.

Говорил это я, конечно, без всякого намерения вызвать Алексея Максимовича на спор. Он и не спорил со мной; он только курил, кашлял и улыбался.

У меня уже было в это время определенное представление о Горьком как не только о великом художнике, но и столь же великом педагоге, русском Песталоцци. Однако должен признаться, что именно это прочное соединение двух весьма разных начал в одном человеке было мне менее всего понятно. Я не хотел бы повторить слова Достоевского: «Широк человек, очень широк — я бы сузил!..» Напротив — великолепно, что широк, только широта эта нуждается в объяснении.

Педагогом, как всем известно, был в молодости и Гоголь, добившийся даже профессуры, и не где-нибудь в провинциальном университете, а в столичном. Но очень быстро разочаровался и ретировался он, — «расплевался с университетом», — по его же словам, — и остался только писателем.

Педагогом вздумалось стать в своей Ясной Поляне и Льву Толстому.

Педагогом был и поэт Федор Сологуб, причем, будучи уже автором прославленного «Мелкого беса», продолжал все-таки оставаться инспектором одного из городских училищ в Петербурге. Кажется, даже и пенсию выслужил, но это — исключительный случай.

Педагогами были и Ершов, автор «Конька-Горбунка», и Евгений Марков, автор «Черноземных полей», и некоторые другие известные писатели.

Но в общем-то — как все же редко уживались в одном лице эти две профессии! И в каких карикатурных видах выводили учителей и Гоголь, и Сологуб, не говоря уже о Чехове, враче по образованию.

Писатель-художник всю свою жизнь ищет нового, — он динамичен по самой натуре своей; педагог же имеет дело с найденным, прочно установленным.

Он может быть каким угодно виртуозом в уменье передать учащимся тот или иной закон физики, например, но ведь изменять-то что-нибудь в этом законе он не должен и не может при всей своей даровитости, напротив, должен повторять его неукоснительно из года в год перед новыми и новыми своими учениками.

Говоря о Горьком как о великом педагоге, я имею в виду не его учительство в школе на Капри, где он проявил себя как выдающийся деятель школы, а его совершенно исключительную по масштабам и значению работу с начинающими писателями, о чем упоминал, между прочим, в отношении себя лично и Л.Андреев в автобиографии, опубликованной им когда-то в начале этого века.

Но даже и такой исключительно гениальный педагог в Горьком отступил во время нашей первой длинной беседы на второй план, на первом же был художник, притом художник, феноменально влюбленный в жизнь, необыкновенно жадный до всего нового, что попадалось ему в жизни, и прежде всего и главнее всего до каждого нового человека.

А я именно и был для Алексея Максимовича такой новый человек.

— По-видимому, ваша дача — миф, — говорил он мне. — Кого мы ни спрашивали в Алуште, где ваша дача, — никто не знал.

— В этом и заключается моя жизненная задача, — отвечал я шутливо. — Кажется, Дидро принадлежат слова: «Только тот хорошо прожил, кто хорошо спрятался». Не затем, конечно, чтобы оправдать это изречение, спрятался я, но несомненно, что эта игра в прятки сослужила мне большую службу.

Тут вспомнился мне писатель Чириков, который отсюда, из Ялты, в 18-м году уехал за границу — спрятался от революции в России, — и я спросил, что с ним и где он.

— Чириков в Праге, — стал совсем чешским писателем, — ответил Алексей Максимович. — Но по России тоскует страшно… У него есть шкаф такой, а в шкафу за стеклом модели волжских пароходов, известных нам, конечно, обществ «Самолет» и «Кавказ и Меркурий». Часами сидит он перед этим шкафом, смотрит на модели волжских пароходов и плачет.

На другой день я вышел из своего номера рано, — я, кажется, и не спал совсем, что вполне понятно, — бродил по набережной, вдруг слышу — меня окликают: это Алексей Максимович, заметив меня издали, послал за мною, — он уже сидел на «Поплавке» за утренним кофе.

Меня удивило, что у него было вполне свежее лицо, хотя спал он, должно быть, не больше трех-четырех часов. Некоторые его спутники, также и Максим, были теперь в желтых рубахах, одинаковых, здесь же, в Ялте, видимо, и купленных, и, кивая на них, весело сказал Алексей Максимович:

— Посмотрите-ка, — вот она — желтая пресса!

Из представителей прессы, впрочем, тут был только один, студент не помню какого учебного заведения. Был и еще студент-медик, бывший питомец Харьковской коммуны ОГПУ, по имени Коля. На выбритой голове Коли белел большой шрам.

— Откуда это у вас? — спросил я его.

— Били самосудно: раз ночью на воровстве попался, — ответил Коля.

Он был когда-то беспризорником, а потом в коммуне готовился к поступлению на рабфак под руководством А.С.Макаренко.

Эта коммуна имела Горького как бы своим шефом — она была его имени, туда заезжал Алексей Максимович по пути в Крым и оттуда взял Колю с собой в путешествие, имевшее для юноши, конечно, большое образовательное значение.

— Куда вы поедете из Крыма, Алексей Максимович? — спросил я.

— Пароходом на Кавказ и потом по железной дороге в Баку, — так намечен маршрут.

— И Колю с собой возьмете?

— Непременно.

После кофе и Максим, и Коля, и все прочие разошлись осматривать Ялту, а мы с Алексеем Максимовичем вдвоем остались продолжать разговор, начатый накануне.

Вопрос об огромном романе «Жизнь Клима Самгина», работа над которым была тогда далеко еще не закончена, по-видимому, всецело занимал в это время Алексея Максимовича, так как он обратился ко мне вдруг совершенно для меня неожиданно:

— Скажите, как по-вашему, — эпическое или лирическое произведение способно жить дольше?

— Эпическое произведение, поскольку его трудно удержать в памяти все целиком, живет обычно в библиотеках, — отвечал я, — лирическое же, благодаря своему малому объему, отлично уживается и в памяти. Из этого следует, что образ жизни их весьма не одинаков, и сравнительную долговечность тех и других установить — задача сложная.

Ответ мой, конечно, был явно уклончив, но Алексеи Максимович столь же явно хотел добыть в тот момент прямой ответ, и вот начали мы перебирать эпос древних индусов и персов и лирику тех же древних персов, затем эпос и лирику греков и римлян; перешли потом к средним векам и новым, и оказалось, в конечном итоге, что оба мы больше помним эпических произведений, чем лирических.

— Вот видите как, — довольным тоном сказал Алексей Максимович, — выходит, что эпика долговечнее!

— Но, может быть, так получилось у нас только потому, что мы оба прозаики, — заметил я, — а у лирических поэтов на нашем месте вышло бы совсем обратное?

Алексей Максимович улыбнулся и спросил вместо ответа:

— А с кем, между прочим, вы в своей Алуште отводите душу — говорите о литературе?

— Никогда не приходилось мне там ни с кем говорить на литературные темы. А в последнее время я уж там и не бываю, так как подыматься оттуда обратно к себе на гору мне стало трудновато в мои почтенные годы.

— Вот поэтому-то вас там никто и не знает, в чем я убедился на опыте!

— Это очень хорошо, послушайте, что меня не знают, — сказал я. — Правда, возникают иногда кое-какие курьезы на этой почве незнания, но все-таки разрешаются довольно благополучно. Например, в тяжелое голодное время отыскали в Алуште и ее окрестностях четырех научных работников, которым решено было выдавать паек, в числе их значился и я. Но когда пришлось получать этот паек, то заведующий завопил: «Жульничество! Не позволю! К четырем примазался уж кто-то пятый! Четвертому Сергееву я выдам паек, а этот пятый, какой-то Ценский, получит от меня шиш!..» Согласитесь, Алексей Максимович, что теперь, когда уже нет никакой нужды в пайках, об этом весело вспомнить.