Андрей Волос - Предатель

• Название: Предатель
• Автор: Андрей Волос
• Жанр: Современная проза
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-699-50485-5

В центре нового романа Андрея Волоса — судьбы двух необычных людей: Герман Бронников — талантливый литератор, но на дворе середина 1980-х и за свободомыслие герой лишается всего. Работы, членства в Союзе писателей, теряет друзей — или тех, кого он считал таковыми. Однако у Бронникова остается его «тайная» радость: устроившись на должность консьержа, он пишет роман о последнем настоящем советском тамплиере — выдающемся ученом Игоре Шегаеве. Прошедший через психушку и репрессированный по статье, Шегаев отбывает наказание в лагере на севере России. Кафкианская атмосфера романа усиливается тем, что по профессии Шегаев — землемер. Как тот самый Землемер К. из «Замка» Франца Кафки.

Судьбы Бронникова и Шегаева переплетаются, времена — как в зеркале — смотрят друг в друга, и кажется, что «Предатель» написан о нашей современности.

«Предатель» — роман не «модный», написанный не на потеху дня, а для глубоких размышлений. Новый роман Волоса вобрал в себя опыт Варлама Шаламова и Даниила Андреева и будет интересен самому широкому кругу читателей.

---

— И ты хочешь, чтобы я?..

Бронников рассмеялся.

— Ты хочешь, чтобы я? — еще не веря в реальную возможность подобного ее замысла, переспросил он. — Чтобы я сидел в подъезде? С ума сошла! — покачал головой, смеясь. — Ну просто бред какой-то! Я здесь живу — и я же буду сидеть в подъезде лифтером! Вот вам, соседи дорогие, любуйтесь!

— А что тебе соседи? — она пожала плечами. — Соседям писем против Сахарова подписывать не предлагали. Пусть видят, как обстоит дело. Писатель Герман Бронников сидит в подъезде! Кому стыдно? Тебе стыдно? Пусть тот стыдится, кто тебя в этот подъезд посадил! — Гневно задушила в пепельнице окурок. — И вообще, ты не в витрине сидишь. У тебя работа такая.

— Ну конечно, — он согласно кивнул. — Не в витрине.

В общем, это нелепое с любой точки зрения предложение Бронников категорически отверг.

Но на другой день, проснувшись, с ошеломительной отчетливостью понял, что Кира права: пусть сами стыдятся!

Более того, с каждым часом все яснее виделись ему выгоды мыслимого положения. Кира права, права как никогда! Сутки отбухал — и свободен. Да и на самом дежурстве-то — что делать? «Пишу, читаю без лампады!..» К середине дня, когда собрался к домоуправу, его уж только одно страшило: неужели и здесь эти суки встрянут?! Неужели и это золотое место перед ним перечеркнут?..

Ждал, что Мыльников для начала потеряет дар речи — ведь не каждый день к нему члены СП приходят лифтерами устраиваться (пусть даже и бывшие, да откуда ему такие детали знать?), — начнет мямлить, не зная, можно ли выразиться в том смысле, что, дескать, Бронникову, известному писателю, вряд ли к лицу сидеть в конуре под лестницей. Станет отговаривать…

Но то ли знал Мыльников все до последней детали, то ли просто на должности управляющего большим писательским кооперативом всякого навидался: ведь столько домов, а в каждом полстолько подъездов, а в каждом четвертьстолько квартир, а в каждой творец в золотой клетке — посчитай, мой маленький дружок, сколько деревьев нужно срубить, чтоб этих певчих творцов обеспечить бумагой? — аж дух захватывает!

Поднял взгляд, секунды полторы смотрел Бронникову в лицо. Со вздохом полез в ящик и положил на стол листок по учету кадров.

— Заполняйте.

И — чудо! чудо! чудо! — никто не встрял. Так что не успел Бронников оглянуться, а уже сидел в сторожке, расположенной в центральном подъезде двадцать пятого дома. К вечеру и думать забыл о неловкости, которую, по идее, ему следовало испытывать. Оказалось, никто его здесь в лицо не знает, а кто, может, и знает — видел прежде мельком, — тому совершенно наплевать, что он сидит под лестницей. Сидит и сидит. Значит надо, если сидит. Вопросов не задавали, взглядов косых не бросали, дверь хлопала себе и хлопала, жильцы входили и выходили, а он в фанерной выгородке пил чай и марал бумагу, и только телефон отрывал иногда от тетрадки и карандаша… А через неделю так прижился, что и выгородка стала родной, и подъезд этот он теперь называл «своим». «Мой подъезд… в моем подъезде…»

Надо сказать, что с тех пор как вернулся к Кире, он Игоря Ивановича ни разу не встретил. Хотя, казалось бы, с Портосом гулял как прежде. Должно быть, что-то сбилось в ритме прогулок за время его полугодовой отлучки.

Так надо же было такому случиться, что на второе дежурство Игорь Иванович сам вошел в «его» подъезд!

Как вошел? — да как все входят. Хлопнула за его спиной дверь, сам он неспешно миновал пять ступенек, мельком, но с достоинством кивнул лифтеру и, поворотясь, протянул руку к кнопке. Лифт громыхнул, поехал откуда-то свысока, а к этому моменту диковинное зрительное впечатление, должно быть, успело переработаться: Игорь Иванович вздрогнул, как вздрагивают подчас люди, когда в голову им приходит неожиданная мысль, и, ища источник своего прозрения, повернул голову, чтобы взглянуть на консьержа внимательней.

Дверь сторожки была открыта. Бронников сидел на гостевом стуле с книгой на коленях и с глупой ухмылкой смотрел на визитера.

— Герман Алексеевич? — неуверенно щурясь, сказал Шегаев. — Это вы?

Бронников встал, конфузясь.

— Не стану отпираться… Да, Игорь Иванович, это я.

Лифт снова громыхнул, останавливаясь.

— Э-э-э… — протянул Игорь Иванович, снимая шляпу.

— Спешите? — спросил Бронников, несколько принужденно посмеиваясь, и от смущения развел руками. — А то, может, чаю?

— Чаю? Что ж…

Шегаев посмотрел на часы, расстегнул пальто и, покачав предварительно спинку гостевого стула, аккуратно сел, надев при этом шляпу на левое колено.

И с той минуты разговоры у них пошли совсем другие. Бронникова будто прорвало: в первый же вечер рассказал о себе, о металлургах, об Ольге, о подпольной своей писанине, о «Континенте», — все наспех, с пятого на десятое, второпях. Игорь Иванович только крякал и качал головой.

— А теперь вот — видите! — Бронников очертил ладонью внутренности сторожки. — В сторожах по их милости! Спасибо жене, присоветовала!

И засмеялся — но засмеялся с усилием, не от веселья, а чтобы показать, насколько ему это все до лампочки.

— Да-а-а, — протянул Игорь Иванович. — Круто они с вами… И что же, не жалеете?

Бронников не помнил, чем ответил, но голос Шегаева и серьезное, сосредоточенное выражение лица, с которым он задавал этот вопрос, остались в памяти навсегда.

Человек и собака

Вопреки ожиданиям, Семен Семеныч не перезвонил, и когда прошла неделя, Бронников о нем забыл. Не совсем, конечно: жил гадкий червячок где-то в средостении, время от времени напоминая о себе неожиданно острым укусом: выгрызал, гад, какие-то мелкие жизненные жилки…

Хорошо, что не звонит. Но все-таки и странно: от них так просто не отвяжешься. Должно быть, специально паузу взял — нервы помотать.

Даже на телефон грешил: в последнее время возьмешь трубку, гудка нет, только треск и хрюканье; потом снова загнусит… Подчас и при разговоре что-то встревает… трубкой постучать — пропадет.

Может, не так безобидно похрюкивает, неспроста похрустывает?

Впрочем, всерьез не опасался: не велика птица, никому это не нужно, вот и нечего ужасы выдумывать.

* * *

Томимый нетерпением Портос, нетвердо сидя на заду, юлил, по-пианистски виртуозно перебирал передними лапами, таращил глаза и воротил на сторону шею — короче говоря, изо всех сил помогал поскорее пристегнуть.

Карабин щелкнул.

Тут он вскочил без памяти, кинулся; утробно подвывая, черным крестом распластался на двери, скребя когтями дерматин.

— Да чтоб тебя! Пошел!

Не дожидаясь, пока дверь откроется хотя бы на четверть, продрался, не щадя боков, в узкую щель — и тут же запылесосил, запылесосил, спешно елозя мордой по грязному кафелю.

— Дурачина ты, простофиля!

Ворча, Бронников нажал кнопку лифта и встал, уже взявшись за ручку и кося взглядом на возбужденного пса.

Вот же существо… что у него в голове? Трудно вообразить, о чем Портос думает. Но еще труднее вообразить, что он не думает вовсе.

Думает, да. Однако если и думает, то думает наспех. Потому что если бы он поразмыслил по-человечески — неспешно этак, солидно, — то, конечно, не стал бы сигать до потолка и оглушительно гавкать. И не хватал бы тапочки, не таскал по всей квартире, яростно трепля. И не принимался рычать и щериться, охраняя миску с кашей от того, кто только что поставил ее на пол. И бросил дурацкую манеру превращаться в угрюмое и недалекое создание, все жалкие мозги которого заняты подозрением, будто кто-то покушается на его замусоленную кость…

Но, несомненно, это пылкое нетерпение достойно перелива в слова.

— Господи, да что ж он копошится! Тюфяк! Зевает, бурчит!.. Носок надел — и сидит! Вздыхает, в окно смотрит. Чешется!.. Что чесаться? — надевай второй! Слава богу, натянул… Куда?! Зачем на кухню?! Воду пьет… не напился еще… во глохтает-то, а!.. Назад плетется… нога за ногу!.. Рубашку взял. Уснуть можно, пока руку в рукав просунет. Вторая… Теперь губу оттопырил, в зеркало смотрит… Не насмотрелся… Рожу-то как скривил!.. Бог ты мой, неужели бриться затеет?! Что за несчастье!.. Отвернулся. Пронесло, кажись… Пуговицу застегивает. Вот втора-а-а-ая… тре-е-е-е-е-е-е-е-етья… Ах, чтоб тебя!.. Только бы телефон не позвонил! Непременно сядет нога на ногу — понеслась душа в рай болты болтать!.. Последняя пуговка… ну давай же, давай! Ведь еще штаны!.. Одна нога… вторая… ишь ты, ишь ты! — пузо подобрал, ремень затянул!.. Пыхтит. Еще бы — разъелся как боров, на улицу с ним стыдно выйти!.. Двигайся, двигайся!.. По карманам себя хлопает… что он в них хочет найти?.. Нет, ну посмотрите: озирается, будто не знает, на каком свете!.. Кой толк озираться?! Бутерброд съел? — съел. Чай допил? — допил. В сортире торчал? — торчал: с папиросой, с журналом, чуть ли не полчаса живого времени убил!.. Все? Собрался? Открывай уже дверь наконец, открывай! Нет сил терпеть это издевательство!..