Лев Аннинский - Ядро ореха. Распад ядра

• Название: Ядро ореха. Распад ядра
• Автор: Лев Аннинский
• Жанр: Публицистика

В этом томе собраны статьи о первом послевоенном поколении. Оно ощутило себя как нечто целостное на рубеже 60-х годов и вследствие этого получило довольно нелепое имя: «шестидесятники». Я искал других определений: «послевоенные мечтатели», «последние идеалисты», «дети тишины», «книжники» т. д., - но ничего удовлетворительного не нашел и решил пользоваться прилипшим к поколению ярлыком «шестидесятников». Статьи писались в 1959–1963 годах и составили книгу «Ядро ореха», которая, после некоторых издательских мучений, вышла в 1965 году; в настоящем томе она составляет первый раздел.

Второй раздел — «Раскрутка» — статьи, не вошедшие в «Ядро ореха» или написанные вдогон книге в 1964–1969 годах; тогда мне казалось, что «молодая литература» еще жива: я надеялся собрать эти статьи в новую книгу. К началу 70-х годов стало ясно, что «поколение» распалось, и стимул исчез.

Тогда я стал писать статьи совершенно другого тона, пытаясь понять, что с нами будет. Они вошли в третий раздел: «Расщепление».

«Разлет» — это уже когда стало ясно, что с нами происходит.

«Полюса» — наиболее ярко и последовательно воплотившиеся писательские судьбы в эпоху подступающего распада Целого.

«Траектории» — это статьи, где прослеживаются расходящиеся пути некогда единого писательского поколения.

И, наконец, «Следы» — скорее в том смысле, в каком это слово понимают физики-экспериментаторы — «теноры ХХ века», герои моей молодости, чем в смысле охотничьем, — статьи, написанные по долгим следам героев «Ядра ореха»; создавались они в то время, когда в глазах поколений, пришедших следом, «шестидесятники» стали уже почти посмешищем.

---

Да и никто, ни один человек не нарисован у Владимова с целью соответствия отвлеченному эталону. Они все — глубже, сложнее, живее критических ярлыков. И ни малейшего намека на то, что Пронякин и члены его бригады противостоят друг другу в какой бы то ни было рациональной схеме, в повести нет. Напротив, всею системой конкретных деталей Владимов утверждает, что на месте его героя мог бы оказаться в принципе любой, что его Витька Пронякин — парень как все. Он ходит в такой же, как у тысяч его сверстников, рыжей вельветовой куртке, в таких же измазанных мазутом и застиранных добела парусиновых штанах, в такой же надвинутой на лоб кепке. Попробуйте отличить его от остальных, когда, дождавшись попутной машины, не дав ей еще притормозить, он закидывает в кузов свой чемоданчик и котомку, и люди привычно тянут его за куртку, и, опираясь привычно на чьи-то плечи и головы, он пробирается к борту и расталкивает для себя место. Эта бесцеремонность — на самом деле чувство своего среди своих. За грубоватой манерой («Иди к богу в рай». — «Брешешь…» — «Ты не оглох ли, часом?») Владимов открывает свою деликатность. Ту самую, о которой хорошо написал поэт Илья Фоняков: «Мы ищем слов обыденных и грубых, чтоб нежность людям высказать свою».

Тончайшим тактом продиктован каждый шаг Пронякина в отношениях с бригадой. С первой получки он угощает ребят в павильоне. А это дело тонкое. Поднести бригадиру— значит унизить себя, его, всех. Тут другое. Словно уловив истинный смысл пронякинского шага, очередь в павильончике расступается: человек уважение хочет сделать бригаде. По живому коридору Пронякин проходит к стойке. Шоферы пьют шампанское из пивных кружек. За столом Пронякин помалкивает — он понимает, что не имеет права показаться нескромным. Сцена развивается с ювелирной точностью. Федька Маковозов подходит к Пронякину и глубокомысленно замечает:

«Ты знаешь, Витя, мы совершили большую ошибку. Взяли шампанское, а оно теплое…» Пронякин не дипломат. Но он ведет себя безукоризненно, потому что настоящая деликатность связана не с формой общения, а с существом отношений. Пронякин точно понял Федькину фразу. «Если тебя упрекнули в том, в чем ты не виноват, значит, ты безупречен».

Между этими людьми не должно быть ни вражды, ни трагедии. И даже позднее, когда тень уже пала на Пронякина, он понимает, как они ему дороги… Случайно разговорившись, всей бригадой провожали домой Мацуеза, галдели у ворот до тех пор, пока мацуевская жена, выйдя на крыльцо, не пригласила всех в тепло, и тогда все весело, гурьбой двинулись в дом… «Вышло так, что Пронякина никто не пригласил. А он был новенький, он ни разу не был в этом доме, где все они побывали, наверное, не раз, и ему полагалось особое приглашение — это он знал твердо. К тому же они видели, как он помедлил за калиткой, и ни один не позвал его, не спросил: «А ты чего?»

С нелепой, приклеившейся к лицу улыбкой он повернулся и пошел прочь.

С точки зрения фабулы этот эпизод — проходной. О Пронякине забыли случайно, и это выясняется наутро; но важна тут та уязвленность, которую он уносит в душе. Нет, внешняя безупречность его — не средство втереться в доверие во имя корыстной цели, как писали критики; доверие товарищей для него — само по себе ценнейшая ценность. Всем строем своей повести Владимов утверждает, что ни малейшего основания для вражды нет ни в поведении ребят, ни в собственном поведении Пронякина — до тех пор, пока они остаются в сфере непосредственных отношений, пока они исходят в своих отношениях, так сказать, из самих себя.

Но, рисуя героев и в сфере производства, Владимов исходит все из того же ощущения непосредственности и цельности.

Пронякину никогда не пришло бы в голову заявить о себе: я — человек труда, хотя ни один критик на свете не смог бы это опровергнуть. Но в подобной формуле таится отвлеченный смысл, которого Пронякин не поймет, ибо он сотворен по иному принципу: он работает, как живет; он трудится, потому что это для него естественно; он просто делает то, для чего создан… по крайней мере, он хочет работать так. И работа его — не вынужденная необходимость, а часть его, пронякинской, натуры. «Шофер», — убежденно рекомендуется он начальнику карьера, зная, что этот его капитал — настоящий. «Диплом есть?» — недоверчиво спрашивает Мацуев. «Диплома нету. Руки есть», — заявляет Пронякин. Конечно, Пронякин не читал Марка Аврелия, того знаменитого места, где гладиатор сравнивается с кулачным бойцом: гладиатор гибнет, когда теряет свой меч, — руки же всегда при себе, их только надо сжать в кулак. Вряд ли и Владимов соотносил мысли своего шофера с мыслями великого стоика; мудрость реализма в том, что он постигает жизнь не от доктрины, а от факта, от правды характера, от доверия к самой жизни; если человек верен себе, то логикой поведения он наталкивается на великие истины.

Пронякиным владеет неотвязная мысль; каждый человек должен работать на своем месте, должен найти то дело, для которого он родился. Иной человек просто стал шофером, а мог бы стать и машинистом на паровозе и слесарем в мастерской. Пронякин не просто стал — он, по его глубокому убеждению, родился шофером. Суть даже не в том, что он умеет ездить как бог, а в том, что он не умеет иначе. К своей машине относится он, как к живому существу: получив в наследство от своего предшественника вдребезги разбитый МАЗ, он потому и соглашается ремонтировать машину, что жалеет ее, словно человека. И нам не скучно читать, как Пронякин, разобрав свое детище, смывает каустиком накипь в рубашке охлаждения, и прочищает миллион отверстий, каналов и трубочек щетинным ершом, и заваривает крупные трещины сталью, а мелкие протравливает кислотой, а потом зашлифовывает абразивами и наждачной теркой, и заливает изношенные втулки баббитом, и вулканизирует мясистую резину камер, — это не техницизмы! Так не скучно матери застегивать миллион пуговиц, когда она одевает ребенка, — была бы душа тут. А у Пронякина в каждом движении руля — душа. Не отсюда ли и эта поэтичность, и добрый юмор очеловечивания в описаниях машины:

«Двигатель провернулся с поцелуйными звуками, потом заворчал и чихнул.

— Будь здоров! — сказал Пронякин. — Сейчас я тебя покормлю… Куда ты торопишься, чудак? — спросил он и рассмеялся счастливым смехом…»

Где-то автор обронил фразу: подтягивая машину на один интервал к экскаватору, Пронякин никак не мог научиться делать это автоматически. Фраза многозначительная. Дело в том, что Пронякин ничего не может делать автоматически. Его и начальник-то берет на работу сверх разверстки кадров потому, что проснулся в нем человеческий интерес к Пронякину. Да и погиб Пронякин, если уж вести следствие, во многом из-за чьей-то автоматической жестокости: у всей бригады огромные ЯАЗы, а у него МАЗик, а нормы — те же, вот и гнал он, спешил, в дождь ездил… Кто-то нормы не пересмотрел вовремя — безликий, автоматический «кто-то». Потому и страдает Пронякин от бездушной исполнительности автоматов, что сам-то он — до ногтей живой, теплый, и кровь его пульсирует, словно толчками поднимается от той глубоко личной любви к своему делу, которое составляет сердце его натуры и человеческую гордость ее.

Может быть, нигде эта внутренняя цельность и бескомпромиссность Пронякина не проявилась так ясно, как в истории его любви.

У Маркса есть замечание о том, что отношение мужчины к женщине, как естественнейшее, обусловленное биологией отношение человека к человеку, всегда обнаруживает, насколько это естественное поведение человека стало человеческим и насколько человеческая сущность стала для него естественной.

Пронякин любил один раз.

В бытность на действительной службе, когда их саперная часть работала близ глухой деревушки, Пронякин познакомился с деревенской девушкой. Потом часть передислоцировали. Девушка обещала присылать по два письма в месяц. Она присылала их аккуратно и ждала два года. Пронякин отслужил, явился в деревушку, представился родителям невесты, поправил сарай и забор;

спать лег в горнице. Ночью он пошел в комнату к невесте. «Она ждала его и ничуть не удивилась… Но, должно быть, он не так понял ее, потому что, когда он совсем захмелел, она внезапно успокоилась и крепко уперлась ладонями в его грудь. И он услышал, как в полусне, ее наставительный шепот: «Нет уж, Витенька, это уж когда запишемся, а так я не дамся, уж ты не думай, не такая…»

В темноте Пронякин оделся, взял вещи и пошел к станции. Невеста бежала за ним, потом отстала. На станции какая-то сердобольная буфетчица накормила его ужином, положила спать. Через три дня они уехали вместе и вместе скитались долгие годы, пока судьба не привела его к рудному карьеру.

Так полюбил Пронякин.

И любовь его не вязалась ни с какими представлениями о добропорядочности. И родители его жены (куркули, как он их называл), наверное, изводили их попреками: не так живете, гордецы, мотаетесь, скитаетесь… И наверное, пришли бы эти родители в ужас, узнав, что в отъездах изменяет своей жене Пронякин, и это ей известно, и не дико ли, как она на это реагирует! «Витенька… Я же знаю, ты и погуляешь, а меня все-таки не позабудешь, — пишет она ему. — Потому что вместе многое прожито…» И откуда в их любви эта спокойная уверенность, эта неуязвимость чувства, эта надежность?.. Какая внутренняя духовная сила поддерживает огонь?