Лев Аннинский - Ядро ореха. Распад ядра

• Название: Ядро ореха. Распад ядра
• Автор: Лев Аннинский
• Жанр: Публицистика

В этом томе собраны статьи о первом послевоенном поколении. Оно ощутило себя как нечто целостное на рубеже 60-х годов и вследствие этого получило довольно нелепое имя: «шестидесятники». Я искал других определений: «послевоенные мечтатели», «последние идеалисты», «дети тишины», «книжники» т. д., - но ничего удовлетворительного не нашел и решил пользоваться прилипшим к поколению ярлыком «шестидесятников». Статьи писались в 1959–1963 годах и составили книгу «Ядро ореха», которая, после некоторых издательских мучений, вышла в 1965 году; в настоящем томе она составляет первый раздел.

Второй раздел — «Раскрутка» — статьи, не вошедшие в «Ядро ореха» или написанные вдогон книге в 1964–1969 годах; тогда мне казалось, что «молодая литература» еще жива: я надеялся собрать эти статьи в новую книгу. К началу 70-х годов стало ясно, что «поколение» распалось, и стимул исчез.

Тогда я стал писать статьи совершенно другого тона, пытаясь понять, что с нами будет. Они вошли в третий раздел: «Расщепление».

«Разлет» — это уже когда стало ясно, что с нами происходит.

«Полюса» — наиболее ярко и последовательно воплотившиеся писательские судьбы в эпоху подступающего распада Целого.

«Траектории» — это статьи, где прослеживаются расходящиеся пути некогда единого писательского поколения.

И, наконец, «Следы» — скорее в том смысле, в каком это слово понимают физики-экспериментаторы — «теноры ХХ века», герои моей молодости, чем в смысле охотничьем, — статьи, написанные по долгим следам героев «Ядра ореха»; создавались они в то время, когда в глазах поколений, пришедших следом, «шестидесятники» стали уже почти посмешищем.

---

Поколение?

Что такое поколение? И если каждый день в стране рождается десять тысяч человек, и равномерно растут они, переходя в средний, старший, юношеский возраст, — то где та грань» которая отделит этих от других, сделав их — поколением?

Историческое событие.

Историческое событие, выпавшее на долю людей близкого возраста, делает их поколением. Поколение — не столько общий возраст, сколько общая судьба. Само слово это — "поколение" — в его теперешнем литературном смысле — введено в употребление, кажется, теми молодыми людьми на Западе, которые» выйдя живыми из мясорубки первой мировой войны, ощутили общую для них всех опустошенность и потерянность: 1914 год отелил их от других людей.

Есть грань, которая отделала в свое время нынешнее молодое поколение советских людей от их старших братьев, — 1941 год. Великая Отечественная война.

«Я с детства не любил овал! Я с детства угол рисовал», — писал, уходя на фронт, молодой Павел Коган. «Размах и ясность до конца", — наверное, повторяли вслед за ним его младшие братья, так же, как и он, воспитанные на революционной романтике гражданской войны, на песнях новой Испании… Старшие ехали на запад, к фронту. Младшие — на восток, за Урал… Павел Коган погиб. Девять из каждых десяти его сверстников — погибли. Те, кто вернулись, — вернулись другими. А те, что оказались за Уралом?

Евгений Евтушенко, ставший впоследствии первым ярким поэтом невоевавшего поколения, — моложе Павла Когана на какие-нибудь восемь-девять лет. Но несколько иными путями пошло у него развитие той, заложенной в детях 30-х годов романтической революционной веры! Зависть к старшим, к воюющим. Томительное ощущение готовности к подвигу. Томительное ощущение, что жизнь не должна, не может быть такой простой и легкой, каковой кажется она школьнику, спасенному в эвакуации и переходящему из класса в класс с похвальными грамотами… Томительное ожидание того, чем же окажется эта гладкая, укатанная, подозрительно похожая на готовое счастье, жизнь… И, наконец — первый мужественный протест против этой обманчивой укатанности, против мнимой благополучости, против красивой неправды: "Не надо говорить неправду детям…"

…Правда была сказана. 1941 и 1956 — вот две даты, очерчивающие «четвертое» (как кто-то подсчитал) советское поколение. Если год начала войны отделил их от старших, то год Двадцатого съезда партии отделил их от младших. Если сорок первый охарактеризовал их "негативно" — они еще не пошли на фронт, то пятьдесят шестой именно их должен был окончательно сформировать их, которые к моменту Двадцатого съезда были уже способны сравнивать…

В последнем романе Василия Аксенова, одного из выразителей послевоенного советского поколения — выведены два брата. Старший — молодой медик, аспирант, «космический доктор». Младший — десятиклассник. Старший встретил Двадцатый съезд выпускником института, младшему было в то время лет четырнадцать.

— Я человек лояльный, — полушутливо рассказывает старший. — Когда вижу красный сигнал, стою. И иду только, когда увижу зеленый сигнал. Другое дело — мой младший брат. Он всегда бежит на красный сигнал. То есть, он просто всегда бежит туда, куда ему хочется бежать.

В соответствий со своим амплуа в романе, — младший щеголяет в заграничных джинсах, демонстративно разглядывает красоток в польской журнале, изъясняется на уличном жаргоне и изо всех сил плюет на авторитеты. И в соответствии со своей концепцией, автор видит в младшем едва ли не образец той внутренней раскрепощенности, к которой тщетно стремится его старший брат. Глядя на младшего, старший ощущает в нем, как "совершенно естественное", — то качество, за которое сам-то он, "должен бороться с собой, не щадя шкуры". Глядя на младшего, старший брат понимает, что его-то собственная самостоятельная жизнь (отличник в школе — отличник в институте — аспирант…) — в сущности, и не его жизнь, что все это создано для него и за неговзрослыми, и что сам он, дипломированный врач — за всю свою блестящую биографию не сделал ни одного самостоятельного шага…

Что касается младшего, то в, например, не разделяю особых восторгов автора на его счет. Этот малый может стать настоящим человеком — может никем не стать. Он еще никто. В то время, как старший совершает поступок, отказываясь во имя истины от почти готовой диссертации, в которой он шел по ложному пути, — младший отправляется «изучать жизнь» на таллинский курорт, и все щегольство, вся независимость его — дешевая пена. Уж он-то, плюющий не авторитеты, в знак независимости цепляющий галстук-бабочку, — не испытал, — как несколько лет назад его старший брат, — служебных неприятностей ее попытку признать кибернетику наукой, не спорил за право признать Пикассо художником. Ему, младшему, все досталось вроде бы само собой: и Двадцатый съезд, и «восстановление ленинских норм», и Первый спутник, и Первый космонавт. "А как же иначе? — спрашивал, наверное, этот вольнодумец. — иначе и быть не может…"

Он что, и впрямь не знает, что бывает и иначе?

Двадцатый съезд не был для него переломом, осознанным актом, сигналом к самоопределению в жизни. Он не поспел к 1956 году так не, как старший когда-то не поспел к 1941-му.

Этот, младший — другое» следующее поколение.

Мы говорим о старшем. О старшем, который, в отличие от младшего, шкурой осознает и цель своей казни, и путь свой, и идеал. И пусть меняются жизненные контуры осуществления мечты, — сама мечта прочна. Я не могу сказать, что "четвертое" советское поколение прошло через стадию разочарования, — но через стадию отрезвления оно прошло. Жизнь оказалась и сложнее, и тяжелее, и хуже, и лучше, и интереснее того розового представления о ней, которое воспитывала оторванная от реальности школа 40-х годов. Но обученные гимназически и во многом умозрительно, молодые эти "идеалисты", кроме чистых знаний, восприняли, впитали в кровь самое прекрасное, что создано гуманистическим гением человека, — социальную мечту о мировой справедливости: то, что обозначается словом «коммунизм».

В детстве идеал этот ассоциировался со скачущей не врага красной конницей, с романтикой испанской войны, с грозным именем Сталина, «Я с детства не любил овал, я с детства угол рисовал»… Прошло время углов, и танки сменились голубям мира». Многое прошло, многое отброшено. Но не могло быть отброшено то главное, что составляло душу поколения: его идеал.

Только слова сменялись. Обесцененные слова.

Один из молодых героев Аксенова говорит:

— Ух, как мне это надоело! Вся эта трепология, все эти высокие словеса» Их произносит великое множество прекрасных идеалистов, но и тысячи мерзавцев тоже. Наверное, и Берия пользовался ими, когда обманывал партию. Сейчас, когда нам многое стало известно, они стали мишурой. Девай обойдемся без трепотни. Я люблю свою страну, свой строй, и не задумываясь отдам за это руку, ногу, жизнь, но я в ответе только перед своей совестью, а не перед какими-то словесными фетишами…

Отказ от демагогии, от удешевления высоких слов, существенная черта молодого героя. Он может быть застенчив, может быть резок, может играть скептика или нигилиста, — подо всем этим будет лежать все то же нежелание играть высокими словами. Это — реакция на период «культа личности», и это вряд ли скоро пройдет.

Реакция на демагогию проходит почти непременным элементом через произведенья молодых. Вот сценка из повести Элигия Ставского "Все только начинается». Герою предлагают поехать на месяц поработать в колхоз. Приглашают для беседы в комсомольский комитет. Глава комитета, ушлый вершитель судеб («Васька», — называет его про себя герой), встает и произносит речь. Он говорит про бригады коммунистического труда, про первые субботники, про Николая Мамая, про величайшие задачи, которые поставила семилетка. Герой слушает. Когда Васька кончает свою речь, спокойно подсказывает:

— Ты еще забыл про целину. Теперь давай про целину…

Издевательская эта реплика вызвала гнев не только у юного Васьки, но и у некоторых взрослых критиков повести. Возмущаться» конечно, можно. Но героя повести этим не убедишь. Он, герой, читает газеты не реже членов комитета. И понимает он все не хуже их. Он поедет в колхоз — потому что сам знает: это нужно. Но он не хочет» чтобы при этом вставал из-за стола какой-нибудь Васька (который сам-то никуда не едет) и читал ему мораль. Он не хочет демагогии. и он прав.

А можно представить себе положение, при котором вся Васькина речь вообще не понадобится? Зачем, допустим, эта речь, если Васька сам едет в колхоз? Зачем она, если — веришь в своего товарища, если веришь, что парень, которого надо "сагитировать", — сам понимает, что ехатъ нужно? И наконец, представим себе уж совсем идеальный случай: и Васька, к его товарищи едут в колхоз не только потому, что это нужно, но и потому что им хочется туда поехать…