Сергей Сеничев - Лёлита или роман про Ё

• Название: Лёлита или роман про Ё
• Автор: Сергей Сеничев
• Жанр: Современная проза
• Год: 2011

13 лет назад Нью-Йоркским издательством Modern Library был выпущен рейтинг 100 лучших литературных произведений XX века написанных на английском языке. Четвертую строку в списке занял скандальный роман Владимира Набокова «Лолита»… 45 лет назад Набоков перевёл «Лолиту» на русский язык… 50 лет назад Стэнли Кубрик закончил первую экранизацию романа, за главную роль в которой Сью Лайон была названа «самой многообещающей начинающей актрисой»… 15 лет назад Эдриан Лайн снял новую «Лолиту» с Джереми Айронсом в роли Гумберта…

Год назад увидел свет роман Сергея Сеничева с очень похожим названием — «ЛЁЛИТА». 500 экземпляров книги мгновенно превратились в букинистический раритет.

---

К тому же, бог, он, конечно, троицу любит, но разве в случае настоящей беды на жёрдочке отсидишься?

Теперь из неразрешимых проблем оставалась всего одна — сбылось самое грустное из моих пророчеств: привязанные к шалашу, мы расточительно коротали время в каких-нибудь, может, пяти-шести верстах от выхода на волю.

Ну, или в десяти-двенадцати.

Да будь их даже сто двадцать, или вдвое — минуты бы здесь не остались, тотчас бы снялись. Но удостовериться можно было лишь опытным путем. Мы же вместо того, чтобы бороться и искать, обживали наспех выбранное место, будто пытаясь обмануть ненавистного вертухая: не ты, мол, нас запер — сами мы, по доброй воле, и расти себе, сколько хочешь, во все стороны, нам оно до фонаря…

Где-то через полмесяца Тим вернулся с настоящим трофеем, после чего тут же получил от меня прозвище Верная Рука. И об этом отдельно…

С пернатыми и мелким зверьём, включая лисицу, есть которую мы не стали, шкурку только сняли и притарили, он разбирался лихо. Но добычи хватало на день, от силы на утро оставалось. Попытка парной вылазки (Лёлька на это время хоронилась на ветке) ничего не дала: один лук — один и есть, сколько стрелков к нему ни приставь! А на вторую тетиву волосы пока ни у кого не отрастали.

Штатный мозгач, я вспомнил о жилах. Но жилы были надобны бычьи, воловьи, кабаньи на худой конец. Заячьими было не обойтись. Да и не оставалось от зайцев никаких жил. Оставались кости, из которых Тимка мастерил острия для стрел, да шкурки. Когда их поднакопилось, Лёлька понашила вполне элегантных мокасин. Теперь городскую обувку мы хранили до лучших (или худших) времён в шалаше, а по окрестностям вышивали в мягких меховых чунях…

Так вот: однажды на закате, когда из низины начинал ползти редкий туман — а полз он теперь всякий вечер, намекая, что холода уже не за горами, вернее, не за лесом, — наш снабженец показался из чащи, волоча что-то грузное. По традиции я моментально напрягся. Но глазастая Лёлька не дала мне и рта разинуть и с криком «Тима, ты прелесть!» бросилась навстречу брату. Я поспешил следом…

Это был оленёнок. Совсем ещё молодой, с овцу росточком. Заведомо не отвлекаясь на мелочёвку, парень угробил на его выслеживание весь день, и упрямство не было напрасным: они вышли на него сами — олениха и этот несмышлёныш. И Тим не промахнулся: всадил первую же — а по-другому бы ничего и не вышло — стрелу в шею подростку. Вторая легла рядышком. Не успевший сообразить, в чём дело, тот рухнул на колени. Мать заметалась, но чем могла помочь она обречённому детёнышу? — из кустов с копьём наперевес уже нёсся злодей-Тимур, и бедная, зарыдав по-своему, кинулась в спасительные заросли.

Наверное, это выглядело жестоко. Но это и не были съёмки учебной программы ребятам о зверятах — это было реалити-шоу на тему хто ково сгист! С некоторых пор Тимом правили исключительно чувство долга и азарт победителя.

Он рассказал, как перепилил истерзанное горло малыша перочинным (выносить из лагеря тесак я запретил категорически, да и не надобился он ему прежде), как выпустил кровь и тотчас же, поскольку на терпкий запах её могли сбежаться конкуренты, взвалил добычу на плечи и подался до хаты. Но вскоре выдохся, скинул оленёнка наземь и тащил за задние лапы, пока не услыхал восторженного Лёлькиного «прелесть»…

Для меня продолжало оставаться загадкой, как умудряется он не теряться в лесу. Однако куда больше потрясла меня тем вечером метаморфоза, сотворённая лесом с Лёлькой: ещё недавно блевавшая от одного вида крови, она даже не взглянула в стекленеющие глаза убиенного Бэмби. Всего пару месяцев назад, где-нибудь в зоосаде, кроха умилялась бы его нежной нескладности, визжа: «Мам, мам, ты посмотри, он мою баранку жуёт!» — теперь в её глазах читались лишь гордость хранительницы очага и предвкушение пиршества, извините, плоти. Наша милая добрая чуткая тринадцатилетняя Лёлька так ловко орудовала отцовым клинком, высвобождая из чулка шкурки тушу своего в некотором роде сверстника, что я испугался увидеть, как, вспоров брюхо и добравшись до потрохов, она отхватит кусок тёплой ещё печени и с рыком набросится на него, не замечая вокруг никого и ничего. Только не это, Лёленька! Умоляю тебя: только не это…

И вспомнил эпизод из своего далёкого прошлого. Как на самой заре студенчества нас, десяток вчерашних абитуриентов, загнали до начала занятий в тьмутараканский совхоз: считалось, что вреда от пребывания будущих лириков на фермах и токах меньше, чем пользы. Едва ли не впервые оторванные от пап и мам, мы оказались в полувымершей деревушке, в заброшенном пятистенке с вывеской «Фельдшерско-акушерский пункт». И в первый же вечер старушка, на попечение которой мы были переданы местным боссом по фамилии Косоротов (а рот у него и правда присутствовал где-то возле левого уха), припёрлась к нам с курицей в руке и жалобной просьбой: «Сыночки! Совсем ослепла, айдате кто пяструху зарубит, а я вам супу с яё сварю?»

Под сводами экс-больнички повисло гробовое молчание. Народ собрался преимущественно городской и к умерщвлению домашней живности не приученный — добровольцев в палачи не было. Девчата, понимавшие, что приглашение помахать топориком к ним не относится, пытливо выжидали: ну, и который не сробеет? Не сробел ваш покорный…

О, никогда не рубившие куриных голов! — знайте: приложенная к плашке, эта дура действительно вытягивает голову как какая Мария Стюарт, и твоё дело — не промахнуться. Я сплоховал. Первым ударом я лишь переломил ей хребтину, не перерубив собственно шеи. За что и схлопотал от сердобольной хозяюшки справедливое: «Чего ж ты, говнюк, делашь? Жалости в тебе никакой». И тюкнул ещё, и башка нептицы отлетела в траву, и бабка тут же сменила тон: «Вот! вот же как надо, да?», а я вымазал палец в толчками покидавшей жертву алой крови и, сам не зная для чего, мазанул им себя по лбу. И вернулся в фельдшерско-акушерский. И кому-то из товарищей натурально поплохело. Зато для товарок я раз и навсегда сделался мачо.

Я запомнил то убийство на всю жизнь. Во всяком случае, курятины потом в рот не брал лет шесть… Запомнит ли Лёлька этого малыша?

Другой вопрос: а будет ли ей кому рассказать всё это когда-нибудь, если даже и запомнит?..

Устрашившей моё экзальтированное сознание каннибальской сцены с пожиранием живой печени не воспоследовало. И всё-таки — до чего же спешно, как легко превращаются мои вчерашние дети — мои, чьи же ещё? теперь мои — в дикарей! Насколько просто адаптируются к реалиям нового существования — с утра ещё нет, а к вечеру уже да: убей и выживешь…

Считавший себя законченным циником и черствяком, я буду привыкать к этому дольше них. И, видимо, болезненней. И дай мне бог привыкнуть! Или — не дай бог…

Но песни песней о чопорном милосердии хороши лишь на сытый желудок… Час спустя мы готовили поистине царское лакомство — настоящий олений бок. Капли жира текли с рёбрышек в огонь, грозя залить его совсем. На отдельном пруте — как-то особенно ритуально — Тим жарил шашлык из сердца. Он пытался поделиться им с нами, но я вежливо устранился, наплетя чего-то об исключительном праве добытчика, непосредственно Верной Руки…

И, впервые столкнувшиеся с необходимостью спасти и сохранить этакую груду мяса, мы до утра резали его на ломти и коптили.

Минимум неделю теперь Тим мог не думать об охоте…

8. Тени появляются в полночь

Иногда вечерами я пел Лесного царя. Поскольку других колыбельных не знал, а дети не хотели. Лёлька не подпевала — царь считался исключительно моей арией.

Конечно же, это была баллада о пропавших близких. Просто с некоторых пор мы не вспоминали о них вслух. Каждый понимал, что ни к чему кроме нюнь это не ведёт, а нюни достали.

Но вслух — табу, а про себя…

Про себя, полагаю, ни о чём другом мы и думать не умели. И роилось, роилось… И только изредка, осторожно, как на цыпочках, прорывалось наружу. Обычно из Тимки. И чаще всего радужным. Типа: ведь если они не… пропали и всё ещё вместе, им наверняка легче — они просто обязаны суметь противостоять этой чертовщине и сохранить единственного в отряде малыша. В четыре-то взрослых головы и восемь рук это не так уж и сложно, правда? Конечно…

Но тут-то и крылась главная заковырка, мешавшая моему конечно звучать убедительно: я собственными глазами видел бегущего Егорку. А это означало лишь одно: не было рядом с ним в переломный момент тех самых восьми рук. Даже двух — отцовых — и тех не было. А значит, не нашли они с Володькой наших девчонок. И Валюха не нашёл никого. И значит, уповать остаётся только на чудо. А чудес — в лучшем, изначальном их смысле — мы пока не видели.

Но объяснить всего этого я не мог.

Та коротенькая встреча с малышом была моей и только моей тайной, распиравшей изнутри и не позволявшей свести на нет разделявшую меня с Тимкой и Лёлей пропасть, о которой, опять же, знал я один. А они — разве, догадывались. Тянулись и не могли понять, что мешает дотянуться. И тогда я пел. И служило моё мычание своеобразной отдушиной: толковать не толкуем, но помним…