Журнал «Новый мир» - Новый мир. № 3, 2004

• Название: Новый мир. № 3, 2004
• Автор: Журнал «Новый мир»
• Жанр: Современная проза

Ежемесячный литературно-художественный журнал

---

Я не Солженицын, тот может быть один — один в поле воин, он знает, что его дело не умрет в веках, во мне нет и никогда не было чувства исключительности, нет и проницательности, тем более мгновенной, и отношения с любым человеком я начинаю с доверия: может быть, этот умнее меня и больше меня понимает в проблеме? В конкретном деле, в нынешнем дне? Не видя же перед собой личностей, я спрашиваю себя: „А может, я тоже безличностен?“ Мне нужна личностная атмосфера, но я никогда за всю свою жизнь так не чувствовал силы обстоятельств, как сейчас, — обстоятельств позорных и лживых, никак не способствующих тому, чтобы что-то делать. Что-то общественное».

«Да, со временем я стал писателем, но привязанность к мелиорации сохранилась, из этой привязанности возникла и экологическая деятельность. И другое: кажется, мне удалось никогда не заниматься тем делом, которое мне не по душе, так же как и тем, чего я не знаю, в чем не чувствую чего-то своего, родного, так или иначе мне присущего. Из этого, в свою очередь, вот что проистекло: мне нужны данности, которые я могу принимать без размышлений. Доверять им — и только. Не так давно я прочитал одного английского православного епископа (кажется, мы его даже печатали в „НМ“) Антония (Блума), он пишет примерно следующее: вот француз просыпается утром, он что? — разве он думает о том, что такое Франция? И кто такие французы? Нет, никогда, потому что это ему дано с детства, это для него данность, и все одним словом высказано. А русский человек? Он уже несколько веков размышляет над тем, что такое Россия, каков есть он сам, русский человек? Ей-богу, я всю жизнь удивлялся этому точно так же, как и владыка Антоний.

Перед моим окном береза, я думаю о ней. Но ведь от моих размышлений она не становится сосной и даже — чуть-чуть не березой?! Нет размышлений без данностей, без них не может быть решений и исследований. <…> Вообще меня не очень-то волнует вопрос о власти, тем более — ее декларации и программы. Самый важный для меня вопрос я в декларациях не находил, а вопрос, а проблема состоят в том, чтобы государство обеспечило своим подданным условия для такого труда, заниматься которым можно было бы с максимальной добросовестностью, чтобы производительность труда была в равной степени выгодна и трудящемуся, и государству. Вот и все. И все тут права человека, и все общественные условия, и вся тут экология, и весь гуманизм. Если между государством и трудящимся возникает капиталист — пусть ему тоже будет невыгодна ни чрезмерная эксплуатация рабочего, ни больное государство. Пусть это утопия, но разве утопии лишены принципов».

Совсем как у Фаулза (см. выше о статье Ермолина в «Дружбе народов»).

Юлия Качалкина. Смерть поэтического диалога. — «Знамя», Санкт-Петербург, 2003, № 11.

«В нашей современной отечественной поэзии разрушается такая удивительная форма, как поэтический диалог современников, живущих на разных параллелях земного шара и пишущих на разных языках. <…> Сегодня у нас в поэзии нет не то что межнациональных пар вроде Белый — Йейтс, Рильке — Пастернак и Оден — Бродский. Нет даже имен современников, введенных в строку на уровне сравнительного оборота: как тот-то и тот-то тогда-то пел… Бог с ней, с перекличкой на уровне смыслов. Хотя бы перекличку имен…»

Ничего «страшного», как аттестует ситуацию автор статьи, я в происходящем не вижу. Такие прямые переклички, «пары» — всегда большая редкость. Многие иностранцы-современники, вроде Транстрёмера, Уолкота или Хини, только входят в читательский обиход. А «подводные», таинственные переклички с ушедшими классиками при желании могут найтись, и нередко: прочитайте стихи Олега Чухонцева и подумайте о Роберте Фросте (О. Ч. его, кстати, переводил и, думаю, что-то принял в себя), посмотрите также, например, стихи Григория Кружкова и подумайте о древних и свежих англоязычных авторах.

Нет-нет, наша русская поэзия отнюдь не «движется к узконациональному варианту», в лучших своих проявлениях она дышит, как ей дышится. И кстати: современные молодые авторы в массе своей пишут все больше и больше на среднеевропейский и среднеамериканский манер: оч-чень филологическая верлибристика получается. Имен тут — легион. Только они известны совсем узкому кругу и так ли интересны нам с вами?

Владимир Лифшиц. Я был… [К 90-летию В. А. Лифшица.] Предисловие и примечания Льва Лосева. — «Звезда», Санкт-Петербург, 2003, № 11.

Публикуются неоконченные автобиографические заметки писателя, дополненные его женой Ириной Николаевной Кичановой-Лифшиц (среди этих дополнений — письмо сыну об отце из больницы). Эти записи не вошли в свое время в интереснейшие воспоминания И. Н., изданные двадцать лет назад в Америке. К публикации приложены тексты двух легендарных шутливых стихотворений В. Л.: «На освобождение врачей» и «На смерть Хрущева».

Личность и творчество поэта и редактора Владимира Лифшица (1913–1978), на мой взгляд, незаслуженно (во всяком случае, в Москве) подзабыты. Книги, в которой были бы собраны его основные (в том числе неподцензурные) сочинения и свидетельства о нем, — не хватает.

Николай Моршен. Я смерть трактую не как точку. Стихи. — «Рубеж». Тихоокеанский альманах. Владивосток, 2003, № 4.

«Сила стиха прямо пропорциональна произведению слов и обратно пропорциональна квадрату расстояния поэта от темы (Закон Моршена)». Так написано под линейкой внизу страницы. Сразу после стихотворной подборки старейшего поэта русской эмиграции Николая Моршена (1917–2001) «Рубеж» публикует теплое «Воспоминание» о нем главного редактора альманаха «Встречи» Валентины Сенкевич.

А в подборке есть стихотворение «Сбившемуся с тропы», которое, кажется, так и просится на гитару:

Когда на выжженной скале
Ты встретишь ночь в упор
И холод спустится — во мгле
Раскладывай костер.
Клади в него весь мох сперва,
Которым ты оброс,
Все палки, что из озорства
Совал промеж колес,
Все щепки, что летели врозь,
Когда ты лес рубил,
И сучья все, что на авось
Ты под собой пилил,
Сор из избы (хоть и давно
Ты выносил его),
Труху из сердца и бревно
Из глаза своего.

Лариса Миллер. Лодочка формы. Беседу вела Инга Кузнецова. — «Вопросы литературы», 2003, № 6, ноябрь — декабрь.

Размышления о поэзии, поисках мировоззрения (увлечение Мейстером Экхартом), воспоминания о Борисе Рыжем (его стихах и эпистолярной дружбе с ним), об Арсении Тарковском и его отзывчивости («одиннадцать раз приезжал в издательство „Советский писатель“, чтобы сдвинуть с мертвой точки мою книгу»), о поэте Владимире Соколове.

И о себе (поэте), естественно.

«Я все время чувствую, что нахожусь на грани выпадения в космос. Самое сильное ощущение — бездны, которая буквально в двух шагах. Иногда это бывает до физиологического ощущения. Точно я иду по очень тонкому льду и могу рухнуть. <…> есть чувство, что мне еще предстоит что-то новое, что еще можно начать с чистой страницы. Огромная потребность новизны — может быть, даже больше, чем раньше. Я хочу какого-то полного переворота. Мне этого очень не хватает — и в себе, и вовне, потому что это связанные вещи. Я устала от привычного, от обыденности. Мне хочется перейти на другой уровень чувств. Я боюсь умирания заранее. Я не могу жить в режиме сплошного дежа вю. И все время ищу, от чего бы загореться».

Из этого пассажа видно, что те преткновения на творческом пути Л. Миллер, которые подмечены в статье Владимира Цивунина (см. в этом номере «Нового мира»), поэтесса осознает гораздо острее, чем любой из ее критиков.

Борис Пастернак. Новооткрытые письма к Ариадне Эфрон. Публикация М. А. Рашковской. Сопроводительный текст Е. Б. Пастернака. — «Знамя», 2003, № 11.

«Новооткрытые», потому что фонд Марины Цветаевой в РГАЛИ был закрыт по воле А. С. Эфрон на 25 лет (до 2000 года). К 15-ти известным письмам Пастернака прибавилось еще 25. В журнальной подборке сделан обзор всей переписки; новонайденные письма печатаются целиком.

Ариадна Эфрон пишет Пастернаку из ссылок — Рязани и Туруханска (1947–1955), а в 1955-м, реабилитированная, — из Болшева. Он ей — то из Москвы, то из Переделкина. Поэт посылает Эфрон деньги, рукописи и книги, рассказывает о своей работе над романом (посылает и его первую часть — на прочтение) и переводами, пишет о ее матери, делится разочарованием от чтения романа Василия Гроссмана «За правое дело»…

Письма самой Ариадны Сергеевны Пастернак ценил и любил, однажды, против обыкновения, пространно заговорил в одном из писем не о себе, о ней: «Вот что я хотел тебе посоветовать. Старайся уже и сейчас, несмотря на недосуг, набрасывать что-нибудь в прозе, хорошую сжатую беллетристику, взяв за образец, скажем, Чехова. Что-нибудь из огромного твоего пережитого, в безобидно нейтральной форме, какую мог бы выдержать современный твой письменный стол. Но именно рассказы, а не воспоминания, не Асины essays и размышления, не стихотворения в прозе, а виденное и испытанное, переряженное вымыслом и отнесенное немного в сторону, на творческую дистанцию. Тебе когда-нибудь это понадобится. Ты — писательница, и больно, когда об этом вполголоса проговариваются твои письма (курсив мой. — П. К.), где этот дар попадает в ложное положение, как когда, например, ты в них скажешь что-нибудь очень ярко и смело, слишком хорошо для письма, и начинаешь затирать и топить это в пояснительных психологизмах, и торопишься придать необыкновенному вид обыкновенности, чтобы восстановить нарушенную эпистолярную скромность.