Стивен Грэхем - Непознанная Россия

• Название: Непознанная Россия
• Автор: Стивен Грэхем
• Жанр: Путешествия и география

---

Белая ночь оказалась реальностью. В двенадцать часов было так же светло, как в одиннадцать, и в час ночи читалось не труднее, чем в час дня.

Я сидел на высоком берегу неподалеку от домика царя Петра и смотрел на солнце. Оно стояло, подобно обручу, на поверхности Белого моря, и его свет струился вверх, не понять, то ли закат, то ли рассвет, багровые лучи скользили по волнам зачарованной реки. Далеко на западе посреди сосен неясно, сквозь дымку, виднелись высокие белые стены церкви. В ночи была добрая, мягкая, чудесная тайна. Природа сидела в задумчивости, подперев голову руками, а человек ощущал себя посреди мира и покоя, лицезрея облик Святой Руси; такой был свет вокруг, текучий, преображающий тьму, свет от слияния множества нимбов, свет мечты...

Ночь соотносится с днем, как смерть с жизнью. Как у Рихтера: "Миры один за другим стряхивают мерцающие души над океаном смерти, как водяной пузырек рассыпает по волнам плавучие огоньки".

А город спал, как будто стояла темнейшая южная ночь. Чтобы увидеть, понять видение ночи, надо поднять внутренние веки, тогда в зеркале души отразится сияние белых крыльев в воздухе. Я легко вздохнул и отдал свое сердце России. Россия — женщина. В ее глазах сосновые леса и

неизведанная тьма; в руках у нее — цветы. Россия — мать народов, святая, что сидит дома и молится за нас, пока мы, миряне, суетимся в ярком свете дня.

"Россия, какая она для вас? — спросил меня на следующий день мой новый знакомый, Василий Васильевич. — Не говорите "хорошая", "плохая", "интересная", вы понимаете, о чем я".

"Россия для меня — древняя, благоухающая, меланхоличная черная земля", — отвечал я.

~

Глава 3

ПЕРЕПЛЕТЧИКОВ

Василий Васильевич Переплетчиков относится к художникам новой школы. Он называет себя "импрессионистом" и, как любой русский художник, пишет не столько то, что доступно глазам, сколько то, что видно душе, чтобы тому, кто созерцает картину, передалось настроение природы, которое уловил художник. Прерафаэлит изображает то, что видят его глаза, живопись импрессионистов служит скорее вехой воображению. Василий Васильевич пишет Север таким, каким он его чувствует, и я уверен, что любой посетитель английской Академии художеств не принял бы его картин, заявив, что такое невозможно никогда и нигде. Тем не менее в галереях Москвы и Петербурга полно таких картин, а русское искусство — искусство импрессионизма. Важно не "что", а "как". Художник полностью свободен от традиций и условностей, он пользуется материалом так, как ему хочется. Создаваемые им образы ничего не скажут тому, кто смотрит только глазами. Чувство передается так же, как переносятся семена дикорастущих цветов — случайно, смысл ухватывается сразу, целиком, а отнюдь не путем методических усилий.

Переплетчиков — заметный московский художник, и одно то, что его живопись широко известна, говорит многое о здешней интеллигенции. Живопись его полна поэзии и печали. Холодные дремлющие сосны, багровые и лиловые отсветы на небе и реке, старые серые избы, старые церкви. В его картинах зима немилосердно обходится с землей, летние пейзажи полны грусти, а в картинах, посвященных белым ночам, природа, кажется, сожалеет о темноте.

В первый день нашего знакомства мы направились на пароходе вниз по реке в Соломбалу, пригород ночлежек и убогих трактиров. День клонился к вечеру, солнце слало свои лучи с запада, как будто стоя у ворот своего дома. Мы увидели весь город — собор, сады, дом, построенный Петром Великим, когда он жил в Архангельске. Старая городская тюрьма с черными закопченными стенами и множеством слепых окон стоит сейчас пустая. Великолепное предместье, где живут немцы. В Архангельске много немцев и англичан, правда, в основном это русские подданные, потомки тех, кто во время Крымской войны получил документы о гражданстве. Во время поездки художник все больше молчал и смотрел на левый берег, где почти не встречалось строений, лишь изредка izba да церковь. Воды разлились широко, как море, но были тихими и ясными, и краски необыкновенного северного неба растворились в них. Вдруг художник повернулся ко мне:

"Не правда ли, эта прекрасная земля принадлежит нам более, чем если бы она была нашей частной собственностью, ведь мы понимаем смысл ее красоты. Картина принадлежит не тому, у кого она висит на стене, а тому, кто понимает ее".

В порту, рядом со складом сушеной рыбы, у нас произошла интересная встреча с бродячим музыкантом, игравшим на goosia, старинном русском двадцатиструнном инструменте ручной работы, имевшем схожесть с гитарой или арфой. Goosia он сделал сам. Музыкант, старик в очках с синими стеклами, пришел из Нижегородской губернии, дома у него, однако, не было. Подобно многим другим круглый год он странствовал по России, от одного города к другому. Вообразите себе, как старик сидит на мешке сушеной селедки и играет старинные крестьянские песни, не одними пальцами, но и всей душой. Два хулигана взяли на себя труд восполнить недостающую часть программы, они плясали так, как пляшут одни русские, не только ногами, но шеей и плечами, носом и глазами, боками и руками.

По временам они обходили зрителей, а затем отдавали все собранное старику-музыканту.

Василий Васильевич — большой поклонник балалайки и струнных инструментов вообще — готов просидеть всю ночь, слушая их. Мы заказывали песни, осторожно прерывая старика всякий раз, как он затягивал нечто современное, вроде "Пой, ласточка, пой" на мотив "Очи черные". Нас тянуло послушать старинные разудалые мелодии этой страны — "Вниз по матушке по Волге", "По улице-мостовой", "Камаринскую". Аудитория веселилась от души, откликаясь на каждый поворот мелодии. Право, удивительно, как все, чем человек может гордиться, посылается Господу Богу под гром музыки.

"Дружище, ты молодец, — сказал художник. — Тебе бы на сцене выступать. Ты где остановился? Заходи ко мне".

Однако, старик отверг все славословия и заходить отказался. Ему был подозрителен хорошо одетый человек, интересующийся, где он остановился, и только после повторного вопроса он ответил: "Я нигде не стою... пока".

Мы отправились навестить охотника, живущего на Троицком проспекте, в надежде, что он поможет мне достать рекомендательное письмо, необходимое для моих странствий по губернии. То был господин Быков — Александр Александрович, как он представился, — и он действительно много мне помог. Весьма интересный человек, низкий, крепкий, с невысоким нахмуренным лбом, с глазами навыкате, состоявший, казалось, из одних окружностей. Все лето он сидит за прилавком собственной мануфактурной лавки, а зимой ходит на медведя. Он добирался до Новой Земли и фотографировал места, где до него никто не бывал. Отличный фотограф, занимающийся цветной фотографией, Быков к тому же хорошо гребет, хорошо стреляет, хороший наездник. Он женат и его маленькие дети играют в детской с медвежатами. Ему только двадцать шесть лет, но он уже носит бороду. Весьма широкоплечий и осанистый, в деревне Быков носит свободную русскую красную рубаху, подпоясанную ремнем. Нет, кажется, той области, в какой у него не было бы способностей, в том числе и по части умственных занятий. Мне говорили, Быков печатается не в одном русском журнале. Короче говоря, несмотря на несколько пугающий внешний вид, на самом деле это золотой человек.

В большой мрачноватой комнате сразу было понятно, что здесь живет охотник. Входящего встречал взгляд громадного черного медведя, медвежья голова выглядывала из-под письменного стола, другая располагалась над диваном. По стенам висели ружья, пистолеты, ножи, на полу расстелены шкуры. Из переднего угла смотрели святые образа. Над письменным столом висел портрет его жены. Внешность Александра Александровича могла не располагать, однако портрет улыбающейся молодой женщины ярче всяких слов говорил о его душе.

Мы пересмотрели у него не одну сотню фотографий, главным образом на них были Новая Земля, снег, самоеды, медведи. Видимо, опасаясь, чтобы по пути на юг я не встретился с неприятностями, Быков телефонировал губернатору с просьбой снабдить меня специальными письмами. В результате было договорено, что назавтра я наведаюсь с визитом в губернаторский дом и обговорю этот вопрос с вице-губернатором.

На этом мы распрощались и отправились с еще одним визитом к другу Василия Васильевича, только что переехавшему на новое жилье. В России существует обычай приносить на новоселье пирог, и потому художник, будучи горячим последователем старых обычаев, зашел к лучшему кондитеру города и купил там громадный пирог. Упаковать его оказалось нелегким делом и вот мы, вызывая немалый интерес, понесли пирог к дому господина Каретникова, губернского инженера, обещавшего мне всяческое содействие. Правда, какое мне, бродяге и страннику, могло понадобиться содействие, разве только что после дня пути мне необходим был ночлег.