Михаил Корчмарев - Третье поколение

• Название: Третье поколение
• Автор: Михаил Корчмарев
• Издательство: Издательство детской и юношеское литературы «Амур»
• Жанр: Научная Фантастика
• Год: 1990

Сборник научно-фантастических произведений писателей Дальнего Востока.

---

— Интересно тут у вас, — загудел Карлейль. — Одни — смеются, другие — дерутся. Мне это нравится. Здравствуйте. Разрешите я с вами посижу? Этот Диккенс просто невыносим, болтает, болтает, нормальному человеку рта не дает открыть…

Он отпустил рвущуюся Кроху, перехватил ее удар, положив руку ей на плечо, и слегка надавив, усадил на место.

— Ну что, ребята, будем дальше судить художника? — спросил Фауст. — Или меня послушаете?

— Он нарушил указ, — упрямо и зло возразила Кроха. — А вы — дешевый авторитет зарабатываете…

— Если беспощадно судить неумелых да неловких — всех придется перекалечить. Вот ты, умеешь танцевать?

— Чего, — переспросила ближняя к нему девушка, от неожиданности забыв встать и представиться.

— Танцевать ты не умеешь! Отрубить тебе ноги! А ты, дом построишь? Нет?! Обкарнать руки! Ты по-птичьи разговариваешь? Нет, вырвать язык… А указы, друзья мои, разные бывают, и поспешные, и ошибочные. Иди, садись на место, — Фауст подтолкнул обвиняемого, внутренне готовясь к речи.

— Жить так, как раньше, — не годится. Но жить надо. Вопрос — по каким законам. Ваши прежние в своей основе неверны. Провозглашенная забота об интересах всего сообщества, отряда, оборачивается прикрытой заботой о самом себе: в случае беды — спасайся кто может, в случае удачи — урви побольше. А в итоге: каждый сам за себя. Есть другие законы, более справедливые, человечные, нам предстоит их узнать и придерживаться. Честно скажу: всех я не знаю, но знаю главный: помни о другом, думай о другом, заботься о другом… Дисциплина, — кричите вы, — превыше всего. Превыше всего забота о человеке! О каждом! Дисциплина из-под палки, из страха наказания — плохая дисциплина. У людей как бы делается два лица: одно как у всех, другое про себя… Если человека долго-долго бить и унижать, то он мало-помалу становится нечувствителен к ударам, унижению, надругательствам. Он перестает думать о других, перестает работать для общего блага; что тогда прикажете с ним делать?

— Убить, — обронила Кроха.

— Нет, убивать никого нельзя, как нельзя доводить человека до состояния скотины. Оно страшно даже не тем, что он перестанет трудиться, замкнется в своем мирке, а тем, что он найдет более слабого, беззащитного и будет измываться над ним. И получится, что всегда прав станет сильнейший, какое уж тут равенство?

— Но Авва говорил иначе! — снова выкрикнула Кроха. — Авва мудрый, он заботится о нас!

— Авва уехал, ушел. Бросал вас и ушел, — дети молчали напряженно, это напряжение сковывало Фауста, с усилием подбиравшего выражения для полуосознанных самим мыслей. — Подвернулся случай, и он воспользовался им… Но я не к этому вел, об этом разговор еще впереди. Важно, чтобы все, пусть не сейчас, не сразу, но поняли: незаменимые есть! Каждый из вас незаменим, каждый личность! Нам надо учиться уважать самих себя, тогда придет уважение к товарищу… И раз уж вы такие непохожие, незаменимые — может, к чертовой бабушке ваши номера? Пусть каждый выберет себе имя. Меня, например, зовут Фауст. Это — Карлейль, это, — он указал на вошедших, — Маргарита и Чарльз Диккенс, это не номер первый, а Кроха…

— Крохой меня назвал Авва, — девушка встала, вскинула голову. — У меня раньше тоже было имя — Петра.

Дети сидели неподвижно. Их молчание было враждебно. До сего дня они представляли собой монолитную группу, где каждый был маленьким исполнителем чужой, большей его собственной, воли, где все были связаны жестокими, но ясными законами. Теперь им предлагалось стать непохожими, самими собой. Фауст ждал, и его решительность понемногу растворялась в гнетущей тишине. Откуда-то сверху, сквозь плиты пробилась струйка воды от растаявшего снега, ударила пулеметной очередью в плиты пола, и Фауст вздрогнул. Карлейль склонился к уху Чарльза Диккенса, указывая глазами на него, шептал что-то горячо, и тот согласно кивал головой. Невнятный шелест слов был единственным звуком, проступавшим в глухой темноте.

— Я маму помню, — раздалось вдруг, и с места поднялся мальчишка, не снимавший повязки с глаз даже здесь, вдали от света, номер двадцать четвертый, — она звала меня малышом. И ты тоже…

— Верно, Малыш, только это у меня вышло случайно, — сердце, затаившееся в груди Фауста, забилось гулко, сильно, ровно. — Мне сегодня тоже мама приснилась, но я не увидел ее лица…

— А я помню, — упрямо сказал мальчишка и повел головой, точно бросая вызов остальным.

— И я… — раздалось совсем тихое, и снова, — и я…

Свет, едва пробивавшийся снаружи сквозь нагромождения плит и блоков, погас вовсе. Теперь только слух мог определить, что хрупкие осторожные «и я» принадлежат разным детям.

— А я — против, — вскинулась Кроха-Петра. — Я ухожу! Придумывайте новые законы, давайте друг другу имена, вспоминайте, что хотите делайте, я — против и ухожу!

В проеме двери появился Карлейль, неся в руках гнилушки, источавшие неверный, призрачный свет, бережно положил их у ног Фауста в центре круга.

— Слышите все? Кто со мной? — Петра стояла за порогом. — Кто пойдет со мной к Авве? Он сейчас одинок! Ему очень плохо без нас, я это чувствую!

И снова густое, тягостное молчание наполнило комнату.

— Я с тобой! — поднялся один.

— И я пойду! — присоединился к нему другой.

Семь человек из внутреннего круга встали рядом с Петрой, та не спешила уходить, точно колеблясь в верности сделанного выбора, затем повернулась к Фаусту.

— Склад Толстяка пусть остается вам. Продуктов там по нашим расчетам на год-полтора… Мы возьмем только на дорогу. Не забудьте завтра караул сменить, — и вышла.

— Не надо, — остановила Маргарита Фауста, шагнувшего было следом, еще верящего, что их можно отговорить, удержать. — Не надо. Она любит Авву, как ты этого не видишь? Но она вернется, может быть, вместе с ним. И остальные вернутся. На, держи…

— Вот что я скажу, если позволите, — загудел басом Карлейль, отодвигаясь от стены поближе к центру. — Мне кажется людям следует держаться ближе друг к другу. Фауст в этом прав. И с именами он здорово придумал. Меня зовут — Карлейль, а мою жену — Роза. По-вашему, я должен бы стать номером первым, она — вторым, смешно даже. Но главное вот что, возьмите нас в свою… семью. Я многое умею делать: дома строить, печи класть, с инструментами обращаться, соорудить что — глазом моргнуть… Кузню бы сделали, гончарную мастерскую, а я бы вас научил… Роза — умница, шьет, штопает, шампиньоны выращивает, грибы такие съедобные, без света могут расти…

Здоровяк стоял, неловко переминаясь с ноги на ногу, и мял ручищами случайно подвернувшуюся железяку. Его заявление, сделанное сразу после ухода Петры и семи старших! — прозвучало неожиданно.

— Возьмете?

— Давайте голосовать? — спросил растерявшийся Фауст и первым поднял руку.

— Спасибо, — Карлейль, полуотвернувшись, махнул по щеке рукавом при виде вздетых вверх детских ладошек. — Спасибо… Я пойду? Роза, наверное, потеряла меня, переживает, выдумывает всякие глупости… Мы завтра вместе явимся. Ведь можно? И того, спать я хочу невыносимо, пора мне… Спасибо…

Едва Карлейль исчез в коридоре, как в круг вошел Чарльз Диккенс.

— Плохо человеку, когда он один, — начал он, запнулся, поперхнулся, продолжил хрипло, — я тоже… Правда, я не умею делать то, что умеет Карлейль, зато знаю, где много-много книг и… некоторые уже прочитал… Сам тоже сочиняю разные истории, стихи, сказки. Но у меня получается совсем не по-книжному… Может, и меня к себе примете? Молодой, холостой, одинокий, — сгожусь…

— Какой же ты молодой? По голосу — так дедушка, — пробурчал Малыш, и эта реплика, вызвав улыбки, склонила чашу весов в пользу Диккенса.

— А я вот что придумал, — выступил вперед Фауст, прислушиваясь к тиканью заведенного будильника. — Сегодня объявляется Новый год! Новый год новой эры! Праздник, а в праздник принято петь и веселиться. Ура?

Говоря это, он совместил часовую и минутную стрелки на двенадцати, подогнал к ним стрелку звонка, и будильник затрещал весело, взламывая недоверчивую тишину, и трель рассыпалась эхом по коридорам и переходам. А Фауст крутил и крутил ручку завода, а к механическому чуду, ожившему в его руках, тянулись детские ручонки, и это была победа. Затем Фаусту пришла в голову новая мысль: он схватил с пола кастрюльку и стал постукивать пальцами по ее донышку и подыгрывать себе губами, стараясь воссоздать слышанную когда-то мелодию. И вдруг Малыш высоким чистым голосом подхватил ее, стал выбивать сложный ритмический рисунок на сиденье подвернувшегося стула. Не дожидаясь реакции остальных, в круг ворвалась Маргарита и пошла в танце, который рождался у нее сразу, сейчас, на глазах. Первые движения, скованные и неловкие, с каждой секундой становились свободней, раскрепощенней. За ней другие, прежде только раскачивавшиеся из стороны в сторону, поднялись и неумело топтались, все более отдаваясь ритму и высокому голосу Малыша, поддержанному голосами Маргариты и Чарльза Диккенса. Всех захлестнула эта песня без слов, песня рождения нового времени.