Александра Ленель-Лавастин - Забытый фашизм: Ионеско, Элиаде, Чоран

• Название: Забытый фашизм: Ионеско, Элиаде, Чоран
• Автор: Александра Ленель-Лавастин
• Издательство: Прогресс-Традиция
• Жанр: История
• Год: 2007
• ISBN: 5-89826-270-9

Национальный вопрос особенно болезнен для стран, претерпевших национальное унижение. Таким унижением было поражение фашистской Румынии во Второй мировой войне. Одним из способов восстановления национального престижа является воздвижение на пьедестал исторических героев нации. Для Румынии ими стали выдающийся ученый М. Элиаде, известный публицист Э. Чоран и драматург с мировым именем Э. Ионеско.

Автор книги, не умаляя их профессиональных заслуг, сосредоточивает внимание на социально-политических взглядах, гражданской позиции в трагичные для страны годы фашизма. Доказывая на огромном фактическом материале их профашистские настроения, А. Ленель-Лавастин предостерегает современные поколения от некритической эйфории в отношении «великих румын», способной объективно привести к поддержке обретающего силу неофашизма.

Книга написана живым, ярким, нередко полемичным языком и предназначена для широкого круга читателей.

---

По правде говоря, Ионеско, как и супруги Сора, не очень представляет себе те двусмысленности и противоречия, которыми была проникнута мысль Эмманюэля Мунье с 1935 г. Последний явно испытывает отвращение к тоталитарному итальянскому государству и немецкому расизму, но в то же время его в определенной мере привлекает полное отрицание буржуазного и либерального мира, которое исповедует фашизм. Вслед за Мунье Ионеско повторяет тезис об отсутствии антагонистического противоречия между индивидуализмом и коллективизмом, поскольку последний всего лишь доводит до крайности эгоистические наклонности индивидуумов. Он даже предлагает свой вариант персоналистского катехизиса. «Личностное может быть превзойдено лишь тогда, когда человек растет духовно и тем самым становится личностью», — утверждает Ионеско в своей очередной корреспонденции в марте 1939 г. Недоразумение кроется в другом — прежде всего в преимуществах, которые видятся в демократическом режиме. А Мунье по этому поводу как минимум колеблется. Персонализм несомненно занимает наивысшее положение в его иерархии ценностей. Но возникает вопрос: когда Мунье ищет третий путь между индивидуализмом и коллективизмом, какая ценность, по его мнению, является самой низшей в выстраиваемой им иерархии? Не очень ясно, отводится ли эта роль национал-социализму или тривиально материалистической либеральной демократии?[576] Скорее всего, эти оттенки еще не различимы для молодого человека, который совсем недавно окунулся во французскую интеллектуальную жизнь и пытается разгадать здешние идеологические игры при помощи шифровальных ключей, вывезенных прямиком с Балкан. При этом Ионеско разделяет идею Мунье, что в нынешний момент — момент агонии — основной политический водораздел пролегает не между правыми и левыми. Но, в отличие от руководителя «Эспри», он убежден, что этот водораздел ныне кладет границу между коммунистами и фашистами (т. е. всеми, кого он причисляет к «коллективизму и тоталитарному государству»), с одной стороны, и демократией — с другой стороны. Конечно, Ионеско хотелось бы, чтобы эта демократия основывалась на возобновленном гуманизме. Однако он явно не выказывает никакого снисхождения и понимания к битве мужественных элит, якобы вдохновленных высшим смыслом самопожертвования и по этой причине способных, благодаря своей энергии и мужественности, ускорить гибель торгашеского и продажного мира. Для того Ионеско, каким он был в то время, абсолютным злом выступает фашизм.

По воспоминаниям Марианы Сора, в момент объявления войны в сентябре 1939 г. и потом, в течение всей осени, Ионеско был беспокойнее, чем когда бы то ни было. Он писал дневник, неистово исписывая тетрадь за тетрадью, изливая на их страницах все свое негодование, ярость, отчаяние и всевозможные рассуждения о всеобщей слепоте перед лицом опасности. Эти страницы, прочитанные вслух, казались нам «светозарными», вспоминает Мариана Сора[577].

Братья-враги

Чоран в это время пребывал в совершенно ином расположении духа. В Париж он попал в какой-то степени случайно. В соответствии с позднейшим признанием, сделанным им философу Габриэлю Личану, он безумно увлекался св. Тересой де Авила, прочел всего Унамуно и хлопотал не о французском, а об испанском гранте. Конечно, он уже провел месяц во французской столице — во время своей поездки в Германию в 1933—1935 годах; как он говорил, это было «откровение». Однако «по правде говоря, мне не хотелось ехать в Париж», подчеркивал он. «Испания... меня просто околдовала»[578]. Его заявка на получение гранта была представлена в испанское посольство в Румынии за два месяца до начала гражданской войны. По понятным причинам ответа на нее Чоран не получил. Поэтому он и отправился в Париж: великодушный Альфонс Дюпрон добился для него во Франции гранта на трехлетний срок.

В Париже Ионеско и Чоран жили в одном и том же округе, мерили шагами одни и те же улицы Латинского квартала, одинаково пользовались статусом студента; оба были бедны и очарованы Парижем, где вели богемное существование, не имея никаких обязательств и никакого точного расписания занятий. Все эти обстоятельства могли бы способствовать их сближению. Тем не менее Ионеско категорически отказывался от встреч с Чораном. Свидетельство Марианы Сора не оставляет никаких сомнений по этому поводу. Она виделась порой с Чораном в кафе Дюпона, что на углу улицы Дез Эколь и бульвара Сен-Мишель, но редко. Основная причина? Дело в том, что тогда они очень дружили с Ионеско, объясняет она. Если они с мужем и не всегда были полностью согласны с категорическими утверждениями своего старшего друга, то всегда выказывали готовность следовать его примеру в тех областях, где жизненный опыт придавал ему определенный авторитет. Это касалось, в частности, вопроса отношений с тем или иным интеллектуалом, принадлежавшим к Молодому поколению. Следующий отрывок хорошо передает сильнейшую неприязнь Ионеско к Чорану. «У Эжена многое накопилось против бывшего товарища времен его литературного дебюта. Так, он прозвал его «filozoful Ciorap» (т. е. «философ носков», прозвище было построено на игре слов Cioran/ciorap. — Авт.). Достаточно было имени Чорана случайно всплыть в разговоре — Ионеско тут же насупится, опустит голову, на грудь, нахмурит брови и бросает на собеседника косые взгляды исподлобья. Потом он приступал к обвинительным речам в адрес Чорана, перемежая свои инвективы, порой довольно бессвязные, саркастическими замечаниями. Впрочем, его воодушевление довольно быстро угасало, потому что полностью отказать Чорану в уважении он все-таки не мог»[579]. Не показывал ли Петру Комарнеску Эжену то чорановское письмо от 1934 г. из Мюнхена, где тот любезно писал по поводу книги «Нет»: «Когда я прочел эту книгу, у меня возникло впечатление, что меня с головой окунули в общественный туалет...»[580] Источник их взаимной вражды, уже более серьезно объясняет автор «Жизни в отрывках», следовало искать в «политической сфере»; эта вражда объяснялась расхождением взглядов, возникшим еще в те времена, когда существовало деление на правых и левых. «Так вот, Чоран стал сторонником националистического движения, а Ионеско был представителем левой интеллигенции — ее умеренного крыла»[581].

На самом деле, в Париже все продолжало разделять братьев-врагов. Эжен покинул Румынию, чтобы больше не слышать о К. З. Кодряну и его последователях. Эмил писал Мирче Элиаде в конце 1937 г., что он «более, чем когда-либо, убежден: Железная гвардия — это последний шанс Румынии»[582]. Один посещал собрания движения «Эспри», другой — митинги Дорио и Французской народной партии; один цитировал Шарля Пеги, другой — Шамфора, который «научил его отвращению к человечеству»[583]. Ионеско прогуливался по Парижу днем и вглядывался в лица прохожих, пытаясь обнаружить признаки непоколебимого достоинства. Длинные страницы, которые он посвятил Парижу, — настоящий гимн Франции. «Одни против всех, великолепные и трагические, французы, будут ли они победителями или побежденными, заставят мир уважать свои благородные идеалы», — все еще надеялся он в марте 1939 г. Чоран же предпочитал гулять по ночному Парижу. Ему этот город больше всего нравился безлюдным. «Когда я вечерами брожу по пустынным улицам, я вновь обретаю себя и радуюсь, — писал он Элиаде. — Этот город очень проигрывает от присутствия его обитателей и от веселья, присущего их характеру»[584]. Ионеско восхищается теплотой французского характера: «Никогда прежде не сталкивался я с такой общительностью и с такой человечностью, — пишет он в статье «Нежная Франция»[585]. Чоран же сожалеет, что «все эти люди, столь похожие друг на друга, так мало между собой общаются: все совершенно одиноки, каждый занят собственными делами, и я думаю, что при внешней общительности никакая дружба здесь невозможна»[586], — отмечал он во «Фрагментах из Латинского квартала». Тон в этой статье, опубликованной в январе 1938 г. в «Vremea», задает цитата из «Тетрадей Мальте Лауридса» Рильке: «Приходим ли мы сюда, чтобы жить? Нет, скорее чтобы умереть». В интервью, данном в 1984 г., Чоран упомянет об этой статье как о последней написанной им на румынском языке — но это неправда. Он вспомнит о своей тогдашней грусти — она не вызывает сомнений. Еще он скажет, что статья имела большой резонанс в Румынии, поскольку румынам Париж казался земным раем[587].

Предлагая каждый свою версию описания французской столицы, Чоран и Ионеско словно бы вели некий странный скрытый от других диалог. «Не знаю, кому удалось внушить некоторым людям, что французы — усталая нация», — писал, например, Ионеско по приезде в Париж в корреспонденции, опубликованной в «Viaţa Românească» в декабре 1938 г. Это был явно камешек в огород Чорана, который непрестанно описывал французов как усталую и поношенную нацию, переживающую закат своей истории. Ионеско считал, что в упадке пребывают немцы, а не французы, и высказывал убежденность, что конец великой французской нации станет одновременно концом Европы. Конечно, Париж стал более строгим. Но до тех пор, пока французы останутся приверженцами свободы, подчеркивал он, об упадке говорить преждевременно. Чоран, напротив, говорил о «смертной поэзии Парижа» и видел повсеместно одни лишь «проявления упадка». Ионеско сравнивал Париж с Афинами, Чоран — с Александрией (крупным еврейским городом античного мира). Для одного Париж был «последним прибежищем человечества», тем местом, которое лишь своей жизнеутверждающей силой и гармонией учит вас, как превратиться в человека. Пробыв там уже много месяцев, Ионеско признавался, что испытывал от этого пребывания такое же восхищение и волнение, как в первые дни по приезде. В Париже самым необыкновенным ему казалось то, что «все сделано для человека». Во Франции «государство поставлено на службу человеку; город и его камни, даже воздух и вода — существуют для того, чтобы служить человеку»[588]. В начале «Требника побежденных», шестой книги Чорана и последней из его книг, написанной на румынском языке, начатой 15 марта 1940 г. и завершенной в 1944 г., автор посвящает довольно много страниц скуке Парижа. «Потеки от плесени — следы времени — на домах, на фасадах, которые история покрыла налетом копоти... Даже Венеция выглядит утешительно в сравнении с очаровательной безнадежностью разлагающихся улиц Парижа»[589]. Однако оба ощущают чувство очарования, присущее этому городу, и даже Чоран не скрывает, что «околдован»: Париж «врачует раны» и «поселяется в вашем сердце»[590].