Александра Ленель-Лавастин - Забытый фашизм: Ионеско, Элиаде, Чоран

• Название: Забытый фашизм: Ионеско, Элиаде, Чоран
• Автор: Александра Ленель-Лавастин
• Издательство: Прогресс-Традиция
• Жанр: История
• Год: 2007
• ISBN: 5-89826-270-9

Национальный вопрос особенно болезнен для стран, претерпевших национальное унижение. Таким унижением было поражение фашистской Румынии во Второй мировой войне. Одним из способов восстановления национального престижа является воздвижение на пьедестал исторических героев нации. Для Румынии ими стали выдающийся ученый М. Элиаде, известный публицист Э. Чоран и драматург с мировым именем Э. Ионеско.

Автор книги, не умаляя их профессиональных заслуг, сосредоточивает внимание на социально-политических взглядах, гражданской позиции в трагичные для страны годы фашизма. Доказывая на огромном фактическом материале их профашистские настроения, А. Ленель-Лавастин предостерегает современные поколения от некритической эйфории в отношении «великих румын», способной объективно привести к поддержке обретающего силу неофашизма.

Книга написана живым, ярким, нередко полемичным языком и предназначена для широкого круга читателей.

---

Предлагая каждый свою версию описания французской столицы, Чоран и Ионеско словно бы вели некий странный скрытый от других диалог. «Не знаю, кому удалось внушить некоторым людям, что французы — усталая нация», — писал, например, Ионеско по приезде в Париж в корреспонденции, опубликованной в «Viaţa Românească» в декабре 1938 г. Это был явно камешек в огород Чорана, который непрестанно описывал французов как усталую и поношенную нацию, переживающую закат своей истории. Ионеско считал, что в упадке пребывают немцы, а не французы, и высказывал убежденность, что конец великой французской нации станет одновременно концом Европы. Конечно, Париж стал более строгим. Но до тех пор, пока французы останутся приверженцами свободы, подчеркивал он, об упадке говорить преждевременно. Чоран, напротив, говорил о «смертной поэзии Парижа» и видел повсеместно одни лишь «проявления упадка». Ионеско сравнивал Париж с Афинами, Чоран — с Александрией (крупным еврейским городом античного мира). Для одного Париж был «последним прибежищем человечества», тем местом, которое лишь своей жизнеутверждающей силой и гармонией учит вас, как превратиться в человека. Пробыв там уже много месяцев, Ионеско признавался, что испытывал от этого пребывания такое же восхищение и волнение, как в первые дни по приезде. В Париже самым необыкновенным ему казалось то, что «все сделано для человека». Во Франции «государство поставлено на службу человеку; город и его камни, даже воздух и вода — существуют для того, чтобы служить человеку»[588]. В начале «Требника побежденных», шестой книги Чорана и последней из его книг, написанной на румынском языке, начатой 15 марта 1940 г. и завершенной в 1944 г., автор посвящает довольно много страниц скуке Парижа. «Потеки от плесени — следы времени — на домах, на фасадах, которые история покрыла налетом копоти... Даже Венеция выглядит утешительно в сравнении с очаровательной безнадежностью разлагающихся улиц Парижа»[589]. Однако оба ощущают чувство очарования, присущее этому городу, и даже Чоран не скрывает, что «околдован»: Париж «врачует раны» и «поселяется в вашем сердце»[590].

Чоран и Ионеско ни разу не столкнулись на улице — это вызвано, по-видимому, длительными отлучками Чорана из города. В 1939 г. его снедало желание пересечь всю Францию из конца в конец на велосипеде. Эти прогулки составили одно из самых счастливых воспоминаний его жизни. Он ездил по стране, останавливаясь на турбазах, принадлежавших различным молодежным организациям, и католическим, и коммунистическим; доступ на базы он получал благодаря членству в организации «Международное сближение молодежи». Таким образом, как рассказывал Чоран в письме своей приятельнице Женни Актерян в июле 1939 г., из полутора лет пребывания во Франции он шесть месяцев провел в пути и даже попытался пересечь Пиренеи[591].

Чоран выздоровел ? «Национальный абсолют»

Можно ли утверждать, что три года, проведенных во Франции, положили начало фактическому разрыву Чорана с фашистской Румынией и с экстремистской политикой? Данное мнение высказывает Марта Петрю, приводя в его доказательство свидетельство Иона Власю, которого Чоран убеждал: «Лучше потерпеть неудачу в Париже, чем победить в Бухаресте»[592]. Своими сомнениями он делился и с Женни Актерян: «Порой я говорю себе, что мне следовало бы остаться здесь, умирать вместе с этими домами, стариться с ними»[593]. Подобное равнодушие представляется, однако, очень относительным, скорее всего, оно порождено удаленностью от родины. Действительно, в 1938—1939 годах Чоран все реже пишет корреспонденции для румынских средств массовой информации. Однако, возвратившись в Бухарест осенью 1941 г., он с головой окунется в политику.

Кроме того, нельзя забывать и о статье «Между европейским и национальным сознанием». Судя по ней, к концу 1937 г. убеждения философа по сути своей оставались неизменными. В статье Чоран ополчился против идеи, выдвинутой левыми интеллектуалами и состоявшей в том, что националистская доктрина (например, Барресова) отличается излишней страстностью и приземленностью. В качестве контраргументации Чоран предложил схему, аналогичную той, которую он использовал в «Преображении Румынии» для объяснения причин антисемитизма. Он указывал на необходимость проведения различий между национализмом, подобным Барресову (он называл его «национализмом низов»), и «национализмом верхов», исповедуемым интеллектуалами, к числу которых относил и себя. Подобный «национализм обращенных» он считал добровольным и осознанным возвращением «к первичным элементам бытия, к непосредственному воздействию крови»[594]. Тем самым Чоран совершенно сознательно отказывался от идеи абстрактного единства Европы. Вообще говоря, «европейский фактор ликвидирован», отмечал он, — а вместе с ним и идея гуманности. В целом Чоран утверждал, что если другие эпохи предлагали иные решения, помимо возвращения к «национальному абсолюту», то «сегодня лучшего решения в нашем распоряжении не имеется». Статья «Между европейским и национальным сознанием» была опубликована через 5 дней после выборов, 20 декабря 1937 г. Напомним, благодаря им Железная гвардия завоевала положение третьей по величине политической партии страны. Правда, относительно возможности достижения абсолюта в Румынии Чоран выражал некоторый скептицизм; однако подобные сомнения были для него не новы. «Понимать, что самореализоваться возможно только через свою родину, и не обладать уверенностью, что твоя собственная нация сможет сама себя реализовать! Вот он, ключ к пониманию румынской неуверенности!»[595]. Здесь возникает искушение добавить — и к пониманию неуверенности автора.

Так все-таки, собирался ли на самом деле Чоран остаться во Франции? Скорее всего, нет, если судить по двум письмам, которые он написал в июле 1939 г. и в мае 1940 г. Анри Корбэну, впоследствии другу Мирчи Элиаде (тот как раз успешно завершил работу над первым переводом Хайдеггера на французский язык). В письме от 6 июля 1939 г. Чоран писал, что надеется повидаться с Корбэном, потому что, по всей вероятности, проведет еще год во Франции. По завершении этого срока, обращаясь к Корбэну 27 мая 1940 г., он с некоторым лицемерием утверждал: «Ваше письмо, нашедшее меня в том кошмаре, в котором мы тут пребываем (речь идет о жизни в отеле Мариньян по улице Соммерар, 13. — Авт.), настолько исполнено Духа, что позволило мне забыть о тягостной действительности». И далее: «Учитывая общую ситуацию и особенно мобилизацию в Румынии, вполне возможно, что я буду отозван в ближайшее время»[596].

Чоран и в самом деле вернулся в Румынию, хотя с 1937 г. непрерывно утверждал, что собирается обосноваться во Франции. Однако его возвращение произошло только в сентябре — октябре 1940 г., без сомнения, по той причине, что напряженные отношения между королем Каролем II и легионерами представлялись ему более серьезной угрозой, чем немецкая оккупация. Как отмечала Санда Столоян, писательница, переводчица и друг Чорана, «он всегда упрекал себя за то, что вернулся. Я не настаивала, но я понимала его»[597]. Для Ионеско, наоборот, самая страшная опасность таилась в поражении Франции. Поэтому он покинул французскую столицу до июня 1940 г. Он также горько сожалел об этом решении, но по совершенно иным причинам, чем Чоран. «Какую глупость мы совершили, уехав из Франции, — читаем мы в дневниковых записях, сделанных в Бухаресте в 1941—1942 годах. — Нам следовало бы там остаться, несмотря на оккупацию. Я кусаю себе локти. Разве здесь не оккупация? Может быть, вдвойне, а может быть, и стократно»[598]. Падение Парижа застало Ионеско в Бухаресте; свои впечатления об этом событии он изложил Тудору Вяну в письме от 2 февраля 1944 г. Рассказ относится к философу Константину Нойке, которого Ионеско называет «несчастьем». В 1944 г. Нойка только что вернулся в Румынию после нескольких недель, проведенных в Германии, куда он ездил сострадать сбежавшим туда легионерам. Это настоящий садист, бросает Ионеско, рассказывая о встрече с Нойкой 25 июня 1940 г.: «Зная, как я переживаю, он обнял меня, всячески демонстрируя свою радость»[599].

У Чорана, в отличие от Ионеско, не было идеологических причин бояться вступления немецких войск в Париж. Он стал непосредственным свидетелем этого события, о котором впоследствии неоднократно рассказывал и которое его скорее позабавило. Накануне того дня Чоран был приглашен на обед к друзьям, жившим в Нейи. Вечеринка закончилась далеко за полночь. На рассвете Чоран оказался один со своим велосипедом неподалеку от Триумфальной арки, на авеню Великой Армии. Вокруг не было ни души, ни прохожих, ни автомобилей. Париж опустел. И только немецкие дивизии шли по авеню маршем победителей[600]. Чоран продолжал путь по направлению к Латинскому кварталу, рассчитывая вернуться домой. Второй эпизод произошел уже в пределах этого квартала, на углу улицы Суффло, против Пантеона. Немцы дефилировали мимо. Пожилая дама, обращаясь к Чорану, сказала: «Как красиво, сударь! Подумать только, нас убеждали, что у них нет масла!». Санда Столоян, пересказывая эту сцену в своем дневнике, уточняет: «Вспоминая об этом, Чоран просто умирал со смеху. Надо же — она сказала; масла, а не оружия! — и он все вспоминал, как они со старухой стояли у края тротуара»[601]. Чоран веселился и излагая продолжение этой истории Габриэлю Личану. Немцы шли со стороны бульвара Сен-Мишель, а с другой стороны шли французские пленные. Он побежал к табачной лавке, купил 20 пачек сигарет и стал бросать их французским солдатам. Они кинулись, чтобы поймать сигареты, а немец выхватил оружие. «Он наставил его на меня, — вспоминал Чоран. — В этот момент меня спасло знание немецкого языка. Я крикнул офицеру «Я иностранец!»[602] (в тексте по-немецки. — Перев.)