Андрей Буровский - Медвежий ключ

• Название: Медвежий ключ
• Автор: Андрей Буровский
• Издательство: Издательство Андрей Буровский, ACT
• Жанр: Маньяки
• Год: 2005
• ISBN: 5-17-027940-X, 5-98673-002-Х

Красноярец Андрей Буровский, чьи первые книги выходили в совместном с Александром Бушковым в проекте «Сибирская жуть», создал новый жанр. Придумать ему название затруднительно, поскольку на деле это смешение жанров, не производящее, тем не менее, впечатления эклектики. Впрочем, «сибирская жуть» — наилучшее жанровое определение.

Есть у Буровского и фактура Федосеева («Злой дух Ямбуя»), и обстоятельность Обручева, назидательность Ивана Ефремова и фантазия Грина, а вдобавок собственные ирония и цинизм, роднящие Буровского и Бушкова. Главное, что он пишет о своей родине, коей почитает хакасские степи и горную тайгу, в которых встретил лучшие моменты своей жизни. Именно там он находит экзотику, которой не сыщешь в какой-нибудь Амазонии или Африке.

Удивительное происходит в Саянской тайге: серия зверских убийств, исчезновений; необъяснимо ведут себя медведи. Действительность оказывается невероятней самых причудливых догадок…

---

— Народ… это народ, — не нашел он другого объяснения. — Медведи — это медведи.

И посмотрел на людей так, словно они свалились с потолка. Что-то было очевидно для него, совсем не очевидное для людей. Первым нашелся Товстолес:

— Ты — Народ, или ты медведь?

— Я — Говорящий из Народа. Я не медведь.

Зверь склонил на бок голову, напряженно всматривался в людей.

— Медведи не говорят. Медведи не народ, — медленно фыркал Товстолес. — Я понял правильно Тумана?

— Медведи не говорят. Медведи не народ. Ты понял правильно, — и немного помолчав, Туман сделал последнее уточнение: — А я народ.

— Медведи не все говорят, — попробовал Товстолес после молчания, — их можно убивать.

— Медведей можно убивать. Народ нельзя убивать. Народ говорит. Медведи не говорят.

Туман бил в одну точку, он очень хотел быть правильно понятым. Люди молчали.

— У меня сейчас сильное желание закурить трубку… — тихо промолвил Михалыч.

— Хотите «Беломору»? — Маралов протягивал пачку.

— Вы разве курите?!

— Нет… Но почему-то подумал, что вам это будет не лишнее.

И Михалыч принял пачку, в очередной раз подивившись фантастической интуиции Маралова.

— Если можно, не сейчас… Кажется, наш… гм… наш гость не будет в восторге от дыма, и если честно — то я тоже…

— Хорошо, Владимир Дмитриевич, но тогда позвольте мне тоже задать пару вопросов… — обращаясь к Туману, Михалыч зафыркал, заворчал. Туман не понял.

— Ну, давайте выходить из положения…

— Ладно…

Высунув язык от напряжения, Михалыч рисовал что-то в тетрадке. Поднял страницу, показал людям и Туману. На странице были нарисованы две морковки, в которых можно было все-таки угадать схематические изображения двух человечков. Одну «морковку» Михалыч заштриховал изнутри, сделал черной, другую оставил светлой внутри контура.

— Плохой человек, — профыркал Михалыч, показывая черную «морковку», и Туман с ним согласился — «морковка» выглядела преотвратно.

— Хороший человек, — ткнул Михалыч в светлую «морковку», и Туман опять зафыркал — пусть это будет хороший человек, если Михалычу так надо.

Михалыч опять поднял страницу. На странице был здоровенный разинутый рот.

— Он говорит, — профыркал Михалыч, и на этот раз Туман его не понял. Пришлось вмешаться Товстолесу, и оба ученых ворчали и фыркали до тех пор, пока Туман не согласился: да, это рот, и он что-то кому-то говорит.

Тут Михалыч стал рисовать светлого человека рядом с говорящим ртом:

— Хорошие люди говорят?

— Да, — Туман казался удивленным, — да, хорошие люди говорят.

— Плохие люди говорят? — Михалыч поднимал уже другую картинку, где темный субъект стоял возле открытого рта.

— Плохие люди говорят.

— Плохие люди ходят с ружьями?

— Да.

— Хорошие не ходят с ружьями?

— Нет, хорошие люди ходят с ружьями.

Товстолес покачал головой:

— Мне кажется, что мы зашли в тупик…

Михалыч нарисовал чудовищную колбасу; колбаса опиралась на другие колбаски, поменьше, и каждая из колбасок-опор кончалась жуткого вида когтями. Договорились насчет того, что это существо будет медведь, но вот хороших и плохих медведей Туман никак не различал, и по-прежнему не соглашался, что это существо — говорящее. Никакие сочетания «медведя» с говорящим ртом его не устраивали.

— Народ другой, — уверял Туман, и рисовать больше не стали. Хорошо хоть, ученые немного привыкли говорить на языке ворчания и фырканья.

Маралов принес чаю, в том числе очень сладкого — Туману. И состоялся новый разговор.

— Люди — это Говорящие?

— Да.

— Народ — это Говорящие?

— Да.

— Медведи — не говорящие.

— Да.

— Почему Народ убивает людей? Люди — Говорящие.

— Люди убили много Народа. Люди первые начали убивать Народ. Народ убивает плохих людей.

Впервые Туман торопился, делал нервные движения, суетился — тема его задевала.

— Плохие люди убивают медведей?

— Плохие люди убивают Народ.

И вот тут Михалыч нанес последний, самый жестокий удар:

— Люди не знают, что Народ — Говорящие. Они думают, только они Говорящие.

Вот тут Туман упал на зад и с минуту в упор рассматривал ученых. А потом замотал головой так, что ветер заметался по избушке. Недоуменно, обиженно вздыхал медведь… вернее сказать — существо, по внешности ничем не отличимое от медведя.

— Они и подумать не могут, что их путают с медведями… — тихо сказал Товстолес, — вы, кажется, нащупали самую болевую точку.

Но оказалось, не эта точка самая болезненная.

— Народ можно отличить от медведей? — спросил Товстолес, и этот вопрос чуть не стал последним в биографии старого ученого: с диким ревом метнулся Туман, прогнулись лиственничные бревнышки, мелькнула просунутая между ними лапа размером с крупную тарелку. Товстолес еле успел отпрянуть, вжаться в стену, Михалыч схватился за ружье. Медведь прекратил реветь, опять он зафыркал и взрыкивал, но понять его теперь сделалось трудно: какие-то ежики, зады, крысиные хвосты, сороки, бабочки…

— Кажется, нам желают получить по ежику в задний проход… — Товстолес смертельно побледнел, но чувство юмора и жажда знаний оказались сильнее испуга.

— А я так понял, что мы — сороки с крысиными хвостами, и еще почему-то мотыльки.

— Одно другому совершенно не мешает…

— По-видимому, этот вопрос прозвучал для него примерно так: «А разве люди отличаются чем-то от горилл?» Или что-нибудь в этом роде…

— Гм… Лично для меня это вовсе не звучит обидно… Требует разъяснения, что мы-то сразу видим разницу…

— Вот и они разницу видят, и считают оскорбительным, когда не видят другие. Попробуйте-ка задать этот вопрос мужику из лавки или, скажем, постовому милиционеру: «а не похож ли ты, дядя, на гориллу?».

Зверь ходил кругами, еле умещаясь в избушке, взрыкивал, когтями рвал пол, грозно сопел.

— Туман… Мы не хотели тебя оскорбить (на языке Тумана это прозвучало скорее как «мы не хотели тебе сказать плохих вещей»).

Зверь свирепо уставился на Товстолеса.

— Мы знаем, что Народ совсем не такой, как медведи. Но люди этого не знают. Они не слышали, как Народ говорит, — порявкивал, пофыркивал Товстолес.

Какое-то время казалось, Туман опять прыгнет на лиственницы, попытается достать ученого. Но зверь превозмог себя, ответил, как мог судить ученый, очень сдержанно:

— Я беру обратно свое нападение. Народ нельзя так оскорблять и оставаться в живых. Вы не хотели. Вы не понимаете.

С полминуты Туман стоял, опустив голову между широко расставленных лап, ученые не видели лица. Потом он поднял голову, взглянул глазами-буравчиками в глаза Товстолеса:

— Если люди услышат, что мы говорим, они будут считать нас Говорящими?

— Будут! — вздохнул Товстолес, повернулся к Михалычу за поддержкой, и тот вовсю закивал. — Ясное дело, будут! А куда ж они денутся — будут!

Такие беседы велись весь вечер, до полной тьмы и еще долго в ночной темноте, при свете керосинового фонаря. Глухой ночью началось то, что можно назвать переговорами, и очень скоро Туман сказал, что нужно позвать другое существо из Народа, умнее и значительнее его: только Толстолапый может принимать такие важные, такие серьезные решения.

Маралов давно уже спал, пристроившись в углу узкого, неудобного пространства. Пришлось разбудить его и попросить позвать Ель и Ручей —. если они и правда безопасны. Вокруг избушки давно уже было нехорошо: то раздаются мягкие тяжелые шаги, то кто-то, подойдя бесшумно, засопит вдруг в самый угол дома, а то, встав возле глухой стены и оставаясь невидимым, начнет переговариваться с Туманом.

Маралов предложил подождать, пока кто-то из зверей подойдет. Подождали, передали просьбу Тумана. Ель поговорил с Туманом прямо через стену, все слышали их разговор.

И все, и исчезли Ель и Ручей, растворились в ночном лесу с его невнятным шорохом, криками сов, писком мелких зверьков, полетом неизвестных бабочек с мохнатыми толстыми телами.

Туман устал говорить, он опять ходил из угла в угол, стократ повторяя одни и те же движения. Людей валило в сон, даже Товстолеса и Михалыча, привыкших работать по ночам. А ведь и Михалыча трудно назвать молодым, не говоря о Товстолесе.

— Ну вот видите, есть вам язык, есть переговоры. И как вам они, переговоры? — спросил сонным голосом Михалыч.

— Они на переговоры пошли, это главное, — так же сонно ответил Товстолес, — а так уже…

Наверное, он хотел еще что-то сказать, да так и заснул с открытым ртом, не успев ничего произнести.

10 августа утром пришел огромный медведь, Ручей, и к удивлению всех, верхом на нем — девушка лет восемнадцати. Розовая кофта, полотняные белые брюки, золотистые волосы по ветру. У девушки оказалось два имени: медвежье, которое непросто произнести без тренировки, и русское, которое Товстолесу тоже оказалось не очень просто воспроизвести: