Эльфрида Елинек - Перед закрытой дверью [Die Ausgesperrten ru]

• Название: Перед закрытой дверью [Die Ausgesperrten ru]
• Автор: Эльфрида Елинек
• Издательство: Симпозиум
• Жанр: Современная проза
• Год: 2007
• ISBN: 978-5-89091-341-8

Эльфрида Елинек, лауреат Нобелевской премии по литературе 2004 года, автор романов «Пианистка», «Похоть», «Любовницы», на сегодняшний день — самая знаменитая писательница не только Австрии, но и всей Европы.

«Перед закрытой дверью» — роман о старшеклассниках, ищущих свое место в обществе, обретающем первые признаки благополучия, — в Австрии, недавно расставшейся с нацизмом и с советской оккупацией.

Как провести остаток школьных лет, чтобы было что вспомнить на склоне жизни? Как выделиться среди одноклассников и справиться с завистью к более обеспеченным сверстникам? Что делать, когда в доме родителей становится нечем дышать? — Под пером Э. Елинек разматывается неумолимая нить от обыденной скуки подростка до топора в его руках.

Экранизация романа в 2007 году выходит на экраны российского телевидения.

---

Софи нужно хорошенько заинтересовать, чтобы она начала совершать преступления, так как сама она не считает, что это ей нужно, так напрягаться. К тому же весьма сомнительное удовольствие — не спать ночью, чтобы заниматься делами, которые боятся света дня. Это затруднительно, надо преодолевать себя, а ведь гораздо лучше полеживать себе в постели и почитывать захватывающий детектив.

На уроке немецкого самоубийца Штифтер[4] возвышает свой голос над шумливыми гимназистами; он, жертва несчастного брака и неумения распорядиться собственной жизнью, не нашел ничего умнее, как рассусоливать о святом и светлом Троицыном дне, когда он подходит «к опушке леса безмятежной», о нет, не там, где «мелькает силуэт косули нежной» (совершенно начхать, что там у него мелькает, считает Анна), но там, где он прогуливается по некоей беспредельной, бесконечной, так сказать, местности. Что он смыслит в бесконечности? Дух его не в силах постигнуть беспредельное. Зато Райнер ощущает в себе беспредельность поэта, который разбивает все оковы. Он ее чувствует, а никакой не Штифтер, Штифтер доказал это всей своей профуканной жизнью, своей трусливой нерешительностью. Далее Адальберт Штифтер проводит смотр дефилирующим мимо него разным там красотам, как одушевленным, так и неодушевленным. «Природа стремится погрузиться в неодушевленность, — думает Райнер, — а мы лишь способствуем ей в этом». Он незамедлительно делится свои наблюдением, отправляя записку Софи, которая в этот момент рисует силуэты лошадей в общей тетради. Она невысокого мнения о неодушевленности, так как предпочитает спортивное воодушевление. Нужно почувствовать собственное тело или тело скаковой лошади, когда она переходит с рыси на галоп. Ветер овевает скакуна и всадницу, и свежий воздух гонит прочь и дурное настроение, и тревоги. На таком воздухе не разлежишься, а не то и разложиться недолго.

Зло предпочитает защищенные от ветра, укромные закоулки, бледные изнеженные подростки предпочитают замкнутость подвальных кафе, а то ведь на улице, при свете дня, чего доброго, сразу начнешь переводить слепых и старушек через дорогу или собачку по шерстке гладить.

— Кто там мешает вести урок? Витковски, номер первый и номер второй, я попросила бы вас успокоиться и помолчать, или мне отметить ваше поведение в журнале?

«Да чего там такого отмечать, разве что ваши личные неудачи в вашем личном дневнике. А уж их у вас хватает, каждую неделю найдется, что записать, я уверена. Изо рта у вас пахнет, и кожа отвратительная, серая, и икры толстенные, госпожа учительница» (Анна).

Штифтер в умилении бубнит про сияние сияющих небес, про восхитительные апрельские облачка, полные солнечных бликов, про изумрудные полоски озимых побегов.

— Пусть у него у самого стручок позеленеет, — говорит Райнер, искоса поглядывая на Софи, и заливается тявкающим хихиканьем.

Анна предлагает привлечь к затее с нападениями Ханса Зеппа, с которым они недавно познакомились в джазовом подвальчике. Он будет идеальным орудием, да и вообще ему надо покинуть свою пролетарскую прослойку. В обществе сильный постоянно берет власть над слабым, будь то на фабрике или в конторе, тут все способы хороши. Вот Ханса, к примеру, его фирма «Элин-Юнион» заставляет возиться с электрическим током. Явно с постоянной опасностью для жизни. Ток способен убить, делает он это чисто и неожиданно. Он не предупреждает заранее, он просто появляется из ничего. Униженный и оскорбленный видит в своей конторе таких же, как он, придавленных жизнью, и в нем неизбежно возникает чувство общности и солидарности с ними, а значит, он вновь ощущает свою силу. Правда, быть сильным в труппе у Райнера ему нельзя, потому что Райнер непререкаемо, раз и навсегда вожак, ведь эта идея пришла в голову именно ему. Куда бы Ханс ни посмотрел, он не увидит в своем окружении такого же, как он, рабочего, повсюду он должен видеть одних лишь нас. Он должен беспрекословно внимать нашим словам, предостережениям, приказаниям, поощрениям. Анна говорит:

— Красть кошельки — сплошное ребячество, я хочу устроить взрыв. Это незамедлительно привлекло бы внимание, и мир стал бы относиться к нам не с ласковым пренебрежением, но с должным почтением.

Райнер говорит, что когда отец его летает в Нью-Йорк, то ему (как он говорит) грудь распирает от счастья, ведь он смотрит на землю сверху и в заоблачной выси свобода не знает границ. На самом-то деле отец после войны не выезжал дальше Цветтля, что в Нижней Австрии. Об этом Райнер помалкивает. Анне вспоминается, как она еще ребенком подарила папе на день рождения букетик ландышей, а тот не говоря ни слова спустил цветы в унитаз. С чего бы ей это вспомнилось именно сейчас?

Хотя нужно, конечно, признать, что анархизм хорош только для самого анархиста. Это только освобождает. Нельзя с помощью анархизма добиваться чего-либо, а уж для группы лиц и подавно, неважно, что это за лица.

Де Сад говорит, что нужно совершать преступления. Слово «преступление» употребляют, придерживаясь общепринятых условностей, но между собой мы не будем обозначать таким образом ни одно из наших действий (Анна). Нам необходимы общеупотребительные рамки, чтобы нас еще сильнее распаляла наша необузданность. Мы чудовищны, даже если для маскировки и прикрываемся внешностью заурядных обывателей. Мы дети обывателей, но таковыми мы не останемся. Наше нутро изъедено дурными делами, а снаружи мы — безобидные гимназисты.

Райнер, который в настоящий момент читает «Постороннего» Камю, говорит, что он хотел бы оставить этому миру враждебность. Когда у тебя отнята надежда на лучшее, лишь тогда день сегодняшний полностью оказывается в твоей власти. Тогда ты сам творишь реальность, а остальные превращаются в статистов. Как только Райнер видит, что наступает вечер, он сразу изрекает, что вечер этот не что иное, как унылое перемирие, в котором угасла жизнь.

Учительница немецкого говорит, чтобы Витковски, оба, не мешали классу своей беспрестанной болтовней.

Штифтер говорит: «Дальше по склонам гор тянулись рыжевато-блеклые леса в нежно-голубой дымке».

— А ты взаправду можешь себе представить, что леса куда-то там потянулись? На поезде, что ли? И билет не забыли купить? Нет, кроме шуток?

По Райнеру, если совершаешь преступление, важно ощущать поддержку со стороны любящего тебя человека, каковым в его случае является женщина (Софи). Не ту поддержку, которой ждет от женщины обыватель, а ту, которая нужна от женщины молодому таланту. Если человек настолько углубляется в противозаконность, то у самых дверей противозаконности его должен ждать партнер, некое Ты: Софи.

— На самом деле мои желания внушают мне отвращение, но желания эти сильнее меня. И моя любовь к тебе сильнее меня. Однако в ней нет плотского желания, которое мы превозмогаем.

— Сплошное дерьмо, — отвечает Анна, — любовь — это когда одна телесная оболочка касается другой.

— Я этого Адальберта Штифтера ни секунды больше не выдержу, право слово, — говорит Анна. — Кто вот эту штопальную иглу из моей корзинки для урока домоводства со всего размаха загонит себе под ноготь и не заорет, да-да, со всего размаха, я сказала, и прямо сейчас, на уроке, — с тем я пойду в мальчишеский сортир, в кабинку слева.

Райнер видит в этом некоторую революционность. Анна так не считает, ибо целью здесь является не равенство всех, что противоречило бы и законам природы, и учению о наследственности, но как раз обратное. Полнейшее разделение и изоляция. Равенство может быть по нраву лишь тому, кто не способен приобщиться к касте сильных. Он стремится компенсировать этот комплекс, умаляя, унижая сильных, и обольщает себя надеждой, что от этого они ослабнут.

— Ну, так что же насчет иголки, кто смелый?

И Герхард Швайгер, поздний ребенок и вечный середняк, с прыщами по всему телу — уж во всяком случае там, где тело это выступает из-под одежды, — склонный заливаться краской по любому поводу, видит, что настал его великий час, другого шанса не будет, и немедля вгоняет иголку одним ударом под ноготь указательного пальца левой руки. Ох! Софи сияет, как беленая шерсть, слегка присыпанная стиральным порошком. Райнер не скрывает удивления, что вызвался именно Швайгер, которого вообще-то ничто, кроме шоколада, не интересует. Он бледен, как полотно, и громко произносит, что мочи терпеть нет. Анна без энтузиазма мерит его оценивающим взглядом. Учительница говорит, что Швайгер ну просто как дитя малое, но если действительно так сильно приспичило, пусть идет, ничего не поделаешь, однако впредь пусть успевает сходить на перемене, они для того и существуют. И вот Герхард, тряся жиром, топает на выход, бросая на Анну заговорщический взгляд, которому он старается придать особую выразительность. Взгляд получается не выразительный, а жалкий. «Помоги мне, Анни, прошу, я давно тебя обожаю, и мне нужно хоть чуточку тепла и ласки, иначе у меня член толком не встанет, и как мне его тогда в тебя засунуть? Волшебный миг твоей любви — лучший подарок, детка».