Эл Алонсо Дженнингс - С О. Генри на дне (фрагмент)

• Название: С О. Генри на дне (фрагмент)
• Автор: Эл Алонсо Дженнингс
• Жанр: Биографии и Мемуары

---

Салли наконец вызвали в суд. Фил не явился, и ее отпустили, ограничившись выговором. Когда она проходила мимо судебного пристава, тот протянул ей эти самые два доллара. Подарок окончательно погубил и без того уже разбитую жизнь Салли…

Салли помчалась со всех ног по коридору, а надзирательница бежала рядом с ней.

— Это было очень скверно с их стороны засадить вас сюда, голубушка. Вы не заслуживали этого. Мне ужасно жаль вас.

Когда Салли была уже у дверей, надзирательница тронула ее за локоть:

— Голубушка, мне очень тяжело сказать вам это, но бедный малютка умер.

Эти слова оглушили Салли точно удар кулаком. Она остановилась, обесиленная и дрожащая. Ребенок был мертв!

Со слабым мучительным рыданием она схватилась за голову руками и начала метаться по коридору, словно целая толпа мужчин и женщин преследовала ее, забрасывая камнями.

— Послушайте, милочка, — сказала надзирательница, стараясь успокоить ее. — Вы можете остаться здесь. Ничего путного не выйдет, если вы выйдете сейчас на свободу. Ребенок умер три дня тому назад. Побудьте здесь немного.

— О господи, нет! Пустите меня.

Дверь раскрылась, и полубезумное существо выбежало оттуда, поглощенное одной лишь мыслью: броситься в реку. Пронизывающий ветер чуть не срывал с нее платье. Холод проникал до самого мозга костей.

Из окна магазина падал свет; девушка задержалась на минуту в теплом луче. Старинные драгоценности, гербы, серебряные блюда блестели в витрине. В одном углу лежали три револьвера. Салли, словно привороженная, не отрывала от них глаз. Холодная жажда мщения овладела ею.

До этой минуты ее всецело поглощала горечь утраты; она не видела ничего, кроме страдающего личика ребенка. Теперь перед ней встал образ мужчины с выражением уничтожающего презрения на красивом лице. Она вошла и купила один из револьверов.

Как только он очутился у нее в руках, ей показалось, будто оружие тянет ее вниз, точно тяжелый гроб. Она спрятала свою покупку за пазуху и вышла. Она бесцельно слонялась по улицам, вся застывшая, поглощенная одним чувством, с безумным нетерпением дожидаясь утра. Она не сознавала даже, что плачет и громко стонет от боли, пока какая-то пьяная старуха не остановила ее и не увлекла к себе в темную, грязную дыру.

Наконец настало утро. Ей нужно было ждать до полудня. Решение ее было твердо. Она не испытала ни минуты колебания. Салли отправилась прямо к банку и стала за колонной, поджидая Филиппа. Когда пробило двенадцать, все, казалось, устремились вон из здания, все, кроме Филиппа Остина.

Салли начала дрожать. Она опустила руку в карман. Револьвер был там. «Пошли его скорее, скорее, — бормотала она безумную молитву. — Пошли его прежде, чем я утрачу мужество».

По улице прошел полицейский. Салли вся съежилась за каменным столбом. Полицейский посмотрел на нее, сделал несколько шагов, оглянулся и пошел дальше. «Теперь нет никого, никого, — бормотала Салли про себя. — Пошли его теперь».

В глубине коридора показалась высокая фигура, и в следующую секунду Филипп Остин вышел из дверей. Он шел великолепный, точно принц. Он шел так же, как в тот радостный день, когда он с глубоким поклоном снял свою шляпу перед Салли, спускавшейся по лестнице собора. Та же царственная улыбка играла и теперь на его губах.

Нервы Салли ослабели, словно туго натянутая струна, когда один конец ее внезапно освобождается. Она побежала к нему, жалкая, обезумевшая, не помня себя от горя.

«Фил, о Фил, ребенок умер! Ты посадил меня в тюрьму, и он умер. Умер один, умер потому, что ты не хотел о нем позаботиться».

Отдавшись целиком своему жестокому горю, не сознавая, что делает и говорит, Салли бросилась на грудь к Остину:

«Он умер, умер, умер. О Фил, он умер!»

Быстрым гневным движением он грубо схватил ее за кисти рук:

«Пошла прочь, потаскуха! Проваливай, чертова ведьма, что мне за дело до твоего отродья? Убирайся, не смей виснуть на мне и пачкать меня своими соплями!»

Холодное, надменное выражение искривило его черты. Остину наконец удалось оттолкнуть от себя Салли. Послышалось легкое рыдание, шум борьбы, крик боли, мучительный стон, и револьвер оказался приставленным к животу Остина.

«Тебе все равно? О господи!..» — Курок щелкнул.

— Он посмотрел мне прямо в глаза. Вид у него был испуганный, растерянный. Он понимал, что я делаю. Я видела это по его глазам. Он смотрел на меня одно мгновение, затем свалился, как мешок, словно позвоночник у него внезапно выдернули.

Отовсюду по улице бежали мужчины и женщины. Они столпились над распростертой фигурой. Убедившись наконец, что сын банкира мертв, толпа накинулась на Салли с кулаками, а один гигант неистовым ударом рассек ей щеку.

— Да, Остин понял, что я делаю: я увидела это по его последнему взгляду. — Лицо Салли было мокро от слез, но глаза ее при воспоминании о смерти Остина загорались торжеством. — Для меня этого вполне достаточно. Я с радостью готова закончить здесь свою жизнь.

Суд над девушкой длился только один день. Судьи признали ее виновной. Ей было девятнадцать лет. Это обстоятельство спасло ее от смертной казни.

Салли была южанка, и в жилах ее текла горячая мстительная кровь истинной уроженки Кентукки. Ее история взволновала меня больше всех ужасов, о которых я слышал в тюрьме. Я вполне понимал смертельную ярость, которая овладела девушкой, когда этот негодяй оттолкнул ее. Я отправился в канцелярию начальника и выложил ему все.

— Когда я слышу подобные вещи, мне хочется без оглядки бежать из этого проклятого места, — часто говаривал Дэрби, которому и без того было всегда невыносимо тяжко присутствовать при казнях осужденных. — Надо же кому-нибудь торчать здесь. Кажется, я хорошо исполняю свое дело.

Дэрби сказал, Что он постарается добиться помилования. И оно несомненно было бы подписано на основании его поручительства, если бы о том не прослышала семья убитого. Им мало было зла, которое принес уже их негодяй сын. Они начали действовать и всячески чернить Салли, пока не добились своего. Прошение о помиловании отклонили.

Всякий раз, как я слышал в церкви ее голос, — этот поток золотых звуков, лившийся сверху из женского яруса, — мне казалось, будто меня колют кинжалами.

Этот рассказ показался мне достойным таланта Биля Портера, и на следующий день я передал ему историю Салли. Биль выслушал ее довольно равнодушно, некогда я кончил, он спокойно обернулся к Рэйдлеру:

— Я принес вам коробку сигар.

Его несокрушимая холодность привела меня в ярость. Я сердито повернулся к нему спиной, чувствуя себя оскорбленным. Я хотел, чтобы Портер написал рассказ о Салли и заставил бы мир содрогнуться от ужаса, а вместо этого я убедился, что слова мои не произвели на него ни малейшего впечатления. В это время мои вкусы целиком склонялись к мелодраме, и я не мог понять более тонкой разборчивости Портера.

У него были определенные теории относительно цели, которой должен удовлетворять маленький рассказ. Мы часто спорили с ним об этом. Теперь мне показалось, что он сам сознательно отказывается от осуществления своих идей.

— Маленький рассказ, — говорил он, — может иметь огромное воспитательное значение. В нем должны сочетаться юмор и глубокое чувство. Он должен разрушать предрассудки, объясняя их. Я хочу ввести в гостиные «всемогущих» — павших и отверженных и при этом обеспечить им там радушный прием. Мир нуждается только еще в капельке сострадания. Я хочу, чтобы наши четыреста побывали в шкуре четырех миллионов.

Портер говорил это задолго перед тем, как он написал первый рассказ из сборника «Четыре миллиона».

— Но ведь в истории Салли трепещет живое человеческое сердце. Неужели вы этого не чувствуете?

— Полковник, оно бьется слишком громко, — зевнул Портер. — Все это чересчур банально.

— В таком случае и вся жизнь чересчур банальна! — вспылил я. — Для того-то и существуют таланты: вы должны взять пошлое и обыденное и претворить его в жизнь так, чтобы наша старая, дряблая плоть загорелась новым огнем!

Я в те дни тоже писал рассказы, и у меня были свои методы и теории. Они, впрочем, бесследно испарялись, как только я пытался передать их чернилами на бумаге.

Бесполезно было пытаться вовлечь Портера в беседу, когда он не желал этого. Если какой-нибудь предмет не привлекал его внимания сразу, то это значило — и навсегда. Никакие убеждения на него не действовали. Мельчайшая деталь иногда целиком поглощала его и вызывала в нем прилив вдохновения. А в другой раз, когда на глазах его разыгрывалась настоящая драма, он равнодушно проходил мимо нее. Я хорошо знал в нем эту черту. Но на этот раз в меня вселился бес упорства.

— У Салли лицо Дианы, — сказал я.

— А когда вы встречались с этой богиней, полковник? — Портер шутил, сосредоточенно стряхивая полоску пыли, приставшей к его рукаву. — С меня достаточно арестантских штанов, а уж от этих арестантских юбок увольте.