Владимир Киршин - Частная жизнь

• Название: Частная жизнь
• Автор: Владимир Киршин
• Издательство: Издатель Максарова
• Жанр: Публицистика
• Год: 2003

Пустяковые подробности городского быта год за годом складываются в обширное мозаичное полотно, обнаруживающее подлинные желания и стремления т. н. «советского человека» – вечно живые ценности, неподвластные тоталитаризму. Книга написана от лица героя-повествователя, с его живым участием – в этом ее отличие от множества журналистских ретроспектив конца ХХ века. Книга предназначена широкому кругу читателей.

---

Вот кто мне скажет, когда в Перми шел документальный фильм «Спорт, спорт, спорт»? Мы ходили на него ради пяти секунд нью-йоркских небоскребов, двух секунд загорающего на крыше автомобиля хиппи и живых «битлов» – вообще мельком. Но эта малость была как пилка в батоне, как свернутая авторами в точку (чтобы просунуть нам) чужая свобода. Мы ходили на «Спорт…» не по разу. В нужном месте мы напружинивались, чтобы схватить и развернуть точку, чтобы домыслить и вообразить иную жизнь. Зеркальные дома до небес. Чудак на крыше, – ну вот вздумалось ему полежать на крыше своего автомобиля, и никто ему не указ. Живые «битлы» поют. Что они там пели? Забойное что-то – «Can’t by my love»? А может, и нет. А может, и не пели, а может, не «битлы». А может и не было никакого фильма, и пилка в батоне мне только пригрезилась… Душно было.

1974. НЕ ПЛАЧЬ, ДЕВЧОНКА

Вечер. Шепот, робкое дыханье, трели соловья… А в армии вечерняя прогулка выглядела так. Дневальный с тумбочки блажит дурным голосом: «Строиться на вечернюю прогулку!». Солдатики-первогодки чибонят сигаретки и прячут их кто куда, спешат к месту построения: последний призыв бегом, постарше – шагом, «старичье» вообще не идет на прогулку – сачкует. Вечерний моцион: подразделение колонной марширует по дорожкам военного городка, ни на что не похожий «военный» голос по команде запевает:

Как будто ветры с гор
Трубят солдату сбор –
Дорога от порога далека.
И уронив платок,
Чтоб не видал никто,
Слезу смахнула девичья рука.

Припев подхватывают сорок глоток. Сзади, с повадкой дрессировщика, дефилирует сержант-хохол, его окрик-бич: «Казарян, твою мать! Шо, снова слова забув? Будэмо рэпетирувать!».

Все служили под одним знаменем: хохлы, ары, чурки, чукчи, прибалты, бульбаши, москали кляты – все одним дождиком мочены, одним матом крыты, все одну «школу жизни» проходили. Расставались, однако, со слезами, адреса в «дембельские альбомы» писали. Что это за «школа» такая диковинная? И как там насчет «частной жизни» у казенных людей – может, не было? А была! Даже мода была у солдат. Заглаживали поперек спины рубчик. Укорачивали шинели (на «гражданке» в том году носили короткие пальто). Продавливали шапки a’ля кубанка, прогибали фуражки – «шоб як у СС». Совали пластмассу под погоны, зашивали у шинелей шлицы, меняли пуговицы – пустые солдатские на цельные офицерские, меняли ремни – искусственные на кожаные, на конце ремня бритвой ставили зарубки – месяцы службы. К дембелю готовили «парадку»: обшивали неуставным кантом шеврон и нашивки, цепляли на грудь самодельные значки. Командиры обрывали «самодеятельность» с мясом, блюли форму одежды ретиво. Вообще, всякую форму в 70-х блюли ретиво.

Самоделок в армии – хватит на целый музей: часовые браслеты, финские ножи, шкатулки, рамочки, копии танков, ракет, самолетов и кораблей, зажигалки, чеканки – больше, чем в тюрьме, намного больше – потому что с материалами проще. Сходство с тюремной, лагерной жизнью, кстати, тогда, в 1974 году, было незначительным, неопасным. В 74-м еще жива была идея защиты отечества от мирового империализма, в военной службе был смысл. Бойцы офицеров уважали и боялись, отданным долгом Родине гордились. Родина – была! Елки-моталки. Как сейчас там, в армии, – не знаю. Подумать страшно.

Прелесть армии, любой казенной жизни: вовремя накормят и спать уложат, раз в неделю в баню отведут – чистое белье уже заготовлено: летом – синие трусы, майка и тонкие портянки, зимой – рубаха, белые кальсоны с завязками и портянки байковые. Никакой заботы. Каждый день после ужина – личное время: волейбол, письма, пинг-понг. Каждое воскресенье – кино в клубе, кофе с плюшкой в солдатском кафе. Увольнение в город всякий раз оборачивалось приключением с любовной интригой, переодеванием и бегством от патруля. Порядки были жесткие, и оттого каждый час на воле ощущался как праздник жизни, он требовал супер-активности, душа просила «балдежа»… Гауптвахта у нас называлась – «губа», нары – «вертолет» (там арестованные вертелись от холода), курить не давали, на работы водили без ремня под дулом карабина СКС-10 с примкнутым штыком. Было стыдно почему-то, что именно – без ремня.

Ремень носили на я… В общем, к концу службы ремень опускали ниже пояса. Это был знак. Никакой практического назначения у ремня не было – только сакральное, причем, очень большое. Все командиры это знают: ремень подтянут – солдат исправен; ремень распущен – сачок; без ремня – вообще не солдат, выродок. Через двадцать лет в армии фактически упразднили солдатские ремни – вот армия и выродилась.

Телевизор в казарме – особое развлечение. Стоял он в «ленкомнате», смотрели его после ужина до отбоя («деды» – и после). Передачи были дрянь, развлекались комментариями, преимущественно – матом. Юмор был настоящий, казарменный. У каждого «деда» была своя любимица из певиц или актрис, когда она появлялась на экране, кирзовая публика орала: «Где Серега? Сергей Иваныч – ваша!» – соответствующий «дедушка» мчался из курилки в шлепанцах или издалека поручал свою любимицу кому-нибудь – тот смаковал вслух ее достоинства. Коитус виртуале.

«Дедовство» у нас в части было мирное. «Деды», независимо от звания, первыми брали пищу и последними лопату. Буквально: «Молодым везде у нас дорога, старикам всегда у нас почет», – закон жизни, справедливый и незыблемый. Молодые «пахали» безропотно («борзость» пресекалась) и ждали своего часа. Карусель армейской жизни крутится быстро, какой-то год – и молодой уже «постарел»: пересел ближе к кастрюле, перелег ближе к окну, вот он спит уже до самого развода, и «пайку» ему другие молодые прямо в постель несут.

Самая потайная часть солдатской частной жизни – письма с родины. Это святое. Невеста, мать, родина – эти вещи только солдат знает, больше никто, и не спорьте. О них не говорили – ими жили, особенно – первый год службы. Говорили в казарме о бабах и о дембеле. Самые драгоценные письма читались в сортире, на очке, – была в том бравада, самозащита, потому что зависимость солдата от почты – гигантская, буквально жизненная: из-за плохого письма бывали в армии самоубийства. Девчонка не то слово напишет – парень к ней рванет, по дороге шестерых укокошит, и никакая прокуратура не сможет объяснить, почему военнослужащий оставил расположение части. Такие дела. А вы говорите – частная жизнь…

1975. ГОВОРИТ РАДИОСТАНЦИЯ «ЮНОСТЬ»!

Чистым, ликующим голосом (ну прямо как сегодня в рекламе «Sprite»: «Не дай себе засохнуть!») – сперва девушка, потом юноша звонко: «Говорит радиостанция «Юность»!». И дальше все про Чили с тревогой, про пленного генсека Корвалана: «Эль пуэбло! Унидо!» – это мы солидарны, значит. Все едины, все непобедимы: Боярский, Фрейндлих, Вознесенский, Вуячич душу рвал «Над расстрелянной песней не плачь», Градский целую пластинку записал – «Стадион», Боровик – пьесу «Командировка в Буэнос-Айрес». Сильно мы тогда Пиночета ненавидели, помните?

А песни в те годы было принято объявлять по полной форме. Например: «Песня Туликова на стихи Пляцковского «Бамовский вальс» исполняет вокально-инструментальный ансамбль «Самоцветы».

Пусть плывет смолистый дым
Сквозь густые ветки.
Будет самым молодым
Этот вальс навеки!

Благообразие в эфире нарушали «радиохулиганы». Для них был кайф – просто выматериться на всю страну. Хулиганы покультурнее – «шарманщики» – играли в диск-жокеев, в запрещенном диапазоне крутили музыку – «эмигрантов» и «битлов». В Перми западные станции не прослушивались, за исключением мощных орудий идеологического фронта вроде «Голоса Америки». Коммерческое вещание можно было услышать только прижав ухо к самому «железному занавесу». Там, у них, шла музыка нон-стопом круглые сутки, выворачивались наизнанку ведущие, изощрялись операторы так, что, даже не зная языка, их можно было слушать часами. Тяжелый рок, поп, немного джаза и – диско, диско, диско – бесконечная «бамалама». В Пермь, кстати, «Bamalama» пришла с неожиданной стороны – через обычный телевизор под новогоднее утро в телепередаче «Мелодии и ритмы зарубежной эстрады». Полуголые ведьмы в адских сполохах света вертели над головой цепи и выли: «Уу-е!». Такая была диверсия на ЦТ. Я был в восторге целый год.

Ликбез в области музыкальных стилей проводил журнал «Ровесник». Весьма корректно промывал наши мозги журнал «Америка» на русском языке, – ходил из рук в руки свободно, никто не изымал. Наши выпускали симметрично журнал «Советский Союз» – образцовая, кстати, была полиграфия, лучше американской. Читатель вздыхал, листая: «Могут ведь, если захотят». Советский миф и реальность стремительно разбегались – «настоящий Советский Союз» находился уже где-то далеко, не в нашем городе.

А у нас в Перми открыли институт культуры, тоже хорошо. Рядом с ним, в кинотеатре «Комсомолец» по понедельникам на последнем сеансе крутили так называемые «некассовые» фильмы. Скромно, без афиш, но попасть было невозможно, билеты – только с рук. «Пепел и алмаз», помню, «Иваново детство», «Зеркало»… «Зеркало», о. Оно отгородило нас, умных и тонких, от «них» – глупых и толстых. «Они» смотрели «Есению» по четыре раза. «Они» смотрели «Любовь земную» с Матвеевым, они «Сладку ягоду рвали вместе…». Ну, про ягоды и мы не забывали.