Павел Далецкий - На сопках маньчжурии

• Название: На сопках маньчжурии
• Автор: Павел Далецкий
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1962

Роман рассказывает о русско-японской войне 1905 года, о том, что происходило более века назад, когда русские люди воевали в Маньчжурии под начальством генерала Куропаткина и других царских генералов.

---

— А вы не так думаете, Кацуми?

— Я думаю, что эта идея устарела. Действительно прогрессивная идея, господин лейтенант, та, о которой мы с вами говорили уже неоднократно.

Маэяма собственноручно приготовил чай, и во время чаепития они вспомнили Юдзо, его смерть и смерть его врага Сакаты.

Один не считал себя самураем, но умер как человек, имеющий человеческое достоинство и честь; второй гордился своим самурайством, а вот денщику из сострадания пришлось его дорезать.

Все было ясно. Нечего было продолжать беседу. Надо было свершить подвиг и насладиться предсмертным ужасом в глазах врага! Маэяма протянул руку под столик, извлек нож и бросился на Кацуми.

Он не сразу понял, в чем дело, когда почувствовал себя обезоруженным и лежащим на спине. Все это произошло молниеносно. Он хотел приподняться, но над ним склонился Кацуми. В его лице не было ни ярости, ни злобы — ничего, кроме презрения.

Маэяма тут же уперся в колено противника левой ногой, а ступней правой поддел его снизу… Кацуми упал.

Он был слишком неосторожен: Маэяма был тоже опытный борец.

Оба сейчас были безоружны и, лежа на полу, наблюдали друг за другом.

— Вот ты кто! — сказал наконец Кацуми. — Правда, я никогда до конца не верил тебе, хотя ты умеешь ловко притворяться; ты лжив и изворотлив, как змея.

Маэяма вдруг подскочил, как пружина, и бросился к ножу. Но он не успел воспользоваться им. Кацуми схватил его за талию и нанес удар кулаком в подбородок. Прием простой, но быстрота и искусство борца делают его неотразимым.

Маэяма рухнул на пол.

Теперь его можно было убить. Но Кацуми почувствовал отвращение к убийству. Он вынул из руки потерявшего сознание Маэямы нож и вонзил его в пол у самой шеи врага, Пусть знает!..

Вышел на улицу. Снег перестал падать. Из глубины прозрачного неба несся на землю морозный ветер. Кацуми отправился к себе в роту и рассказал Гоэмону и Нобускэ о том, что с ним случилось.

Теперь нельзя было оставаться в роте. Да и вообще пора Кацуми вернуться в Токио. Надо бороться с истинным врагом.

Нелегка эта борьба, но другого пути нет.

10

Неудача под Сандепу произвела большее впечатление на армию, чем все предыдущие. При прежних неудачах оставались какие-то лазейки для души, желающей успокоения и надежд, — Сандепу не оставило никаких. Куропаткин сам подготовил и сам начал наступление. Неудача не оставляла никакого сомнения в том, что царская армия, несмотря на храбрость солдат и офицеров, несмотря на их полную готовность умереть в бою, победить не может.

События 9 января, казавшиеся здесь, в Маньчжурии, чудовищными и неправдоподобными, внесли окончательное расстройство в умы.

В 1-й батальон поступили запасные питерские мастеровые Никодимов и Аросев, один с Химического, другой с Чугунного заводов. Выехали они из столицы после 9 января и, прибыв в армию, ни о чем другом не могли говорить.

Из роты в роту, из корпуса в корпус передавались страшные подробности.

— Неужели стреляли? — спрашивал Емельянов чужим от печали и ярости голосом, слушая уже в десятый раз Никодимова и чувствуя, что не может насытиться яростью. — Да что он — русский аль японец, этот царь?

— Кого из наших побили, не слыхал? — спросил Хвостов. — Как там Малинины? Не слыхал? А про Чепурова слыхал?

— Не слыхал.

— А про Цацырина?

— Про Цацырина? Цацырина взяли. Жена донесла. Жена у него из города, красивая.

— Все может быть, — задумчиво сказал Хвостов.

В корпусе стало известно, что капитан Неведомский получил из Петербурга письма, подробно освещавшие события 9 января. Офицеры отправлялись на батарею и у блиндажа Неведомского обычно встречали солдат. В другое время это вело бы к недовольству, к тем или иным недоразумениям, но сейчас, после несчастья в столице, все относились к этому как к должному.

Логунов со Свистуновым поехали тоже. Два десятка офицеров ожидали Неведомского, который вот-вот должен был вернуться с наблюдательного пункта. Разговаривали о Гапоне. Никто не понимал, кто такой Георгий Гапон. Поп? Расстрига? Поп-социалист? Разве попы бывают социалистами?

— От такой войны и попы могут стать социалистами, — заметил Свистунов.

Сомневались, действительно ли среди толпы были женщины и дети. Неужели русский солдат мог стрелять по детям?

— Гвардия, может быть, и могла, — сказал Свистунов.

На повороте тропинки показался Неведомский. Он шел быстро, в расстегнутом полушубке и папахе, сдвинутой на затылок.

— Капитан! — крикнул приземистый полковник. Давно ждем! Вы уж многим рассказали, расскажите и нам. Говорят, в России началась революция. Верно или неверно? Что по этому поводу в ваших письмах и газетках?

Неведомский сел на скалу, с которой ветер сдул снег.

— Господа, 9 января в России началась революция!

Хотя Логунов и был готов к этим словам, хотя он и сам думал, что это так, но, сказанные громко перед липом двух десятков людей, слова эти приобрели особую силу, и Логунов уже ни о чем не мог думать, кроме того, что в России началась революция.

— Чудовищно преступление нашего правительства, господа! Народ со своими нуждами пошел к царю, как к своему отцу. Женщины шли, дети, старики; несли царские портреты, пели молитвы. И по этому мирному русскому люду, который мы, солдаты, призваны своим оружием защищать, наши войска открыли огонь! Мы здесь с вами, проливающие кровь за отечество, то есть за русский народ, не можем постигнуть этого злодеяния. Может быть, случилось недоразумение, не поняли, не разобрали? Нет, войска были стянуты в столицу загодя, и остальное было сделано с обстоятельным расчетом. Весь мир — свидетель чудовищной провокации. Петербуржцы не были предупреждены, что идти с петицией к царю запрещено, — скорее, наоборот. Я получил содранное со стены объявление градоначальника. Оно составлено в таких выражениях, что его нельзя принять как запрещение. В газетах напечатано письмо помощника пристава Жолткевича, раненного солдатами. Он заявляет, что полиции «было приказано не препятствовать движению народа». Значит, правительство шло на провокацию. Значит, царь-батюшка решил дать кровавый урок своим детям. Я вам сейчас прочту заявление врача Алафузовской больницы Дьячкова, члена монархической организации. — Неведомский вынул конвертик с газетными вырезками. — «Картина была такова, — пишет Дьячков, — что у меня, как у человека православного, преданного самодержавному государю, любящего свою родную историю и предания старины о единении самодержавного царя с народом, не оставалось никакого сомнения, что стрелять не будут, что стрелять не посмеют». И тем не менее, господа офицеры, стреляли, кололи, рубили! Детей рубили! Может быть, наших с вами детей.

— Черт знает что! — сказал Буланов. — У меня сестра в Петербурге.

— Господа офицеры, во имя чего же мы с вами льем кровь?

Во всякой другой обстановке слова эти дорого стоили бы Неведомскому, но сейчас они представлялись всем совершенно естественными.

Свистунов, сидевший рядом с Логуновым, курил и смотрел в голубеющее морозное небо. Лицо его было мрачно, затягивался он так, что в три затяжки выкурил всю папиросу. Офицеры не скоро разошлись.

Уже под вечер, когда уехали последние, Логунов прошел в землянку. На маленьком камельке стоял чайник, было тепло, пахло нагретой землей, горьковатым дымком. Неведомский пил чай стакан за стаканом.

Николай тоже стал пить чай. И тоже стакан за стаканом.

— Из Харбина получены листовки от одного известного нам товарища… Первая листовка — «К солдатам». Она о событиях девятого января, о страшном преступлении солдат, стрелявших в народ, и о том, что теперь должен делать каждый честный солдат. Вторая листовка к офицерам. Через несколько дней ее получат по почте многие из нас.

— Я тоже получу?

— Ты можешь и сейчас. — Неведомский снял папаху и вынул оттуда сложенный гармошкой листок. — Здесь есть отличные строки. Вот послушай: «Царь только символ для идеи народного единства, и когда он перестанет быть действительным выразителем этой идеи, то ваша верность может относиться только к отечеству. Царь вовлек свой народ в бесславную войну, он довел его до крайнего разорения, а теперь старается потопить в крови народные требования. Он воюет всеми средствами: избиением безоружных, ложью, клеветой. Теперь царь в несомненной войне с отечеством».

— Хорошо сказано, — согласился Логунов. — «Теперь царь в несомненной войне с отечеством».

Логунов давно уже был убежден, что война проиграна, и все отчетливее, все проще становились его беседы в ротном кружке, который за последнее время вырос, пополняясь представителями других рот и батальонов.

Иногда Логунову казалось, что такой рост опасен, что иной член кружка без достаточной осторожности приглашает товарища или земляка, но он чувствовал, что иначе нельзя, что он и сам не хочет другого, что весь смысл его жизни заключается сейчас в том, чтобы говорить непримиримые, до предела ясные слова возможно большему числу людей.