Владимир Корнилов - Демобилизация

• Название: Демобилизация
• Автор: Владимир Корнилов
• Издательство: Московский рабочий
• Жанр: Современная проза
• Год: 1990
• ISBN: 5-239-00842-6

Роман «Демобилизация» (1971) напечатан на Западе по-русски (1976), по-немецки (1982) и в России (1990) — обширное, несколько просевшее под тяжестью фактуры повествование, где много лиц, сцен, подробностей и мыслей, и всё это как бы разливается вширь, по поверхности памяти, имея целью не столько разрешение вопросов, сколько воссоздание реальности, вопросами засевшей в сознании. Это именно «путешествие в хаос».

Время действия — переходное, смутное: поздняя зима, ранняя весна 1954. Сталина уже год как нет, но портреты еще висят, и система еще не пошатнулась, только ослабла хватка; вместо стальной руки чувствуется сверху то ли неуверенность, то ли лукавая потачка. Все дрогнуло, поползло, потекло, и все слегка помешались. Мучительна, но упряма надежда все-таки найти общий смысл в общем хаосе и развале.

Это «брожение» проникает и в армию: в романе немалое место уделено показу повседневного быта и настроений офицеров, служащих в «особом», строго засекреченном полку.

---

— А где вы стакнулись с армигй? — спросил, с удовольствием выпуская витое колечко синего дыма. — Или это неприкосновенная область?

— Наверно, не заметил, — подумала Инга, вспоминая вчерашнюю встречу в Докучаевом переулке. — Пожалуйста. От вас никаких секретов. Вчера была в гостях у мадам Сеничкиной. Технический лейтенант — кузен доцента.

— Радеют родному человечку? — усмехнулся Бороздыка. — Так, так…

Всякое упоминание о Сеничкине выводило его из себя. Он чувствовал, что между Ингой и доцентом что-то есть.

— Ничего подобного, — сердито отмахнулась аспирантка. — Реферат совершенно непроходимый. Доцент учинил смертельный разнос. Проходимые работы я бы вас читать не просила, — добавила примиряюще.

Он тут же откликнулся, потому что к себе самому был чрезвычайно чуток и внимателен:

— Да, извините… Вам сегодня нехорошо? Может быть, уйдем отсюда?

— Нет, — нервно пожала плечами. — Не могу. Ну, а вы как — набросали чего-нибудь?

— Что я? — вздохнул Бороздыка. — Я ведь, Инга, другой. У меня куча недостатков, но, честное слово, я начисто лишен тщеславия. Одному на мильон есть что сказать, а пишут всего лишь из адского самолюбия. Гордыня — всё. Я скорей извиню графомана. Тот не ведает, что творит, и творит бескорыстно. Бескорыстно и безнадежно. А эти на одном тщеславии держатся…

«Это он об Алеше», — подумала Инга.

— Да и, сами понимаете, что сейчас скажешь? Ведь за что ни возьмись, все нельзя!..

— А «Об искренности»?

— Ну, это же собрание баек! Мы ведь с вами говорили…

Они действительно говорили об этой статье, но несколько по-иному. Два месяца назад Бороздыка кричал на всех перекрестках, что это — потрясающе, великолепно, грандиозно, переворот в мыслях и вообще катехизис всего насущного. Ранним воскресеньем он поднял Ингу с постели и, захлебываясь, брызжа слюной в трубку, так что было слышно в аппарате, выкрикивал цитаты. Теперь эта статья была для него собраньем баек.

— Все прекрасно, — входил он в роль. — В России всегда так было. Если что выскакивало на поверхность, так только силою гения, именно силою сумасшедшего гения. А простому образованному человеку никогда нельзя было пробиться. Вот ведь я. Я не талант, не гений. Я просто человек, читатель. Но у меня свое. Я что-то беру, чего-то не принимаю. Но у меня собственный путь. Я хотел написать грандиозное исследование — историю русской мысли. Я бы начал с Чаадаева. На Чаадаеве все сошлось. Но ведь Чаадаев сейчас все равно, что… — Игорь Александрович наклонился к Инге и, понизив голос, прошептал: — Бердяев… — хотя поначалу хотел сказать: «Бухарин».

— А Чаадаев — это все. Это начала и концы Руси, русской идеи. Без Чаадаева вам никак нельзя.

— А без Тёккерея? — улыбнулась аспирантка.

Неделю назад, когда она жаловалась ему, что у нее не клеится с диссертацией, что ее работа никому не нужна, что и без того статей и монографий хватает, он, успокаивая ее, возбужденно доказывал, что Теккерей велик, что без Тёккерея Англия не Англия и даже Европа совсем не то; что «Ярмарка тщеславия» — это не только книга, это суть, это в самое яблочко простреленная История, и что вообще такое наша жизнь, как не Ярмарка именно того самого Тщеславия!

— Теккерей? — опомнился сейчас Игорь Александрович. — Что ж, Теккерей… — ему хотелось сказать какую-нибудь гадость о Теккерее, хотя бы потому, что общие политические места в диссертации подрядился писать Сеничкин. Месяца два назад сам Бороздыка согласился набросать для Инги эти куски, но то ли не засел, то ли у него ничего путного не вышло, и он даже обрадовался, когда вскоре за это нудное дело обещал приняться молодой доцент. Раздраконить всегда можно. А там, глядишь, и удастся перелопатить сеничкинскую писанину так, что ни он сам, ни Инга не узнают. В итоге и доцент будет посрамлен, и Игорь Александрович окажется на высоте. Но теперь отношения Инги и Сеничкина вышли из-под контроля Игоря Александровича. Они встречались где-то вне его досягаемости, в каких-то отдаленных кафе или плохеньких окраинных ресторанах, ездили на лыжах или просто бродили по зимним улицам — и дело шло к тому, что Инга вообще могла не показать Бороздыке того, что накропает для нее дурак-философ.

— Теккерей — для Англии Чаадаев, — вдруг нашелся Игорь Александрович, потому что еще рано было ругать английского классика. И Игорь Александрович еще питал некоторые надежды. В конце концов Сеничкин прощелыга, к тому же женат на работнице грозного ведомства. С такой шутки плохи.

— Нисколько не меньше, чем Чаадаев, — важно повторил Бороздыка, чтобы не слишком отрываться от разговора.

— Спасибо, — скорчила Инга гримасу. — Вы меня взбодрили.

Она вернулась в зал. Но в зале работа двигалась в том же темпе и с тем же успехом. Только что росла пачка исписанных до трети или до половины листов и в конце концов Инга стала рисовать на полях платья, юбки и блузки.

«Быстрей, что ли, — думала, — обед. Можно сдать книги и пойти прямо из буфета в эту самую башню». Натощак туда идти не хотелось.

3

— Если б не эта безобразная поденщина, — сказал Игорь Александрович, когда они, наконец, засели в буфете, — я бы все-таки написал книгу. Именно книгу, а не работу, не статью. Книгу. Почти беллетристическую.

Он улыбнулся. Он был почти одухотворен. Неаккуратно подцепив трехзубой вилкой комок теста с мясом под названием — рожки, он выдавил:

— Булгарин. Да, тот самый Фаддей Булгарин. Пушкин был пристрастен. Где ему было с его гармонией понять издателя «Северной Пчелы»? Булгарин — это фигура для Достоевского. Это Свидригайлов, Лебезятников, Лебедев, кто хотите — но это чисто русский и в то же время европейский экземпляр. Знаете — «широк, не мешало бы убавить!»? Чёрт с ним, я все брошу. Сяду на хлеб с кашей, но напишу.

— Конечно, — ободряюще кивнула Инга.

«Пусть его напишет или не напишет, только б отвязался. Господи, тоска какая. Тут не то что главу кропать, тут жить не захочешь. Нудит, нудит. Вчера ему Шелли был хорош, до обеда — Чаадаев, в обед — Булгарин. Позавчера звонил ночью, предлагал вместе писать о двух классиках: мне — о Теккерее, ему — о Диккенсе… Ну, хорошо. Ну, помог ты мне. Ну, рыдала тебе в жилетку. Ну, спасибо, спас. Но ведь не вечно же расплачиваться. Я же не собес. Гордится, что не тщеславен, не карьерист, не пролаза. Так не тщеславен оттого, что тщеславиться нечем. Не карьерист оттого, что лентяй. А насчет пролазы — это положим… Пролазит! Жалостью берет — и там, и здесь, и еще где-нибудь на свой хлебец с маслом и швейцарским сыром собирает. Тоска…»

— Обязательно напишите, Игоруша, — сказала вслух. — Идите прямо сейчас домой и садитесь. Тут, в библиотеке, я вас заражаю своей никчемностью. Идите и пишите. И зачем вам таскаться в библиотеки? Вы сами больше любого книжного хранилища. И нет у вас дома тетки Вавы.

Он нерешительно поглядел на нее, надеясь, что она шутит.

— Идите, — кивнула. — Ведь мы все равно ничего тут не сочиним. Да и сейчас для серьезного разговора сюда явится доцент Сеничкин.

— Ну что ж, — стукнул он о пластиковый столик подстаканником. Чай был не допит. Бороздыка поднимался раздраженный.

— Я вам позвоню вечером насчет реферата, — спокойно сказала Инга. Она не любила сцен.

— Как хотите, — слегка сбавил спесь Игорь Александрович.

— Хочу. Я обещала. Не надо сердиться по пустякам.

Последнюю фразу Инга произнесла ровно и холодно, словно свидание с доцентом было для нее безразличным, даже в известной мере нудным мероприятием. Да, видимо, так оно и было. Она вдруг почувствовала себя усталой, раздерганной, вспомнила, что мало спала эту ночь и что всего охотней удрала бы сейчас из библиотеки и прикорнула дома на диванчике, пусть ворчит Вава, фиг с ней!

Но надо сидеть и ждать доцента. Если уйти, Алеша начнет названивать домой, нервничать, вызывать в подъезд, к метро или куда-нибудь еще. Сегодня на улице морозина. Впрочем, они, наверно, поедут в какой-нибудь ресторан и там Алеша станет изливать душу и клясть свою судьбу и жену из прокуратуры.

«А почему ты знаешь? — перебила себя. — Ведь он всегда сдержан.»

«Теперь его прорвет. Нечего возжаться с женатыми мужчинами.»

«А я и не возжалась…»

«А не возжалась, так и не расстраивайся. Какое тебе дело — придет он или не придет. Ты сюда не на рандеву ходишь.»

— Идите, Игоруша, — сказала Бороздыке. Он покорно повернулся и пошел из столовой, роясь в карманах. Номерка не было. Он оказался в зале под толстой книгой.

«Вот почему не хотела польта вместе!.. — подумал, слегка подтрунивая над собой. — Ах, в конце-то концов, чего мне надо? Обыкновенный рядовой кадр и ломака. Хватит! И так мы потеряли лучшие годы. За работу! Хватит! Лучшая девушка дать не может больше того, что у нее есть. Или как там… он перевел вслух строку Гумилева на французский, вернув ей тем самым первоначальную, как он считал, прелесть.