Владимир Корнилов - Демобилизация

• Название: Демобилизация
• Автор: Владимир Корнилов
• Издательство: Московский рабочий
• Жанр: Современная проза
• Год: 1990
• ISBN: 5-239-00842-6

Роман «Демобилизация» (1971) напечатан на Западе по-русски (1976), по-немецки (1982) и в России (1990) — обширное, несколько просевшее под тяжестью фактуры повествование, где много лиц, сцен, подробностей и мыслей, и всё это как бы разливается вширь, по поверхности памяти, имея целью не столько разрешение вопросов, сколько воссоздание реальности, вопросами засевшей в сознании. Это именно «путешествие в хаос».

Время действия — переходное, смутное: поздняя зима, ранняя весна 1954. Сталина уже год как нет, но портреты еще висят, и система еще не пошатнулась, только ослабла хватка; вместо стальной руки чувствуется сверху то ли неуверенность, то ли лукавая потачка. Все дрогнуло, поползло, потекло, и все слегка помешались. Мучительна, но упряма надежда все-таки найти общий смысл в общем хаосе и развале.

Это «брожение» проникает и в армию: в романе немалое место уделено показу повседневного быта и настроений офицеров, служащих в «особом», строго засекреченном полку.

---

— У меня переночует, — сказал Бороздыка требовательно и строго, словно ему поручено было оберегать лейтенанта.

— Пойдемте, — согласился Борис. — А ты, Лешка, с ней не разводись. Видишь, какая она красивая.

— Не беги, Борька, поцелую, — крикнула Марьяна, но Курчев с Бороздыкой уже были в коридоре.

22

К ночи опять завернуло холодом и Курчеву, несмотря на выпитое, в узкой шинелишке было зябковато. Бороздыка тоже дрожал в своем пальтеце, и поначалу они молчали.

«Надо идти в «коробку». Чего я поперся за ним? — думал Борис. Небось, какая-нибудь халупа. Не приткнешься».

— Может, подъедем? — сказал вслух.

— Дойдем.

— До вокзалов? — удивился Борис.

— Почему — вокзалов? Ближе.

— Я вас там сегодня видел.

— Это я от женщины шел.

— Поздновато однако, — пошутил Борис.

— Так уж получилось, — скромно засмеялся Бороздыка. — Но вот сегодня у меня ночь свободная. Заварим кофейку и поговорим.

По поводу кофе у Курчева не было определенных воззрений. Он знал, что кофе по-турецки принято заказывать в ресторанах в конце выпивона, но можно также обойтись мороженым или гляссе. Кроме того, он помнил, что черным кофе баловались Кларка и Марьяна на юге, утверждая, что без него у них болят головы.

— У Юрки милый дом, но компании зачастую отвратительны. Как вам понравилась эта кривляка? А муж у нее — прямо жук на палочке. Новоиспеченный гений. Пробивной и дошлый, но ни славы пока, ни денег. Все накануне. Но скоро будет праздник на его проспекте.

— Талантлив?

— Нет. Такой прозападно-еврейский вариант. Сейчас для них самое время. Космополитизм снова попер.

— Вы серьезно?

— Вполне. Русскому человеку сейчас очень плохо.

— Чем? Я думал, плохо евреям. У нас после училища их в самые дыры распихали, а под Москву — никого.

— Шутите! — сказал Бороздыка. — Да что там! Русскому человеку уже тридцать семь лет плохо. Со станции Дно, когда отрекся.

— Так ведь он немец был, — сказал Курчев.

— Все это ерунда, — помрачнел Игорь Александрович. — Бульварщины, дорогой вы мой, начитались. Какой там немец? Самый разнесчастный русский человек.

— Чудно! А как же «тюрьма народов»?

— Никак. Не было тюрьмы. Было государство. В чем-то даже прекрасное государство. С реформы 61-го — просто великолепное государство. Гласный суд. Земство. И на те! Чернышевский — к топору!.. А евреи и всякое польское отребье — за бомбы. Кстати, Ингин двоюродный дедушка тоже вложил лепту: в Освободителя метнул.

— Так вы, значит, и поляков не любите?

— Безразличен, — отмахнулся Бороздыка.

— А я поначалу думал, вы поляк или еврей. У вас фамилия чудная. Да и вид не здешний.

— Я потомственный дворянин, — сказал Бороздыка.

«Пойди проверь, — подумал Курчев. — Хотя голос у него красивый. Впрочем, голоса больше нужны тенорам».

— Мне один приятель говорил, — сказал вслух, вспоминая последний разговор с Гришкой, — что всех дворян в расход пустили или выслали.

— Было такое, — согласился Игорь Александрович. — Но в основном в Ленинграде. А я вот уцелел, сам не знаю зачем.

«Я тоже», — хотел сказать Борис, но удержался и спросил: — А почему русским плохо?

Они шли вверх по бульвару. Несмотря на хрупкую комплекцию, Бороздыка задыхался.

— Растлили их. Видели кривляку? Она из хорошей семьи, а за кого вышла? Жук-прохиндей. «Дон-Кихот не в Суздае написан». При чем тут Дон-Кихот? Изгадили всё. Изнутри и снаружи. Крым хохлам отдают в честь воссоединения.

— Ну, это чепуха. Границ-то ведь там нет.

— Не в границах счастье, лейтенант. Границы — ерунда. Евреи вообще нация без границ. В любую дырку влезут. Прав был Федор Михайлович, когда славил черту оседлости.

— Ну, Достоевский никого не любил, — сказал лейтенант. — И поляков, и немцев с французами, в общем, весь Запад. По-моему, просто боялся.

— Чего? — повернул к нему лицо Бороздыка. — Чего русскому человеку бояться? Русский человек — носитель правды, а правда бесстрашна и бессмертна.

— Вас не переспоришь. Только Достоевский точно боялся Запада. И поляков боялся. Их тогда до чёрта было в России. Сколько восстаний поднимали! А чего боялся евреев, этого я понять не могу. Может быть, просто не любил за то, что Христа распяли. Но Христос сам был евреем, так что там так на так выходило…

— У вас в голове каша, лейтенант. Каша и каша, и еще раз она самая. Достоевский никого не боялся. Он лишь не хотел, чтобы нечистый дух захватил Россию. Чтобы дух Запада, дух стяжательства, скопидомства, немецкого бюргерства, французской жадности, английского высокомерия и еврейского прохиндейства растлил чистое русское сердце. Русская душа призвана была, как Иисус, спасти Европу. Русский народ — богоносец, а его развратили, с дерьмом смешали. Нам сюда, — свернул с бульвара и, перейдя трамвайную линию, потащил Курчева в переулок. — Достоевский страшился одного: что народ утеряет свою высшую суть. Так оно и случилось.

Борис заметил, что чем дальше они отходили от крапивниковского дома, тем больше важничал Игорь Александрович, а в этом глухом, безразличном ветру переулке Бороздыка в своем продутом пальтишке становился полным хозяином. Голос его приобрел уверенность и презрительное добродушие, как у экзаменатора.

Они свернули в подворотню большой шестиэтажной коробки тридцатых годов. Курчеву казалось, что Бороздыка должен ютиться в какой-нибудь старой деревянной развалюхе, но дом, хоть и был обшарпан, выглядел на порядок выше, чем крапивниковский. «Авось, клопов не будет», — подумал лейтенант.

— Шестой этаж. Лифт не предусмотрен, — не теряя важности, оповестил Игорь Александрович.

— Достоевский — писатель охранительный, — сказал Курчев, услышав тяжкое пыхтение хозяина.

В подъезде было абсолютно темно. Бороздыка шел на полмарша впереди.

— Помните детский стишок «Жили три друга-товарища в маленьком городе Эн. Были три друга-товарища взяты фашистами в плен», — спросил Борис. Молодой, хотя и заматерелый, он подымался, чуть пританцовывая. Ему нравилось то, что он сейчас говорил. — Так вот, там первого стали допрашивать — молчал, второй — молчал, а «третьего стали допрашивать, третий язык развязал: «Не о чем нам разговаривать» — он перед смертью сказал». То же и ваш Достоевский. О чем ему было говорить с Западом, когда у них в конце прошлого века были электрические доилки и коровники, чистые, как госпитали. А у нас под Москвой, где теперь служу, прошлой осенью колхозницы выкопали руками картошку, а председатель повез ее на базар и всю пропил. Потому и мечтал ваш Достоевский о железном занавесе. Не для всех, конечно. Себе-то он разрешал в западную рулетку баловаться и русскую женину тальму немецким бюргерам закладывать.

Курчев нарочно злил Бороздыку. Сам он Достоевского читал с великим увлечением, просиживая все институтские утра и вечера в читалках, если не предвиделось никакой левой работенки в речном порту или на сортировочной. Впрочем, такие заработки были не столь часты, да и Курчев не всегда с охотой отправлялся на них, предпочитая жевать хлеб всухомятку, осторожно отламывая в кармане по небольшому куску. Весь Достоевский (марксовского издания) был прочитан именно так, и поэтому роднился у лейтенанта с кисловатым запахом черняшки и легкой изжогой.

— Это величайшее кощунство, — сквозь одышку выговорил Бороздыка, звякая ключом. — Сволочной замок. Это кощунство, — повторил сдавленным голосом.

Дверь открылась и, схватив лейтенанта за руку, он, ступая на носках, протащил его через темный заставленный сундуками и шкафами коридор к себе в келью.

Комната в свете настольной без абажура лампы была именно такой, как представлял себе Курчев: грязной, пыльной и полной книг. Вместо койки была расставлена раскладушка с неприбранной смятой постелью. На письменном столе стояли сковородка, чайник и подстаканник, а книги заполняли стеллажи, два стула, подоконник и еще одна стопка, перевязанная и то ли предназначенная для букиниста, то ли купленная и еще не прочитанная, торчала у самых дверей.

— Располагайтесь. Давайте шинель. Что еще осталось в нас русского это вот такие ночные бдения, — выговорил важно хозяин, и Курчев понял, что выспаться этой ночью не удастся.

— Ну, это как раз не русское — спорить полночь-заполночь, — сказал вслух, чтобы сбить с хозяина спесь. — То есть русское, но от разночинцев. От Белинского пошло. А веселие Руси — пити. Как я понимаю, дворяне не спорили, а жженку жгли, — подмигнул Игорю Александровичу. Ясно было, что тот выпивки у себя не держит.

— Я вам кофе сварю, — не обращая внимания на курчевский выпад насчет жженки, сказал хозяин. — Ваш реферат меня заинтересовал. Вы невежественны и необразованны. Обижаться нечего. Ваш кузен тоже необразован. Но вы ищете, и я это ценю.