Эрнесто Сабато - Аваддон-Губитель

• Название: Аваддон-Губитель
• Автор: Эрнесто Сабато
• Издательство: Академический Проект
• Жанр: Современная проза
• Год: 2001
• ISBN: 5-8291-0106-8

Роман «Аваддон-Губитель» — последнее художественное произведение Эрнесто Сабато (1911—2011), одного из крупнейших аргентинских писателей, — завершает трилогию, начатую повестью «Туннель» и продолженную романом «О героях и могилах». Роман поражает богатством содержания, вобравшего огромный жизненный опыт писателя, его размышления о судьбах Аргентины и всего человечества в плане извечной проблемы Добра и Зла.

---

Сукс, следивший за неуклонным развитием инцидента, быстро расплатился и, схватив меня под руку, повел к выходу, напоминая, что было со всеми нами в тот раз, когд пришлось вмешаться перуанскому боксеру.

Не успели мы выйти, как позади раздался шум драки.

Сукс был возмущен.

— Остолопы! — воскликнул он, едва мы вошли в метро на станции «Ла Куполь». — Надвигается война, а они занимаются таким ребячеством.

Он достал какие-то бумажки и начал писать цифры.

— Каждый вступающий должен внести один доллар в год.

Я воспользовался появлением Вифредо Лама[240], чтобы улизнуть. Никакого определенного замысла у меня не было, воскресенье предвиделось исключительно унылое. Я пошел наугад, но вскоре оказался на улице Гранд-Шомьер. Ноги сами несли меня к Молинелли. Я поднялся к нему, он как обычно, готовил кофе. Казалось, он слышал наш разговор с Суксом.

— Это предвещает конец, — сказал он.

— Конец? Что предвещает конец?

— Расщепление урана. Второе тысячелетие. И тебе выпала удача присутствовать при подобном событии.

В его карманах, как у моего брата Висенте, всегда была охапка кое-как сложенных, смятых бумажек разной степени истертости: карты, планы, счета. Он отыскал бумажку с каким-то чертежом и показал мне: вот здесь Рыбы, здесь Солнце. Когда Солнце вошло в созвездие Рыб, явился Христос, и произошло рассеяние евреев. Оно длится 2000 лет. Теперь, с приближением конца этого периода, они возвращаются на свою землю. Это предвещает нечто очень значительное, ибо судьба еврейского народа таинственна, сверхъестественна. Я подумал про Ситроненбаума, но ничего не сказал.

Коротеньким изгрызенным карандашиком он мне показал: вот знак Водолея. Теперь мы входим в знак Водолея, конец двухтысячелетия.

Затем, подняв глаза и тыча в меня карандашиком, прибавил:

Великие катастрофы.

Какие катастрофы? Прежде всего, ужасная война и великое испытание для евреев. Но всех евреев уничтожить не удастся, потому что им предстоит еще исполнить важную миссию. Своим карандашиком на обороте одного из листочков он написал печатными буквами и обвел рамочкой

затем уставился на меня со спокойным и очень серьезным видом.

Катастрофы будут связаны с атомной энергией. Великие ламы предвидели, что эти катастрофы будут прелюдией к Решающей Битве за мировое господство. Но — внимание: он говорит не о политике. Было бы наивным заблуждением думать, что речь идет просто о политике. Вовсе нет. Политические силы (Франция, Германия, Англия) — это форма, в которой «Битва» (он написал на бумажке это слово, тоже с заглавной буквы) проявится среди людей. Но за этими видимостями кроется нечто более серьезное: Гитлер — это Антихрист.

Человечество ныне находится в Пятом круге.

В Пятом круге?

Да, это момент, когда наука и разум достигнут своего величайшего могущества. Зловещего расцвета. Однако незримо уже готовятся основы для нового, духовного понимания мира. Опять тыча в меня, он изрек:

— Конец материалистической цивилизации.

Волнение мое все усиливалось, ведь этот наш разговор каким-то образом, казалось, был связан со встречей с Р. и тогдашней загадочной сценой.

Знаю ли я, чему соответствует Пятый круг в восточном пророчестве?

Нет, я не знал.

Он соответствует Пятому Ангелу Откровения святого Иоанна.

Сперва Уран, потом Плутон — это посланники Нового Времени. Они будут действовать как извергающиеся вулканы, проведут границу между двумя эрами, великий перекресток.

— Плутон, — говорил он, постукивая карандашиком по бумажкам, — будет управлять периодом обновления путем разрушения.

После паузы, когда он словно бы впивался в глубину моих глаз, он произнес следующие знаменательные слова:

— Я знаю, тебе что-то известно. Хотя еще не совсем ясно. Но по твоим глазам видно.

Я промолчал и, опустив голову, принялся мешать ложечкой остаток кофе.

— Плутон управляет внутренним миром человека, — услышал я его голос. — Он откроет важнейшие тайны души и бездны моря, таинственные и подземные миры, ему подвластные.

Я поднял глаза. На минуту воцарилась тишина. Потом, снова целясь в меня карандашиком, он сказал:

— В настоящее время мы пересекаем третий и последний деканат[241] Рыб, при господстве Скорпиона, где возбуждается Уран. Секс, разрушение и смерть!

Эти последние слова он написал с заглавными буквами на другой грязной бумажке и опять поглядел на меня так, будто я имею отношение ко всему этому.

В комнате стало почти темно. Я сказал, что слишком утомился и пойду спать.

— Хорошо, — сказал он, кладя руку мне на плечо. — Хорошо.

Я лег, но не мог уснуть: в уме кружились слова Молинелли, происшествие на улице Монсури и — не знаю почему — лицо Ситроненбаума. Я вам уже говорил, что его лицо напоминало лицо, которое, вероятно, было у Троцкого в годы студенчества, но теперь я понял, что сравнение мое неудачно. Быть может, меня поразило внешнее физическое сходство и фанатичный блеск маленьких глаз, метавших электрические искры сквозь стекла пенсне. Нет, это было совсем не то. Или, по крайней мере, не все. Но что я подразумеваю сейчас под словом «все»? Его поношенный костюм, унаследованный от кого-то более рослого, тощие плечи, впалую грудь, костлявые, нервные руки? Нет, было что-то еще, и, хотя я это подозревал, мне не удавалось определить эту черту в гомункулусе, одержимом высшей истиной. Быть может, то была именно «высшая истина», некое откровение, находившееся по ту сторону чистой политики, нечто несшее в себе ужасную тайну.

Короче, я наконец встал и отправился в лабораторию. Спросил у Сесилии, выполнила ли она порученные ей замеры. Да, конечно. У нее был взгляд пытливый и полный укоризны, — с таким взглядом мать дает выстиранное и отглаженное белье сыну, ведущему распутный образ жизни.

— Чего это ты! — воскликнул я.

Она испугалась и пошла к своему электрометру.

Я нашел сосуд с актинием, достал его из свинцовой трубки. Но я был рассеян, все делал не так. Заложил актиний обратно в трубку и решил сходить выпить кофе.

В коридоре мне повстречался Бруно Понтекорво[242], как всегда любезный, но очень возбужденный. Он спросил меня про фон Хальбана. Я ответил, что не видел его. Они все были в истерическом состоянии, борясь за первенство в расщеплении атома.

Холодный воздух на улице помог мне прийти в себя.

Я чувствовал, что возвращаются прежние наваждения, мучившие меня в детстве. И теперь они еще сильнее терзали меня именно потому, что осаждали человека взрослого и окруженного людьми, верившими только в математические формулы и атомные частицы, в рациональные объяснения.

Мне вспомнился Фрэзер, душа, странствующая во время сна, и раздвоение. Мы, западные люди, настолько тупы! Возможно, люди вроде Гофмана, По и Мопассана просто были мифоманы? Не открывается ли в кошмарах истина в более глубоком смысле? А персонажи литературных произведений (я говорю о подлинных, тех, что возникают сами, как сновидения, а не о придуманных), не посещают ли они отдаленные регионы, как душа в кошмарных снах? А сомнамбулизм? Куда я направлялся, когда в детстве ночью вставал с постели? По каким континентам бродил в этих странствиях? Мое тело двигалось в гостиную, в комнату родителей. А моя душа? Тело движется в одном направлении или остается в постели, но душа блуждает где-то. Например, с кем произошел тот эпизод с глазами умершей женщины? Детское сохранилось во мне, я это знаю. А как объяснить эпизод на улице Монсури? (Souris — мыши! Только теперь я это заметил!)

С той поры я пытаюсь разгадать тайный заговор и, хотя иногда мне кажется, что его угадываю, я держусь выжидающе, ибо долгий опыт подсказал мне, что за одним заговором всегда скрывается другой, еще более хитрый, более коварный. В последнее время я, однако, вознамерился связать отдельные отрезки нити, ориентирующей меня в лабиринте. По времени мои попытки совпали с моментом, когда я начал отходить от науки, этого мира света. Впоследствии, примерно в 1947 году, я осознал, что у Сартра все было связано со зрением и что он тоже укрылся в чистой мысли, а чувство вины побуждало его к добрым делам. Вина = слепота? В конце концов, что такое «новый роман», школа вИдения, объективность? Или опять-таки наука, чистое вИдение объекта инженером Роб-Грийе. Не зря Натали Саррот[243] смеется над «мнимыми безднами сознания». Смеется… Это так говорится. По сути все они страшатся, все без исключения избегают мира тьмы. Ибо силы мрака не прощают тех, кто пытается выведать их тайны. Потому они и меня ненавидят — по той же причине, по какой коллаборационисты ненавидят тех, кто с риском для жизни сражается с врагом-оккупантом.

Знаю, мысль моя не очень ясна, можете мне этого не говорить. И многим из вас она покажется фантазией бредящего. Пусть думают, что хотят, — меня интересует только истина. И я, хотя бы отрывочно, при свете вспышек, едва позволяющих в десятые доли секунды увидеть грандиозные, бездонные пропасти, стараюсь это описать в некоторых моих книгах.