Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 12 2006)

• Название: Новый Мир ( № 12 2006)
• Автор: Новый Мир Новый Мир
• Жанр: Современная проза

Ежемесячный литературно-художественный журнал http://magazines.russ.ru/novyi_mi/

---

Не собираюсь возводить в превосходную степень данную «разность». «Почти падающие штаны» мне как-то милее, нежели ландыши в петлице и дорожный рундучок с наклейками дорогих отелей… И все вышеизложенное собрано по крупицам для того только, чтобы читатель «Нового мира» смог представить себе молодого Мандельштама не урожденным изгоем, каким подает его Кушнер, а таким, каким отпортретировала его Цветаева зимой 1916 года. Конечно, и на этом полотне, как и в «Листках из дневника», «прекрасный брат» смотрится слегка «польщенным», но сходства с моделью все-таки не теряет: «Ты запрокидываешь голову — / Затем, что ты гордец и враль»; «Чьи руки бережные трогали / Твои ресницы, красота…» и т. д.

Скажете: а как же «надсады», причиненные недорослю с ландышами в петлице «нежными европеянками», — разве такое забывается? Так вольно же ему было влюбляться (не слишком, а слегка) в первостатейных столичных красавиц! Однако и тут неравенства меж ним и Пастернаком не было. Более того, «Борисика», как называла его Ахматова, «отшивали» вполне заурядные девицы его круга, а Мандельштама грузинская княжна Саломея (Соломинка) принимала в своей «великолепной спальне», что, уточняю, ничего амурного не означало — такая была тогда мода («Вся в цветах, как весна Боттичелли, ты друзей принимала в постели…»). Петербургской львице художнице Зельмановой-Чудовской Мандельштам позировал, «обворожительная актерка» Ольга Арбенина относилась к нему «по-дружески»…

Далее. Согласно версии Кушнера, сокрытый двигатель самоубийственного поведения Мандельштама (мало того, что сочинил стихи про кремлевского горца, так еще и читает их кому ни попадя) — ревнивая зависть к Пастернаку, который начиная с 1922 года находился «в центре внимания литературной общественности». Но и это, увы, мнимость. Есенин, к примеру, в том же 1922-м (год выхода сборника «Сестра моя — жизнь») ломает голову: как бы научиться писать так, чтобы и себя не терять, и быть понятным, иначе проживешь Пастернаком. А двумя годами ранее случилось «недоразумение», небезынтересное в рассуждении попадания или не попадания «в прицел», то бишь в центр внимания литературной общественности (факт зафиксирован в воспоминаниях Ивана Грузинова). Осенью 1920-го на поэтическом вечере в московском литературном кафе «Домино» Есенин вдруг, яростно и беспричинно, набросился на Мандельштама — дескать, ты совсем плохой поэт, у тебя-де и рифмы глагольные.

После заграницы, откуда Есенинвернулся (в 1923-м) «совершенно разлаженным», он был очень даже способен «вцепиться в волоса» практически любому. Иное дело — 1920-й. В ту пору Есенин срывался в двух случаях. Если грубо и глупо задевали или, как при встречах с Маяковским, ежели чувствовал сильное «ущемление первенством». Описанный Грузиновым инцидент — бешеный наскок на Мандельштама, Есенина ничем не обидевшего, но, видимо, сильно его уязвившего (в чем в чем, а в качестве выделки стиха тот разбирался; в этом отношении нюх у него был абсолютный), — произошел в начале октября. Через несколько дней, уже в Петрограде, в Доме искусств, Мандельштам прочтет свеженаписанные крымско-морские стихи, после которых его — наконец-то! — признает Блок. Фактически — в гроб сходя — благословит. Кстати, единственного среди совместников по акмеизму. Наверняка те же, новые, вещи Мандельштам читал и в «Домино» в присутствии Есенина. Тексты, как мы помним, замечательные, но в них действительно многовато глагольных рифм («Сестры — тяжесть и нежность...», «Феодосия», «Я слово позабыл, что я хотел сказать…» и проч.). Вдобавок неожиданно-нежданное появление Мандельштама в «Домино», где Есенин по праву главенствовал, почти повторяло неприятную (для него) ситуацию, при которой состоялась их первая встреча (март 1915-го). Вот что пишет тогдашний приятель «последнего Леля» Владимир Чернявский: «30 марта редакция „Нового журнала для всех” созвала литературную молодежь на очередную вечеринку <…> Гости были разные, из поэтов по преимуществу молодые акмеисты <...> Читали стихи О. Мандельштам (признанный достаточно, кандидат в мэтры), Г. Иванов, Г. Адамович, Р. Ивнев, М. Струве и другие». Читал и Есенин — но неудачно, ибо «в таком профессиональном и знающем себе цену сообществе <…> проигрывал».

За тринадцать миновавших лет слишком многое и переменилось, и не сбылось, и отмечталось. Тем не менее, при всех утратах, Мандельштам в 1933 году неудачником (несостоявшимся кандидатом в мэтры) себя не считал и от мучительной зависти (по творческой линии) и «ревнивой любви» к счастливчику Пастернаку по-прежнему не захлебывался. «Прославленность» Пастернака, на которую ссылается Кушнер (применительно к ситуации осени злосчастного года), пока еще вилами на воде писана, а замусоленная ссылка на Багрицкого («А в походной сумке спички и табак. / Тихонов, / Сельвинский, / Пастернак…») в том, знающем себе цену, профессиональном обществе, где Мандельштам по-прежнему считался «первой скрипкой», скорее хула, нежели хвала.Пастернаковскиеревпоэмы здесь не котировались, «Второе рождение» Ахматова, выражая общее мнение своего окружения, назвала «жениховской книгой».

Не забудем и о том, что перед самым вселением в новую квартиру Мандельштамы съездили в Ленинград, где у Осипа Эмильевича прошло несколько вечеров — такого триумфа не удостаивался даже Есенин: «В то время [в 1933 г.] как О. Э. встречали в Ленинграде как великого поэта <…> к нему в Европейскую гостиницу на поклон пошел весь литературный Ленинград (Тынянов, Эйхенбаум, Гуковский), и его приезд и вечера были событием, о котором вспоминали много лет и вспоминают еще и сейчас» («Листки...», стр. 163).

Сплошных успехов по литературной линии у Мандельштама и в те относительно благополучные годы, конечно же, не было: удачи перемежались неприятностями. «Разговор о Данте» завернули, «Армения» (проза) прошла со скрипом. Но в этом ничего неожиданного для автора не было. В эссеистике Мандельштам с юности так опережал свое время (по части соображения понятий и объяснения оных), что не раз получал от ворот поворот даже в «Аполлоне». И все-таки жаловаться ему было грех, особенно в сравнении, к примеру, с Ахматовой, которую после 1925-го практически задвинули в «нети». При поддержке аж самого Бухарина он распечатал все свои «загашники» (прозу, статьи, лирику), а в самом начале 30-х написал несколько замечательных стихотворений. Армения развязала ему язык — «удушье» кончилось. Возьмем на замету и еще одну подробность. Специалисты по творческой биографии Мандельштама объясняют пятилетку его немоты (1925 — 1930) обстоятельствами внешнего, политического характера (реакция на время, которое в 1925-м круто переломилось). Не без этого, конечно, и все-таки основ­ной причиной его удушья во второй половине 20-х был диагноз (ТБЦ), который весной 1925-го врачи поставили Надежде Яковлевне. От туберкулеза один за другим гибли не просто некие посторонние О. Э. люди, а друзья и приятели «первого призыва»: поклонник Ахматовой Михаил Циммерман (1928), ее второй законный муж ВольдемарШилейко (1930) и другие. Мы теперь знаем, что с Надеждой Яковлевной обошлось, она, как шутила сама, оказалась «двужильной», но Мандельштам-то этого не знал, и пока их общая ( с Наденькой! ) жизнь висела на волоске , ему было не до стихов. Лечение требовало и непривычных хлопот, и больших денег, а главное — оседлости. Хорошо бродяжить, пока вы молоды и практически здоровы, а когда вам под соро­к и за вами недреманным оком наблюдает палочка Коха? Но и это утряслось, причем почти чудом: кооперативная квартира, двухкомнатная, со всеми удобствами! Да еще и в историческом месте Москвы. Почти пушкинском.

Кушнер почему-то полагает, что Мандельштаму стало стыдно, когда знаменитый Пастернак, переживавший, в связи с разводом, «жилищные проблемы», не только навестил новосела, но и порадовался за него, незнаменитого: дескать, теперь квартира есть — можно и стихи писать… На самом деле, нравится нам, нынешним, это или нет, оснований для угрызений совести в данном конкретном случае у Мандельштама не было и быть не могло. При всей своей «надмирности» Пастернак на редкость оборотисто справился с «жилищными проблемами». За подробностями отправляю любознательных к книге Натальи Ивановой «Пастернак и другие» (главка «Квартирный во­прос») и к биографическому вместороману Дмитрия Быкова «Борис Пастернак». Здесь же «обмозгую» лишь те подробности, какие ни Иванова, ни Кушнер, ни Быков либо не заметили, либо отрефлектировали наискосок.

Квартира, где с 1911 года проживал Пастернак, сначала с родителями, а потом с женой и сыном, была по совдеповским нормам «огромной» («Мне хочется домой, в огромность / Квартиры, наводящей грусть…»). Да, пополам с братом, но брат вскорости переехал в комфортабельный кооперативный дом, спроектированный архитекторами для самих себя. Правда, после отъезда сестер и родителей из России (1921) братья вынуждены были уплотниться, как, впрочем, и все без исключения владельцы старорежимной кубатуры. Зато соседей выбрали сами и в выборе не сплоховали. Подселенцы оказались людьми благодарными и стеснительными. До перемещения Александра Леонидовича с Волхонки на Гоголевский бульвар в профессорских апартаментах было, конечно, многолюдно, не тесно, а именно многолюдно. Кроме того, Пастернак сильно опасался, что на освободившиеся квадратные метры будет претендовать домком. Опасения не подтвердились… Новая женитьба проблему усложнила, но и это усложнение легко разрешилось. Пастернаку, в обход правил, выделили (дополнительно) отдельную двухкомнатную жилплощадь в одном из флигелей Дома Герцена. Для чего (см. об этом у Быкова) решением жилищной комиссии писательского «профсоюза» у двух его будущих соседей отрезали по комнате. Все эти перипетии были в мельчайших подробностях ведомы бесчисленным бесквартирникам, а Мандельштаму (населенцу общежития в том же Доме, только в другом, полуразрушенном флигеле) — в первую очередь. Перестройка бывшего барского флигеля под жилье для избранных писателей велась у него на глазах. Так что если кто и испытывал пусть и не жгучее чувство стыда, а хотя бы некоторую неловкость, то уж никак не Осип Эмильевич, а Борис Леонидович. На вздохе облегчения у него, похоже, и вырвалась разволновавшая Мандельштама реплика…