Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 12 2007)

• Название: Новый Мир ( № 12 2007)
• Автор: Новый Мир Новый Мир
• Жанр: Современная проза

Ежемесячный литературно-художественный журнал http://magazines.russ.ru/novyi_mi/

---

 

У моей матери был приятель, Саша Соловьев. Когда-то он женился на ее однокласснице, потом развелся; с подругой-одноклассницей мать всякие контакты постепенно потеряла, а с ним сохранила добрые отношения. Он работал в статистическом управлении, вместе с моим отчимом (кажется, Соловьев их с матерью и познакомил). Мальчиком я очень любил, когда он, плотный, бородатый, в чуть затемненных очках (классический стиль “молодого интеллигента” семидесятых), приходил к нам в гости. Это был странный период, когда в бытовой, домашней фотографии имел широкое распространение формат весьма профессиональный — слайды. Все фотографировали на слайды и соответственно имели дома какие-то примитивные проекторы. Когда гости заканчивали ужинать, выпивали вина или чаю, хозяева укрепляли на стене простыню (кто побогаче — специально купленный, свертывающийся в металлический тубус экран) и проецировали на стену цветные картинки. Саша Соловьев сам, кажется, ничего не снимал, хотя часто ездил на экскурсии по русским городам. Зато он приносил купленные наборы слайдов с изображениями икон и храмов — и умел интересно, с занимательными историями о них рассказывать (полагаю, он дал бы сто очков вперед большинству профессиональных лекторов). Именно от него я узнал, с кем таким косматым беседует Иосиф на иконе Рождества и почему рядом с усопшей Богородицей порой изображаются отрубленные руки. У него была дочка Маша, моя ровесница. Как-то он водил нас с ней в кино — смотреть “Тиля Уленшпигеля”. Однажды я попросил его объяснить мне, что такое интеграл. Я учился классе в пятом. Из его объяснения — площадь под кривой — я ничего не понял, но отчего-то все равно отлично это объяснение запомнил и в какой-то момент, года через три, когда меня начали учить высшей математике в специальном физическом классе, оно включилось, актуализировалось.

Однажды, в начале восьмидесятых, с Соловьевым случилась история, совершенно волшебная в тогдашних моих глазах. Поздним зимним вечером он подошел к остановке, от которой незадолго перед этим отъехал автобус, и обнаружил висевший на крючке прямоугольный полиэтиленовый пакет. В пакете находились пять фирменных, родных виниловых пластинок в идеальном состоянии. Я до сих пор способен их перечислить: два первых альбома Manfred Mann’s Earth Band, “Завтрак в Америке” Supe€tramp, одна не слишком известная калифорнийская джаз-роковая группа в духе Blood Sweat And Tears (там еще была забавная версия битловской A Day In The Life) и диск испанца Пако Де Лусии. Попробуем подсчитать стоимость этой находки в денежном выражении того времени: рублей сто за Supertramp, по семьдесят-восемьдесят за Manfred Mann’а и по пятьдесят за калифорнийцев и фламенко. Получается порядка трехсотпятидесяти. Месячный заработок хорошо оплачиваемого работника, втрое больше месячного заработка молодого специалиста, девять студенческих стипендий. К тому же хорошая музыка — три из этих альбомов (те, что самые дорогие) я люблю и теперь. Я завидовал ему белой завистью — сам за всю свою жизнь (и по сегодня) нашел только пять рублей.

А потом в семье у нас совсем произошел раздрай, старые знакомые к нам больше не ходили, вскоре я и сам оттуда отвалил и Сашу Соловьева довольно долго, несколько лет, не видел. И вдруг встретил его на Малой Грузинской, недалеко от дома, где тогда жил у приятеля. Это была зима, но какая-то такая долгая оттепель, ноль градусов, за время которой городские птицы успевают очухаться и в них даже просыпается желание петь.

Он стоял посреди тротуара, заложив руки за спину, странно выделяясь на фоне спешащих людей, стоял под голым деревом и слушал воробья, синицу — не знаю, кто именно там чирикал, обычная птица, ничего выдающегося. Слушал самозабвенно. И в этой самозабвенности, в его позе было вроде бы и умиротворение, а вместе с тем что-то такое пронзительное, что подойти к нему я не решился, хотя сначала хотел. Думаю, я испытал тогда покровительственное чувство превосходства молодости: меня-то, разумеется, ждали весьма важные дела, судьбоносные встречи, я не мог себе позволить вот так замирать и знал подспудно, что в этом — пока — моя сила (но опыта уже хватало, чтобы сразу и догадываться, что сила эта — глупая, дармовая, рассчитывать на нее нельзя, когда-нибудь, во вполне исчислимом будущем, она покинет и меня, и память о ней останется разве что горькая, о несбывшемся; чтобы почувствовать, насколько печальна наша встреча, и испугаться этой печали).

А пару месяцев спустя мать сообщила мне, что он умер от рака.

Ему тогда было лет на пять больше, чем мне сейчас. У нас в Матвеевском выдающиеся соловьи, даже множественная “элитная” застройка на месте бывших садов и кустов их не извела. Уже довольно давно я начал по ночам останавливаться, выходил из машины, заслышав их пение, как бы ни устал, как бы ни спешил домой — хотя бы пять минут постоять, послушать (и обязательно подсчитываешь, сколько раз тебе еще доведется, суждено: сотня, полсотни, еще меньше…. нет, пускай будет хотя бы сотня). А птичьи голоса зимой, на пустых деревьях, мне теперь особенно дороги.

 

Самые страшные истории — те, где истории как таковой, в сущности, и нет, где действительность демонстрирует своего рода минус-прием. Только набор фактов или положение вещей, которое застают после того, как что-то уже произошло, и невозможно подобрать сюжет, способный увязать их все. Покинутые корабли вроде “Марии Целесты”, Красная скала в Австралии, гибель туристской группы Дятлова на горе Отортен в Свердловской области в пятьдесят девятом…

В отличном австралийском фильме про случай у Красной скалы один из персонажей говорит: у большинства тайн есть разгадка, но существуют и другие тайны, для которых она не предполагается. Чем больше появляется версий, тем очевиднее, что ни одна из них не лучше других. Здесь граница, соприкосновение с ужасом и молчанием.

 

Решительный удар моему автомобилю был нанесен в самом конце ноября 2004 года, в день, когда Москву, до этого момента все еще голую и сухую, сразу засыпало глубоким снегом. Накануне мне приснился сон. Я выхожу из собственного подъезда и замечаю, что машина стоит не так, не в том положении, в каком я ее оставил. Приближаюсь — и вижу, что она сильно сдвинута, ее практически затолкнули в кусты, что крыша у машины промята и на ней остался след протектора — как будто большой автомобиль, самосвал перевалил через машину одним колесом. Вечером я с женой и сыном поехал к гости к знакомым в близкий подмосковный город Дзержинский. Дорога, несмотря на снег, была не слишком-то скользкая, покрышки я уже поменял. Машину оставили на дороге, мордой к невидимому под снегом бортику, недалеко от магазина, среди многих других, припаркованных так же. В гостях засиделись до глубокой ночи, а первое, что я увидел, когда вышел из подъезда на улицу, — машина, теперь одна-единственная возле магазина, расположена не так, как я ее поставил. Металлический штырь с приваренной табличкой прежде торчал из снега в метре перед капотом, а теперь машина в него уперлась. Еще не подозревая о настоящем масштабе аварии, я стал рассматривать вмятину на козырьке капота, сделанную штырем, и тут сын присвистнул от задней двери:

— Папа, иди сюда!..

Крышу нет, не продавили. Но в зад моей “девятки” — не знаю уж, при каких обстоятельствах, — саданул явно либо грузовик, либо очень большой джип, удар пришелся не просто на высоту задних фонарей, но даже ребро пятой, багажной двери было в двух местах переломано. Впоследствии все это так и не удалось собрать и выгнуть сколько-нибудь удовлетворительно, в багажнике был смят лонжерон, корпус повело, багажник больше не закрывался, приходилось заклеивать его липкой лентой, и вообще машина, а я еще ездил на ней месяца три, выглядела странно скособоченной. Когда удалось все-таки ее продать, я, с одной стороны, загрустил — слишком много действительно хорошего было у меня с ней связано, но с другой — вздохнул с облегчением.

Вот эта автомобильно-онейрическая история убедила меня в том, что будущее так или иначе уже существует. И не в детерминистском смысле.

 

У меня в жизни было два случая совершенно отчетливого интуитивного провидения будущего — правда, самого ближайшего. Оба в детстве. Первый — на даче у бабушки с дедушкой. Я еще маленький совсем, первоклассник. Я ловил ротанов на поселковом пруду, на закате свернул удочку и по дороге домой заглянул к одноногому старику и его жене, жившим прямо у пруда в домике голубого цвета. Они вообще привечали всю нашу детскую гоп-компанию, мы ходили к ним запросто, как к себе, и могли твердо рассчитывать на чай, конфету, варенье и разговор. Я ставлю удочку к стене веранды. Удочка бамбуковая, крючок — я вижу — зацеплен за красные нитки, плотно намотанные на удилище. И когда я прохожу в дом, мне ясно представляется: крючок каким-то образом отцепился, леска чуть размоталась, хозяйский котенок решил поиграть с болтающимся концом, куснул — и проглотил, оказался на крючке. Я даже поежился — однако значения предчувствию не придал. Но когда вернулся пятнадцать минут спустя — обнаружил, что все так и случилось и теперь орущий котенок мечется вокруг удочки на леске. К счастью, крючок прошел недалеко, засел в языке и был оттуда с определенными трудами вскорости извлечен.