Готфрид Келлер - Зеленый Генрих

• Название: Зеленый Генрих
• Автор: Готфрид Келлер
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1972

«Зеленый Генрих» Готфрида Келлера — одно из блестящих произведений мировой литературы, которые всегда будет привлекать читателей богатством гуманистических идей, жизненных наблюдений и немеркнущих художественных образов. Это так называемый «роман воспитания». Так называют роман о жизненном пути человека, чаще всего молодого, от колыбели до обретения им зрелости. Такой тип романа с легкой руки Гете, первым вспахавшим это поле, очень популярен у немцев.

«Зеленый Генрих» — это, наверное, вершина жанра, самый знаменитый роман воспитания. Взрослеет в романе и ищет своего места в жизни швейцарский юноша XIX века, который вдоволь постранствовав по свету и разобравшись со своими женщинами, становится добросовестным амтманом (чиновником, госслужащим) с краеугольным убеждением, что лучше чем Швейцария нет страны на свете.

Роман этот автобиографический.

Вступительная статья Е. Брандиса.

Перевод с немецкого Ю. Афонькина, Г. Снимщиковой, Е. Эткинда, Д. Горфинкеля, Н. Бутовой.

Примечания Е. Брандиса и Б. Замарина.

---

Однако в первом же танцевальном заведении, куда мы завернули по пути, я потерял своих спутников, нашедших, по-видимому, здесь то, что искали; теперь я был один, но продолжал неутомимо бегать из комнаты в комнату. Я посматривал по сторонам, быстро парировал различные остроты, сыпавшиеся на меня, пока не забрел в небольшой зал, где за круглым столом восседали четверо братьев милосердия. Двое уже отделились от остальных и куда-то исчезли. За сегодняшний день эти четыре брата напивались уже в третий раз и находились в том вялом состоянии, когда закоренелым пьяницам уже все на свете безразлично, когда они отпускают сомнительные шутки и допивают свое вино с видом полного к нему равнодушия — пусть, дескать, льется, — а все-таки не дадут и капле пролиться даром.

За тем же столом, но на некотором расстоянии от них сидела Юдифь, которой братья милосердия в соответствии с обычаем предложили бокал вина. Она, видимо, провела в одиночестве весь праздничный день и теперь развлекалась тем, что ловко возвращала этим господам их шутки и двусмысленные остроты, держа их на почтительном расстоянии, для чего требовались немалая находчивость и сила. Она сидела в ленивой позе, откинувшись на спинку стула, и, повернувшись вполоборота, равнодушно бросала в сторону братьев милосердия злые и меткие замечания. Монахи отклеили свои фальшивые бороды и смыли краску с носов. Только старший, обладающий внушительной лысиной и пылающим носом, не мог смыть с лица этот природный красный цвет. Он был самый большой бездельник из них всех и, когда я хотел пройти мимо, крикнул мне:

— Эй, молокосос! Куда идешь?

Я остановился и заметил:

— Милый друг, вы забыли стереть киноварь с вашего носа, по примеру прочих братьев! Спешу обратить на это ваше внимание, чтобы вы случайно не измазали красным вашей подушки.

Веселый смех остальных сразу же открыл мне дорогу к их столу. Я присел и выпил стакан вина, после чего они сказали:

— А знаете, этот субъект все-таки нашел нужным сегодня подкрасить себе нос для спектакля!

— Это, право, столь же нелепо, как подкрашивать розу! — ответил я братьям.

— Еще того хуже, — заметил один из них, — ведь подкрашивать розу — значит улучшать божье создание. Но бог милостив, он простит! А вот красить красный нос это значит издеваться над чертом, а черт не прощает!

И разговор пошел дальше в том же духе. Они принялись обмениваться шутками насчет его плеши, но здесь я от них далеко отстал, — они отпустили по этому поводу не менее двадцати различных острот, возбуждавших в воображении самые дикие картины, — каждый из братьев стремился перещеголять другого в неожиданности и смелости образов и выражений. Юдифь смеялась, слушая, как эти шалопаи теперь поносят друг друга, но тем временем лысый брат решил спастись из-под огня острот и попытался перенести его на Юдифь. Она была в скромном коричневом платье, и на груди ее соединялись концы белого платочка; над ними поднималась красивая шея, которую обвивала тоненькая золотая цепочка. Других украшений на ней не было, если не считать пышной кроны каштановых волос. Плешивый брат милосердия подмигнул и запел, уставившись на нее:

На шее твоей белоснежной
Червонного золота цепь.
Но золото так же фальшиво,
Как лживое сердце твое.

Юдифь быстро отозвалась:

— Чтобы вы оставили в покое мою белоснежную шею, я вам тоже спою песню о чем-то белом.

Но она не запела, а проговорила своим мелодичным голосом:

Какие нынче времена!
Была когда-то скромницей Луна,
А ныне, днем, блестя с голов плешивых,
Она смущает взор девиц красивых,
Стыдись, Луна!

А ночью из окна
Я посмотрела — где моя Луна?
Она опять белела у крыльца!
Я вылила воды на наглеца.
Стыдись, Луна!

Мать Юдифи недавно умерла, а сама она только что выиграла на какой-то иностранный лотерейный билет несколько тысяч гульденов, — от скуки она занималась такими вещами. Теперь Юдифь больше чем когда-либо представляла собой лакомый кусочек для разных мошенников, и плешивый брат, которому она со смехом уже несколько раз давала взаймы разные суммы, вообразил было штурмом взять ее сердце. Ему не повезло, она с таким же точно смехом отказала ему. Но песенка Юдифи намекала, по-видимому, на некоторые особые обстоятельства, сопровождавшие его неудачное сватовство. У остальных трех братьев, как видно посвященных в эти обстоятельства, заблестели глаза, и они принялись гудеть на низких нотах, с трудом удерживаясь от смеха:

Гм! Гм! — Гм! Гм!
Гм! Гм! Гм! — Гм! Гм! Гм!

Ритм этого гудения был настолько заразителен, что я присоединился к ним, счастливый тем, что могу подпевать насмешникам: «Гм! Гм! — Гм! Гм! Гм!» В нашем едва освещенном маленьком зале стало тихо и торжественно, и мы с комической торжественностью, доставлявшей нам немало удовольствия, продолжали выводить этот странный напев. Юдифь громко расхохоталась.

— Эх вы, сорванцы! — воскликнула она.

И в ответ мы тоже разразились хохотом.

Но плешивый брат внимательно осмотрелся, как бы невзначай вытащил из рясы самого громогласного насмешника какой-то листок и торжественно прочитал вслух его заглавие: «Христианский еженедельник — консервативный листок для народа». Теперь остроты посыпались на насмешника, для которого консерватизм был больным местом,— он не умел ни объяснить, ни защитить его. Это слово только с недавних пор получило распространение, но под его знамена уже стекались некоторые люди, которые еще недавно жили как в тумане. Лысый обратился к «консерватору», чтобы тот наконец объяснил, что, собственно, он понимает под консерватизмом. Тот хотел было сделать вид, что принимает вопрос всерьез, и с напускной важностью заявил, что сейчас не время заниматься политическими разговорами. Но тут другой брат милосердия крикнул:

— Объяснения надо искать в раю! Еще когда Адам давал животным клички, среди них было одно, которое задумчиво мотало ушами и говорило, что оно держится консервативных взглядов, но не могло объяснить почему. И тогда Адам сказал: «Ты будешь называться ослом!»

Раздраженный «консерватор» стал выкладывать свои политические убеждения, представлявшие собой его навязчивую идею, и принялся поносить радикализм и радикалов, повинных, по его мнению, в том, что вино у нас стало кислое и тем не менее подорожало. Если, заявил он, ты хочешь выпить стакан сладкого и дешевого вина, то добыть его можно только в отдаленных хозяйствах, где сохраняются старые добрые нравы и куда забрались наши славные старики, спасаясь от суетного света.

— Хлещите, — кричал он, — радикальное пойло у ваших знаменитых трактирщиков-политиканов! А я буду держаться старины!

Так как в его упреках содержалась известная доля истины, то трое других пришли в совершенное негодование, назвали «консерватора» клеветником и стали ему доказывать, что, не будь радикалов, он сидел бы вовсе без вина, как хорошего, так и плохого, что он сам, как прислужник консерваторов, никому не нужен, а «славные старики» прогнали бы его пинками в зад, вместо того чтобы угощать его выдержанным вином в награду за прозелитизм. Это заявление повлекло за собой яростную битву, во время которой спорящие стороны развенчивали принципы, поступки и партийных вождей, и друг друга в таких своеобразных выражениях, сравнениях и оборотах речи каких не мог бы придумать и самый опытный драматург, сочиняющий народные сцены. Трудно было даже записать за ними их речи и реплики, настолько легко, быстро, молниеносно рождались остроты, утверждения и возражения — то справедливые то злостно измышленные, но всегда основанные на оценках определенных обстоятельств и лиц. Из этого словесного поединка, разумеется, нельзя было почерпнуть передовую статью для газеты или полемическую речь, но, следя за этим турниром, можно было убедиться в том, на какую решительную и дельную критику способен народ и как ошибаются те, кто, в сомнительных целях взывая с трибуны к «честному, доброму народу», прибегает к ложному пафосу и наигранной наивности. Даже внешние свойства, привычки и физические недостатки выдающихся деятелей были поставлены в нерасторжимую связь с их словами и поступками, так что эти деятели превращались как бы в неизбежное следствие своего внешнего облика, а наши спорщики, не проходившие никаких наук, но одаренные незаурядным воображением, могли показаться завзятыми физиономистами. Многие высокочтимые мужи были превращены в смешные и нелепые пугала, и сделано это было гак картинно, что если бы после этого кто-нибудь взял их под защиту, он бы только еще больше их унизил.