Готфрид Келлер - Зеленый Генрих

• Название: Зеленый Генрих
• Автор: Готфрид Келлер
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1972

«Зеленый Генрих» Готфрида Келлера — одно из блестящих произведений мировой литературы, которые всегда будет привлекать читателей богатством гуманистических идей, жизненных наблюдений и немеркнущих художественных образов. Это так называемый «роман воспитания». Так называют роман о жизненном пути человека, чаще всего молодого, от колыбели до обретения им зрелости. Такой тип романа с легкой руки Гете, первым вспахавшим это поле, очень популярен у немцев.

«Зеленый Генрих» — это, наверное, вершина жанра, самый знаменитый роман воспитания. Взрослеет в романе и ищет своего места в жизни швейцарский юноша XIX века, который вдоволь постранствовав по свету и разобравшись со своими женщинами, становится добросовестным амтманом (чиновником, госслужащим) с краеугольным убеждением, что лучше чем Швейцария нет страны на свете.

Роман этот автобиографический.

Вступительная статья Е. Брандиса.

Перевод с немецкого Ю. Афонькина, Г. Снимщиковой, Е. Эткинда, Д. Горфинкеля, Н. Бутовой.

Примечания Е. Брандиса и Б. Замарина.

---

— Объяснения надо искать в раю! Еще когда Адам давал животным клички, среди них было одно, которое задумчиво мотало ушами и говорило, что оно держится консервативных взглядов, но не могло объяснить почему. И тогда Адам сказал: «Ты будешь называться ослом!»

Раздраженный «консерватор» стал выкладывать свои политические убеждения, представлявшие собой его навязчивую идею, и принялся поносить радикализм и радикалов, повинных, по его мнению, в том, что вино у нас стало кислое и тем не менее подорожало. Если, заявил он, ты хочешь выпить стакан сладкого и дешевого вина, то добыть его можно только в отдаленных хозяйствах, где сохраняются старые добрые нравы и куда забрались наши славные старики, спасаясь от суетного света.

— Хлещите, — кричал он, — радикальное пойло у ваших знаменитых трактирщиков-политиканов! А я буду держаться старины!

Так как в его упреках содержалась известная доля истины, то трое других пришли в совершенное негодование, назвали «консерватора» клеветником и стали ему доказывать, что, не будь радикалов, он сидел бы вовсе без вина, как хорошего, так и плохого, что он сам, как прислужник консерваторов, никому не нужен, а «славные старики» прогнали бы его пинками в зад, вместо того чтобы угощать его выдержанным вином в награду за прозелитизм. Это заявление повлекло за собой яростную битву, во время которой спорящие стороны развенчивали принципы, поступки и партийных вождей, и друг друга в таких своеобразных выражениях, сравнениях и оборотах речи каких не мог бы придумать и самый опытный драматург, сочиняющий народные сцены. Трудно было даже записать за ними их речи и реплики, настолько легко, быстро, молниеносно рождались остроты, утверждения и возражения — то справедливые то злостно измышленные, но всегда основанные на оценках определенных обстоятельств и лиц. Из этого словесного поединка, разумеется, нельзя было почерпнуть передовую статью для газеты или полемическую речь, но, следя за этим турниром, можно было убедиться в том, на какую решительную и дельную критику способен народ и как ошибаются те, кто, в сомнительных целях взывая с трибуны к «честному, доброму народу», прибегает к ложному пафосу и наигранной наивности. Даже внешние свойства, привычки и физические недостатки выдающихся деятелей были поставлены в нерасторжимую связь с их словами и поступками, так что эти деятели превращались как бы в неизбежное следствие своего внешнего облика, а наши спорщики, не проходившие никаких наук, но одаренные незаурядным воображением, могли показаться завзятыми физиономистами. Многие высокочтимые мужи были превращены в смешные и нелепые пугала, и сделано это было гак картинно, что если бы после этого кто-нибудь взял их под защиту, он бы только еще больше их унизил.

Здесь был совсем другой мир, чем тот, в котором я пребывал у учителя. Но и здесь я чувствовал себя как дома и жадно вбирал в свою память крепкие слова и грубые обороты речи, иронические реплики и дикие выкрики, запоминая все это столь же благоговейно, как и тщательно продуманные, спокойные слова учителя. Мне казалось, что там я — один человек, а здесь — совсем иной и все-таки тот же самый. Я радовался тому, что жизнь открывала передо мной одну страницу за другой, и я гордился тем, что эти веселые люди считают меня, как мне казалось, вполне достойным своего общества и не сдерживают передо мной своих шуток. С удовольствием думал я о моих будущих спорах с отцом Анны, о том, как серьезно и пристойно я буду с ним дискутировать, располагая, однако, и другими приемами полемики, ибо я считал для себя очень важным быть допущенным во все слои общества, со всеми познакомиться и все узнать.

Глава восемнадцатая ЮДИФЬ

Братья милосердия совсем протрезвились за своими политическими спорами и, хотя время уже давно перевалило за полночь, велели снова наполнить бутылки вином. Но тут внезапно поднялась Юдифь и заявила:

— Женщинам и юнцам пора домой! Не хотите ли пойти со мной, кузен, ведь мы с вами попутчики?

Я согласился, но сказал, что должен сначала разыскать моих родичей, которые, вероятно, также пойдут с нами.

— Они давно ушли, — заметила Юдифь, — время уже позднее. Если бы я не думала, что мы пойдем вместе, я давно была бы дома.

— Ого! — закричали бражники. — Точно нас тут нет! Мы все пойдем вас провожать! Пусть никто не посмеет сказать, что у Юдифи нет на выбор любых молодцов в провожатые!

Они поднялись, но прежде решили еще распить вновь принесенное вино, а Юдифь тем временем поманила меня и в дверях сказала:

— Мы этим героям натянем нос!

На улице я убедился, что зал, где танцевали мои двоюродные братья и сестры, погрузился в темноту, и встречные подтвердили, что они уже дома. Итак, я должен был следовать за Юдифью; она вывела меня через темный переулок в поле, а затем полевыми тропинками на дорогу; четверо братьев сильно отстали от нас, и мы слышали, как они что-то кричали нам издалека. Мы шли быстро, причем я следовал в нескольких шагах за ней и хотя с деланным равнодушием отставал, тем не менее старался не упустить отзвуков ее твердых и все же легких шагов и жадно прислушивался к еле заметному шуршанию ее платья. Ночь была темная, но от очертаний ее фигуры исходила такая женственность, столько уверенности и силы было в ее движениях, что я брел за ней, словно опьяненный, и поминутно косился на нее, подобно оробевшему путнику, рядом с которым шагает по дороге полевой призрак. И подобно тому как путник в приступе страха призывает всю силу своей христианской веры на защиту от пугающей его тени, так и я во время этого полного искушений пути призывал себе на помощь всю гордость своего целомудрия и безгрешности. Юдифь говорила о братьях милосердия, смеялась над ними, без всякого смущения рассказывала о глупостях, которые делал один из них, пытаясь ее преследовать, и спросила меня, верно ли, что именем Луны древние называли богиню ночного светила. По крайней мере, ей так казалось, когда она прочитала эту песенку в книге. А песня ведь, сказала она, попала наглецу не в бровь, а в глаз, — не правда ли? Потом она вдруг спросила, с чего это я так загордился, почему столько времени не смотрел в ее сторону и не заходил к ней. Я попытался было оправдаться тем, что она не поддерживает отношений с домом моего дяди, а поэтому и у меня не было повода встречаться с ней.