Сергей Костырко - Медленная проза (сборник)

• Название: Медленная проза (сборник)
• Автор: Сергей Костырко
• Жанр: Современная проза
• Год: 2012
• ISBN: 978-5-9691-0730-4

«Медленная», то есть по мере проживания двухтысячных писавшаяся, проза – попытка изобразить то, какими увидели мы себя в зеркале наступивших времен: рассказы про благополучного клерка, который вдруг оказывается бездомным бродягой и начинает жизнь заново, с изумлением наблюдая за самим собой; про крымскую курортную негу, которая неожиданно для повествователя выворачивается наизнанку, заставляя его пережить чуть ли ни предсмертную истому; про жизнь обитателей обычного московского двора, картинки которой вдруг начинают походить на прохудившийся холст, и из черных трещин этого холста протягивают сквозняки неведомой – пугающей и завораживающей – реальности; про ночную гостиничную девушку и ее странноватого клиента, вместе выясняющих, что же такое на самом деле с ними происходит; и другие рассказы. Иными словами, проза про «обыкновенную» жизнь «обыкновенных» людей, каждый из которых – тайна и для окружающих, и для самих себя.

---

ДЖО ДАССЕН (Из цикла «Шлягеры прошлого лета»)

рассказ

Времени у него было – бегло, не вдаваясь, глянуть на интерьер двухкомнатного люкса, сумку – в шкаф, на пару минут под душ, и, удерживаясь, чтобы не побежать – снова, но в обратном направлении – проскочить уже знакомую улочку до автостанции.

До прихода ее автобуса оставалось еще минут пять-десять, на одну сигарету. Он прогуливается под крытой галереей вдоль пустых скамеек, и на площадь вкатывается «Икарус». Он отбрасывает сигарету. Совсем близко проплывает выворачивающий на стоянку автобус. Открывается передняя дверь. Спрыгивает на асфальт подросток, за ним, толкая коленями раздувшуюся сумку, спускается пожилая женщина, за ней черноволосый, горбоносый, без шапки, с поднятым воротником, мужчина, за ним… Он ничего не может поделать с лицом, стянутым в идиотскую улыбку. Вышли последние. Дверь закрылась. Единственное, что он понял: не сегодня.

Начинало темнеть. Слева площадь огорожена задами магазинов. Улыбка так и не ушла с лица. Не сегодня. И даже хорошо, что не сегодня. Он идет по улицам чужого города, мимо кирпичной стены – голые деревья, шпиль костела; мимо горящей латыни, – русские вывески они уже поснимали, и от этого – комфортное ощущение глухой заграницы. Сладка тяжесть наломавшегося за долгую дорогу тела.

…Он выходит на улицу поздним утром. Набухшее близкой моросью небо. Пустынно. Просторно. До вечера, до автобуса почти целый день. Узкие, прямые, в линеечку тротуары. Полутора– и двухэтажные особнячки. Черепица, эркеры, мансарды, люкарны, балконы и балкончики вызывают у него мысль не о жилье, а о листах с архитектурной графикой. Даже деревья за оградами кажутся выполненными по чертежу. Он ловит себя на ощущении, что по улице идет, как по новеньким коридорам своего Дома отдыха.

Мимо подстриженных полян, мелкоячеистых окон «амстердамских домиков», в меховой куртке, зимних сапогах и шапке под вольным морским ветром идет он, приехавший из страны, что лохматится неструганым горбылем, толем, ржавыми сетками кроватей и лысыми покрышками на задах огородов; где на пригородных платформах стоят закутанные платками по глаза низкорослые старухи в войлочных ботиках… И там, откуда он приехал, все уже стыдливо прикрыто снегом, затянуто желто-закатным небом с розовыми дымами из труб. Здесь же прятать нечего. Опрятные камни парапета игрушечной – но при этом живой – речки. Через равные промежутки стоят на дорожках ящики с песком, выкрашенные синей краской.

Асфальт кончился, под сапогом пружинит промытый мох – он вступает в сумрак соснячка. Приглушенный гул где-то впереди и поверху. Внизу тихо.

Сосны редеют. Сосны клонятся ему навстречу. Гул усиливается по мере того, как карабкается он на дымящуюся дюну. Выше. Выше. Гул переходит в грохот, нерасчленяемый на накат-откат, ветер забивает рот, уши. А глаз ластит обжитое по полотнам старых голландцев пространство: серые волны под стремительно-низким небом, чайки, распахнувшие крылья в неподвижном полете.

Он кутается в куртку, опускает у шапки уши, отворачивает лицо от ветра; к ногам ложатся погашенные мелководьем волны… И смотрит на часы – на сегодня достаточно.

По сонной улочке с заходом в цветочный магазин он возвращается в Дом. Ковер, кресло, диван в молчащей гостиной. Изогнутое отражение окна в экране телевизора. Живой свет лампы в ванной. Лицо горит после ветра.

Из ванной, через вторую дверь, он проходит в спальню. Ветер свистит в наглухо закрытых окнах, шевелит шторы. Он достает из шкафа в гостиной вазу, наливает воду и опускает в нее только что купленные розы. Вазу ставит на белый столик с ее стороны кровати. Ополаскивает два стакана и блюдо. В блюдо вываливает яблоки и зефир. Приносит из холодильника шампанское. Затем начинает раздирать накрахмаленные простыни и стелить нетронутую этой ночью половину кровати. Простыни холодные, завывает под ветром лоджия – непроизвольно он как бы меряет ее распаренной под душем кожей расстояние, которое ей нужно будет пройти от ванной до этой широкой кровати, придерживая под грудью ночную рубашку, – все-таки холодно в номере, думает он и чувствует другой, сосущий холодок в груди. Закуривает, пережидая волнение, затем роется в сумке и выкладывает на столик рядом с шампанским пачку ее любимых ментоловых сигарет и новенькую, в подарок, зеленую зажигалку. Белая полировка отсвечивает зеленым от бутылки и красным от роз.

Время почти не стронулось с места. Он долго стоит под душем. Бреется. И садится к телевизору, бубнящему на чужом языке, – надо перетерпеть еще три часа.

…И снова он под галереей автостанции. На площадь вкатывает автобус. Секунда. Две. Три. Дверь отъезжает – фигура плотного мужчины, над его головой возникает голова следующего, отсюда хорошо видны лица, еще одно, и еще, и еще…

Шофер хлопает дверцей и обходит пустой автобус, унося свои бумажки в диспетчерскую.

На следующий вечер он устроился в зале ожидания, за стеклом у дверей.

Четвертый вечер – в темном углу галереи, даже не загасив сигареты при появлении аэропортовского автобуса.

На пятый вечер автобус опоздал почти на час…

По утрам он продолжал обход городка – дворцовый парк, костел, несколько баров, в которых хорошо обсыхать после бесконечной мороси. Оформил пропуск в бассейн.

Обшарил оба книжных магазина. Купил зеленый сборник Бродского, изданный в Риге. Но строки плохо складывались в стихи. И даже слова – в строки…

Засыпал поздно.

Поначалу он каждый день менял место – из-за суеверия. Один вечер ждал в пристанционном кафе – выходящих из автобуса видно было хорошо. Потом в универмаге, но там слишком сильные лампы, а снаружи темнело, и приходилось стоять вплотную к стеклянной стене. Два раза в сквере с другой стороны площади. В конце концов, остановился на кафе. И удобно, и законный повод: кофе с молоком.

И наконец, на одиннадцатый день, стоя в кафе и грея ладони о кружку, он увидел ее куртку в окне автобуса. Как бы не торопясь, спокойно, он подошел к двери автобуса, именно в тот момент подошел, когда на ступеньках появилась она, и он успел подставить руку… – длинная горячая ладонь, незнакомое лицо, настороженный взгляд – женщина ступает на асфальт, говорит по-литовски что-то вежливоблагодарственное и торопливо удаляется….

Возвращаясь домой, он неожиданно для себя делает крюк и выходит на торговую площадь. Морось, начавшаяся с обеда, перешла в косой дождь. Редкие силуэты с зонтиками вдоль освещенных витрин. На огромной ели посреди площади раскачиваются новогодние лампочки. Единственное, что этот город выставил для меня, думает он и сворачивает в бар. В полутемном лабиринте за стойкой барменша варит кофе и отмеряет ему коньяк. Он пристраивает куртку и шапку на персональной вешалке у столика, делает первый глоток коньяка и закуривает. Он спокоен. Он чувствует, как жарко его лицу, но это от дождя и ветра. Слава богу, ему уже давно не двадцать лет.

…Обзор невелик: угол стойки с барменшей и две такие же ниши со столиками в этой части лабиринта. В ближайшей нише – светловолосая девушка вполоборота к нему, ее спутник сейчас разговаривает с барменшей. Девушка неторопливо, по-домашнему выворачивает полу влажной шубки, чтобы просохла, поворачивается к столику, поднимает высокий стакан с красным вином, трогает губами стеклянный край, отпивает, и он сомнамбулически повторяет этот жест – но коньяк не вино, он сделал слишком большой глоток. Сухой ожог во рту он студит горячим кофе, на пару минут влажнеют глаза. И как же нежно течет свет настольной лампы по ее скулам! Голым локтем девушки он ощущает жесткость столешницы, спиной – ласку бархатного валика кресла. Слегка поплыв под тихую музыку магнитофона за стойкой, он впитывает влажное движение ее зрачка, вдох-выдох ее, скользящий холодным шелком по чисто вымытой коже плеч и груди…

Он не сразу понял, отчего так тупо, так больно заломило внутри… Он слишком расслабился. Он подставился: только что девушка глянула в сторону своего спутника, и вот этот-то взгляд он непроизвольно принял в себя, заглотил, как нерасчетливый глоток коньяка, – взгляд счастливой и владеющей своим счастьем, отделенной им от мира и им же соединенной с миром женщины…

И он заторопился на улицу. Темнота раскачивалась и гудела в деревьях. По глухой улочке он шел на ощупь, ослепленный ветром, и длинная улочка оказалась неожиданно короткой. Под ногами его – деревянный настил мола. Ветер уперся в грудь. Грохот наката обхватил его справа и слева, вздыбленное черное море ревело в лицо. Неподвижный мол как будто раскачивался, ветер сдирал, стаскивал его с настила. И вот такой он был: крутящийся под ветром, с лицом, залепленным дождем и грохотом. Почему-то один. Почему-то здесь… И хоть закричи. Хоть завой…

О господи, сколько патетики! – ежился он, возвращаясь налегке. Ветер выдул хмельную обиду.