Георгий Федотов - Судьба и грехи России

• Название: Судьба и грехи России
• Автор: Георгий Федотов
• Издательство: Издательство «София»
• Жанр: Философия
• Год: 1992
• ISBN: 5-87316-002-3

Федотов Георгий Петрович(1886 - 1951 гг.) — выдающийся русский мыслитель и историк. Его научные интересы были сосредоточенны на средневековом и древнерусском христианстве. Был близок к Бердяеву и св. Марии (Скобцовой). Защитник свободы и честности в Церкви, мысли, обществе.

Федотов  Г.П., Судьба и  грехи России /избранные статьи по философии русской истории и культуры/

---

==295

кательным идеалом. Они желают революции, которая не медленно осуществила бы в России всеобщее равенство — хотя бы ценой уничтожения  привилегированных классов (знаменитые 3 миллиона голов). Против дворянского либерализма —  даже либерального социализма Герцена — они начинают ожесточенную борьбу. Раннее народничество 60»— 70-х годов считает даже вредной конституцию в России как укрепляющую  позиции буржуазных классов. Многое можно было  привести в объяснение этой поразительной абберации: погоню  за последним криком западной политической моды, чрезвычайный примитивизм  мысли, оторванной от действительности, максимализм, свойственный  русской мечтательности. Но есть один, более серьезный  и роковой, мотив, уже знакомый нам. Разночинцы стояли ближе к народу, чем либералы. Они знали, что на роду свобода не говорит ничего; что его легче поднять против бар, чем против царя. Впрочем, их собственное сердце билось в такт с народом; равенство говорило им больше свободы. Конечно, и здесь сказалось все то же московское наследие.

                Потом  они поумнели. Уже  народовольцы  признали борьбу за политическое освобождение. В конце века обе господствующие  социалистические партии недвусмысленно ведут борьбу за демократию. Правда, марксизм пони мал свою свободу инструментально, как средство в борьбе за диктатуру пролетариата: вскрывая «буржуазную подоплеку» освободительного движения, он унижал и обессмысливал свободу в глазах неискушенных в тактических тон костях масс. Но здесь уже веял не старый «русский дух», а новый  западный душок, или сквозняк, который дул от утопического коммунизма 40-х годов в еще неведомое и нега данное царство фашизма.

                И все же пятидесятилетие, протекшее со времени Освобождения, изменило весь облик России. Интеллигенция вы росла в десятки, сотни раз. Уж ей навстречу поднималась новая рабоче-крестьянская интеллигенция, которая, случалось, выносила на гребне волны такие яркие имена русской куль туры, как Максим Горький и Шаляпин. В 1905 году, казалось, исчезла вековая грань между народом и интеллигенцией: народ, утратив веру в царя, доверил интеллигенции водительство в борьбе за свободу. Переход дворянства в ла-

==296                                                          Г. П.

герь реакции искупался развитием новой либеральной буржуазии. Старое земство, великолепная школа свободной   общественности, работало превосходно в ожидании своей   демократизации. Профессиональное и кооперативное движение воспитывало  общественно-трудовую  демократию.   Народная школа, уже выработавшая план всеобщего обучения, быстро разлагала московскую формацию поверхностным  просвещением. Уже  любителям русского фольклора   приходилось ездить за остатками его на Печору. Еще пятьдесят лет, и окончательная европеизация России — вплоть   до самых глубоких слоев ее — стала бы фактом. Могло ли   быть иначе? Ведь «народ» ее был из того же самого этнографического и культурного теста, что и дворянство, с ус пехом проходившее ту же школу в XVIII веке. Только этих   пятидесяти лет России не было дано.

                Первое прикосновение  московской души  к западной   культуре почти всегда скидывается нигилизмом; разрушение старых устоев опережает положительные плоды воспитания. Человек, потерявший веру в Бога и царя, утрачивает   и все основы личной и социальной этики. О хулиганстве в  деревне заговорили с началом столетия. Учитель делается   первым объектом дерзких шуток, интеллигенция как класс —  объектом ненависти. После крушения революции 1905 года — и слишком поспешного отхода от народа ведущих слоев  русской культуры — намечается новая рознь. В своих, почти  пророческих, статьях Блок слушал нарастающий гул народной ненависти, грозившей поглотить блестящую, но хрупкую  нашу культуру. Порою тот или иной выходец из новой на  родной интеллигенции (Карпов в своей книге «Пламя») бросал страстный вызов старой «буржуазной» интеллигенции, с  которой он не успел еще слиться, как слились (или почти  слились) Горький или Шаляпин. В этой перспективе все новейшее развитие России представляется опасным бегом на  скорость: что упредит — освободительная европеизация или  московский бунт, который затопит и смоет молодую свободу  волной народного гнева?

Читая Блока, мы чувствуем, что России грозит не революция  просто, а революция черносотенная. Здесь, на пороге катастрофы, стоит вглядеться в эту последнюю, антилиберальную  реакцию Москвы,  которая сама себя назвала по-московски Черной  Сотней. В свое время недооценили

                                            РОССИЯ И СВОБОДА                                      

==297

это политическое образование из-за варварства и дикости ее идеологии и политических средств. В нем собрано было самое дикое и некультурное в старой России, но ведь с ним связано большинство епископата. Его благословлял Иоанн Кронштадтский,  и царь Николай II доверял ему больше, чем своим министрам. Наконец, есть основание полагать, что его идеи победили в ходе русской революции и что, пожалуй, оно переживет нас всех.

                За православием и самодержавием, то есть за московским символом веры, легко различаются две основные традиции: острый национализм, оборачивающийся ненавистью ко всем инородцам —  евреям, полякам, немцам и т.д., и столь же острая ненависть к интеллигентам,  в самом широком смысле слова, объединяющем все высшие классы России. Ненависть к западному просвещению  сливалась с классовой ненавистью  к барину, дворянину, капиталисту, к чиновнику — ко всему средостению между царем и народом. Самый  термин «черная сотня» взят из московского словаря, где он означает организацию (гильдию) низового беднейшего торгового класса; для московского уха он должен был звучать как для Токвиля «демократия». Словом, Черная Сотня есть русское издание или первый вариант национал-социализма. При  фанатической  ненависти, при насильственности  действий, принимавших легко характер погрома и бунта, движение таило в себе потенции разинщины.  Власть, дворянство вскармливали его, — но на свою голову. Губернатор не всегда мог справиться с ним, и пример Илиодора  в Царицинепоказывает, как легко черносотенный демагог становится демагогом революционным. Не  мешает остановиться на этой неприглядной реакции побежденной  Москвы  в те роковые годы, когда недаром вспомнили  старое пророчество: Петербургу быть пусту.

                6

                Русская революция за 28 лет ее победоносного, хоть и тяжкого бытия пережила огромную эволюцию, проделала не мало зигзагов, сменила немало вождей. Но одно в ней оста лось неизменным: постоянное, из года в год, умаление и удушение свободы. Казалось, что дальше ленинской тоталитар-

==298                                                          Г. П.

  ной диктатуры идти некуда. Но при Ленине меньшивики   вели легальную борьбу в Советах существовала свобода   политической дискуссии в партии, литература, искусстве   мало страдали. Об этом так странно вспоминать теперь.   Дело не в том, конечно, что Ленин, в отличие от Сталина,   был другом свободы. Но для человека, дышавшего воздухом XIX века, хотя и в меньшейстепени, чем для русского   самодержца, существовали какие-то неписаные границы   деспотизма, хотя бы в виде привычек, стеснений, ингибиций. Их приходилось преодолевать шаг за шагом. Так и до   сих пор в тоталитарных режимах, введя пытку, еще не дошли —  до квалифицированных  публичных казней. Иностранцы, посещающие Россию через промежуток нескольких лет, отмечали сгущение неволи в последних, убежищах   вольного творчества — в театре, в музыке, в синематографе. В то время как русская эмиграция ликовала по поводу   национального перерождения большевиков, Россия переживала один из самых страшных  этапов своей Голгофы.  Миллионы   замученных жертв отмечают новый  поворот  диктаторского руля. На последнем «национальном» этапе — а, казалось бы, он должен был вдохновлять художника — русская литература дошла до пределов наивной беспомощности  и дидактизма; следствие утраты последних  остатков свободы.     Второе, и еще более грозное явление. По мере убыли  свободы прекращается и борьба за нее. С тех пор как замерли отголоски гражданской войны, свобода исчезла из  программы  оппозиционных движений — пока эти движения еще существовали. Немало советских людей повидали  мы за границей — студентов, военных, эмигрантов новой  формации. Почти ни у кого мы не замечаем тоски по свободе, радости дышать ею. Большинство даже болезненно  ощущает свободу западного мира как беспорядок, хаос,  анархию. Их неприятно удивляет хаос мнений на столбцах  прессы: разве истина не одна? Их шокирует свобода рабочих, стачки, легкий темп труда. «У нас мы прогнали миллионы через концлагеря, чтобы научить их работать» — такова реакция советского инженера при знакомстве  с  беспорядками на американских заводах; а ведь он сам от  станка — сын рабочего или крестьянина. В России ценят дисциплину и принуждение и не верят в значение личного