Георгий Федотов - Судьба и грехи России

• Название: Судьба и грехи России
• Автор: Георгий Федотов
• Издательство: Издательство «София»
• Жанр: Философия
• Год: 1992
• ISBN: 5-87316-002-3

Федотов Георгий Петрович(1886 - 1951 гг.) — выдающийся русский мыслитель и историк. Его научные интересы были сосредоточенны на средневековом и древнерусском христианстве. Был близок к Бердяеву и св. Марии (Скобцовой). Защитник свободы и честности в Церкви, мысли, обществе.

Федотов  Г.П., Судьба и  грехи России /избранные статьи по философии русской истории и культуры/

---

                Но Россия была дана Пушкину не только в аспекте женственном — природы, народности, как для Некрасова или  Блока, но и в мужеском — государства, Империи. С другой  стороны, свобода, личная, творческая, стремилась к своему  политическому выражению. Так само собой дается одно из  главных силовых  напряжений пушкинского  творчества:  Империя  и Свобода.

                Замечательно: как только Пушкин закрыл глаза, разрыв  Империи  и свободы в русском сознании совершился бесповоротно. В течение целого столетия люди, которые строили или поддерживали Империю,  гнали свободу, а люди,  боровшиеся за свободу, разрушали Империю. Этого само убийственного разлада — духа и сил — не могла выдержать  монархическая государственность. Тяжкий обвал императорской России есть, прежде всего, следствие этого внутреннего рака, ее разъедавшего. Консервативная, свободоненавистническая Россия окружала Пушкина в его последние  годы; она создавала тот политический воздух, которым он  дышал, в котором он порой задыхался. Свободолюбивая,  но безгосударственная Россия рождается в те же 30-е годы  с кружком Герцена, с письмами Чаадаева. С весьма малой  погрешностью можно утверждать: русская интеллигенция  рождается в год смерти Пушкина. Вольнодумец, бунтарь,  декабрист — Пушкин ни в одно мгновение своей жизни не  может быть поставлен в связь с этой замечательной исторической формацией — русской  интеллигенцией. Всеми своими корнями он уходит в XVIII век, который им заканчивается. К нему самому можно приложить его любимое имя:

Сей остальной из стаи славных

Екатерининских орлов.

                Изучая движение обеих политических тем Пушкина, мы  видим, что одна из них не перестает изменяться, постоянно сдвигает свои грани и, в общем, указывает на опре-

                                      ПЕВЕЦ ИМПЕРИИ И СВОБОДЫ                         

==143

деленную эволюцию. Выражаясь  очень грубо, Пушкин из революционера становится консерватором. 14 декабря 1825 года, столь же грубо, можно считать главной политической вехой на его пути. Мы постараемся лишь показать, что как в декабрьские свои годы Пушкин не походил на классического революционного героя, так и в николаевское время, отрекшись от революции, он не отрекался от свободы. Сама свобода лишь менялась в своем содержании. Зато другая тема, тема Империи, остается неизменной. Это константа его творчества. Чтобы убедиться в этом, достаточно сравнить два «Воспоминания в Царском Селе». Одно — лицейское 1814 года, то самое, которое он читал на экзамене перед Державиным,  другое — 1829 года, по возвращении после долгих лет изгнания в священные сердцу места. При всем огромном различии художественной формы  тема не изменилась; остались и те же сочетания образов: «великая жена», Кагульскийпамятник, столь дорогой ему по воспоминаниям  отроческой любви.

                Увы, промчалися те времена златые,

Когда иод скипетром великий жены

Венчалась славою счастливая Россия, —

вздыхает отрок. И зрелый Пушкин отвечает:

Еще исполнены великою Женою

 Ее любимые сады.

                Стоят населены чертогами, столпами,

 Гробницами друзей, кумирами богов,

 И славой мраморной, и медными хвалами

 Екатерининских орлов.

                Героические воспоминания минувшего века окружают детство Пушкина. Летопись побед России воплощается в незабываемых памятниках, рассеянных в чудесных садах Екатерины. Личная  биография поэта на заре его жизни сливается с историей России: ее не вырвать из сердца, как первую любовь.

                Гроза 1812 года глубоко взволновала царскосельский лицей. Для Пушкина  она навсегда осталась источником вдохновения. Но замечательно, что за ней он прозревал век еще более могучий, которого последними отпрысками были герои двенадцатого года. Слагая оды Кутузову, Барклаю де Толли, он их видит на фоне восемнадцатого века. Таков

==144                                                       Г. П. Федотов

же для него и генерал Раевский — «свидетель екатерининского века» прежде всего и уже потом «памятник двенадцатого года». Пушкин никогда не терял случая собирать живые воспоминания прошлого века — века славы — из уст  его последних представителей. Таковы для него старый Раевский, кн. Юсупов, Мордвинов, фрейлина Н. К. Загряжская, разговоры с которой он тщательно записывал.

                Нахлынувшие  в молодости революционные настроения  нисколько не поколебали у Пушкина этого отношения к  Империи —  не только в прошлом ее великолепии, но и в  живой ее традиции, в настоящей борьбе за экспансию.  Чрезвычайно интересно изучать то, что можно назвать имперскими концовками в его ранних, так называемых байронических поэмах: в «Кавказском пленнике», в «Цыганах» —  там, где мы их менее всего ожидаем. Казалось бы, на Кавказе сочувствие мятежного поэта должны были привлечь  вольнолюбивые горцы, отстаивавшие свою свободу от наступающей  России. Ведь для пленника в жизни нет ничего выше свободы:

Свобода, он одной тебя

Еще  искал в подлунном свете...

                Байрон и Вальтер Скотт, конечно, встали бы на сторону горцев. Но Пушкин не мог изменить России. Его сочувствие раздваивается между черкесами и казаками. Чтобы примирить свое сердце с имперским сознанием — свободу со славой, — он делает русского пленником и подчеркивает жестокость диких сынов Кавказа. Тогда казацкие линии и русские штыки  становятся сами символом свободы:

Тропой далекой

Освобожденный  пленник шел,

И перед ним уже

Сверкали русские штыки,

 И окликались на курганах

 Сторожевые казаки.

                Не довольствуясь этим завершающим  аккордом, поэт слагает в эпилоге гимн завоевателям Кавказа — Цицианову, Котляревскому, Ермолову, не щадя жестоких красок, не смягчая исторической правды. Особенно ужасным встает Котляревский — «бич Кавказа». Стихи, ему посвященные:

Твой ход, как черная зараза,

                                         ПЕВЕЦ ИМПЕРИИ И СВОБОДЫ                         

==145

Губил, ничтожил племена,

вызвали в свое время гуманные и справедливые замечания кн. Вяземского: «Мне жаль, что Пушкин окровавил стихи своей повести... Гимн поэта никогда не должен быть славословием резни».

                Здесь, несомненно, налицо погрешность против нравственного, а, следовательно, и художественного такта. Это юношеское увлечение насилием в гимне Империи находит свою параллель в оде «Вольность» — гимне свободе.

                Зато в зрелых, почти совершенных «Цыганах» «имперская концовка» дает настоящее разрешение пронесшейся буре губительных страстей. Над личной трагедией проносится как примиряющее и возвышающее  воспоминание:

В стране, где долго, долго брани

Ужасный  гул не умолкал...

                Где старый наш орел двуглавый

Еще  шумит минувшей славой...

                В «Полтаве», в «Медном всаднике» тема Империи уже не концовка и не орнамент, она составляет самую душу поэм: заглавия об этом свидетельствуют. В «Полтаве» Петр, истинный  ее герой, подавляет своим грозным величием трагических любовников:

Лишь ты воздвиг, герой Полтавы,

 Огромный  памятник себе.

                Этот памятник с теми же аполлиническими и грозными чертами императора оживает и в петербургской поэме. В «Медном  всаднике» не два действующих лица, как часто утверждали, давая им символическое значение: Петр и Евгений, государство и личность. Из-за них явственно встает образ третьей, безликой силы: это стихия разбушевавшейся Невы, их общий враг, изображению которого посвящена большая часть поэмы. И какое это изображение! Нева кажется почти живой, одушевленной, злой силой:

Осада, приступ! Злые волны,

 Как воры, лезут в окна...

                Продолжая традиционную символику — законную, ибо Всадник, несомненно, символ Империи, как назвать эту третью силу — стихии? Ясно, что это тот самый змей, ко-

==146                                                       Г. П. Федотов

торого топчет под своими копытами всадник Фальконета. Но кто он, или что он? Теперь, в свете торжествующей революции, слишком соблазнительно увидеть в этой стихии революцию, обуздываемую  царем. Но о какой стихийной революции  мог думать Пушкин? Уж конечно, не стихийным  было  14 декабря. Пугачевщина скорее напоминает разлив волн. Но и это толкование было бы слишком узким. Для Фальконета, как для людей XVIII века змей означал начало тьмы и косности, с которым борется Петр, скорее всего старую, Московскую Русь. Мы можем расширить это понимание: змей или наводнение — это все иррациональное, слепое в русской жизни, что, обуздываемое Аполлоном, всегда готово прорваться: в сектантстве, в нигилизме, в черносотенстве, в бунте. Русская жизнь и русская государственность — непрерывное и мучительное преодоление хаоса началом разума и воли. В этом и заключается для Пушкина смысл Империи. А Евгений, несчастная жертва борьбы двух начал русской жизни, это не личность, а всего лишь обыватель, гибнущий под копытом коня Империи или в волнах революции.