Георгий Федотов - Судьба и грехи России

• Название: Судьба и грехи России
• Автор: Георгий Федотов
• Издательство: Издательство «София»
• Жанр: Философия
• Год: 1992
• ISBN: 5-87316-002-3

Федотов Георгий Петрович(1886 - 1951 гг.) — выдающийся русский мыслитель и историк. Его научные интересы были сосредоточенны на средневековом и древнерусском христианстве. Был близок к Бердяеву и св. Марии (Скобцовой). Защитник свободы и честности в Церкви, мысли, обществе.

Федотов  Г.П., Судьба и  грехи России /избранные статьи по философии русской истории и культуры/

---

==171                                                                  

шился  без катастроф, без завоеваний, с сохранением видимой  непрерывности, языковой и политической. У нас видят в языке и государстве чуть ли не исчерпывающую характеристику нации. Ну, так есть, или был, народ, который сохранил и язык, и государство, перестав быть самим собой. Я говорю о греках. Кто серьезно признает в современных  греках соотечественников Перикла иСократа? А между тем литературный   язык  их чрезвычайно  близок к классическому. В Византии писали  почти чистым греческим языком, конечно с легкими переменами в словаре, но не большими,  чем  это обычно в многовековой истории единого народа. Римская Империя, в составе которой жили классические греки со II века до Р.Х., не была разрушена. Государство, которое мы называем условно Византией, само себя называло Римской Империей. А между тем духовный  тип византийского грека настолько далек от классического, что их можно просто считать антиподами. Как же, в какой момент  времени совершилось перерождение классического типа? Для этого не надо было тысячелетия, процесс совершался гораздо более быстро, хотя и незаметно для современников. В III веке по Р.Х. греческая литература (Плотин) еще  бесспорно принадлежит классической древности. В V веке столь же бесспорно — Византии. Перерождение произошло  за одно столетие. IV век был временем принятия  христианства и острой ориентации Империи. Этих двух чисто духовных факторов было достаточно, что бы породить новый  народ из элементов старого, при полном  сохранении государства и языковой традиции. Явление поразительное и угрожающее для современной Европы и России. В особенности для России.

                Россия переживает сейчас процесс, совершенно подобный константиновской Империи: перемену религии и острую окцидентализацию  — в масштабе всенародном. Устоит ли в этом перерождении русский национальный тип — и при каких условиях? Вот вопрос, который нас мучит. Ответ на него может дать только будущее. Сейчас ясно лишь, что борьба за русскую душу не кончена. Может быть, она только еще начинается. Опасность несомненна и грозна. Но то живое, что доле тает до нас из России, не дает права хоронить ее. Русская литература, как бы ни относиться к ней, все-таки русская, а не европейско-американская. И совсем уже русская — песня, ко-

==172                                                       Г. П. Федотов

торую там поют. Вот почему нельзя сплеча решать вопрос о гибели или перерождении русской нации, а следует более пристально вглядываться в происходящие там глубокие изменения. Полный  смысл  этих изменений откроется в будущем. Сейчас мы можем лишь спрашивать себя, какие черты «русскости» погибли, какие сохранились в грандиозной катастрофе старой России.

                3

                Какими  словами, в каких понятиях охарактеризовать  русскость? Если бесконечно трудно уложить в схему понятий живое многообразие личности, то насколько труднее  выразить более сложное многообразие личности коллективной. Оно дано всегда в единстве далеко расходящихся,  часто противоречивых индивидуальностей. Покрыть их  всех общим знаком невозможно. Что общего у Пушкина,  Достоевского, Толстого? Попробуйте вынести общее за  скобку — окажется так ничтожно мало, просто пустое место. Но не может быть определения русскости, из которого  были бы исключены Пушкин, Достоевский и столько еще  других, на них не похожих. Иностранцу легче охватить это  общее, которого мы в себе не замечаем. Но зато почти все  слишком  общие суждения иностранцев отзываются нестерпимой пошлостью. Таковы и наши собственные оценки французской, немецкой, английской души.

                В этом затруднении, — по-видимому, непреодолимом —  единственный выход — в отказе от ложного монизма и в  изображении коллективной души как единства противоположностей. Чтобы не утонуть в многообразии, можно свести его к полярности двух несводимых далее типов. Схемой личности будет тогда не круг, а эллипсис. Его двоецентриеобразует то напряжение, которое только и делает  возможным жизнь и движение непрерывно изменяющегося соборного организма. Все остальное может быть сведено  к одному из этих двух центров. В этом есть известное насилие над жизнью, но менее грубое, чем в монистических  построениях. При более пристальном рассмотрении каждый  из центров национальной души  представится нам сложным  многоединством. Его, в свою очередь, можно

ПИСЬМА  О РУССКОЙ  КУЛЬТУРЕ                   

==173                                                                        

разлагать на составные элементы. Пусть это рабочий прием, но прием, себя оправдывающий. Если он не удовлетворяет нашего — очевидно, неосуществимого — томления по духовно-национальному  монизму  (который может быть явлен лишь  в последней гармонии Царства Божия), зато он хорошо объясняет природу исторического развития.

                Если сейчас, в эмиграции, попросить кого-нибудь из рядовых беженцев дать характеристику «русскости», я уверен, что мы получим два прямо противоположных портрета. Стиль этих портретов нередко совпадает с политическим лагерем эмигрантов. Правые и левые видят совершенно иное лицо русского человека и лицо России.

                Возьмем левый портрет. Это вечный искатель, энтузиаст, отдающийся всему с жертвенным порывом, но часто меняющий   своих богов и кумиров. Беззаветно преданный народу, искусству, идеям — положительно ищущий, за что бы пострадать, за чтобы отдать свою жизнь. Непримиримый  враг всякой неправды, всякого компромисса. Максималист в служении идее, он мало замечает землю, не связан с почвой  — святой беспочвенник   (как и святой бессребреник), в полном смысле слова. Из четырех стихий ему всего ближе огонь, всего дальше земля, которой он хочет служить, мысля свое служение в терминах пламени, расплавленности, пожара. В терминах религиозных, это эсхатологический тип христианства, не имеющий земного града, но взыскующий небесного. Впрочем, именно не небесного, а «нового неба» и «новой земли». Всего отвратительнее для него умеренность и аккуратность, добродетель меры  и рассудительности, фарисейство самодовольной культуры. Он вообще холоден к культуре как к царству за конченных  форм и мечтает перелить все формы в своем тигеле. Для него творчество важнее творения, искание ваз нее истины, героическая смерть важнее трудовой жизни. Своим родоначальником  он чаще всего считает Белинского, высшим выражением  (теперь) — Достоевского. Нетрудно видеть, что этот портрет есть автопортрет русской интеллигенции. Не всего образованного русского класса, а того «ордена», который начал складываться с 30-х годов XIX века.

                Однако этот столь юный, последний в русской культуре, интеллигентский  слой не лишен совершенно народных

==174                                                      Г. П. Федотов

 корней — или, точнее, соответствий. Потому что здесь мы  имеем дело не с прямым влиянием из народной глубины,  а с темной, подсознательной игрой народного духа, которая в судьбе отщепенцев и мнимых апатридов повторяет  черты иного, очень глубокого и вполне народного лица.  Отщепенцы,  бегуны, искатели, странники — встречаются  не только на верху, но и в низу народной жизни. Их мы  видим среди многочисленных  сектантов, но также среди  еще более многочисленного слоя религиозно обеспокоенных, ищущих, духовно требовательных русских людей. В  них живет по преимуществу кенотический и христоцентрический тип русской религиозности, вечно противостоящий  в ней бытовому и литургическому ритуализму. Эти кенотические силы народной религиозности были освобождены вместе с расколом XVII века, то есть вместе с утратой церковной цельности. Поиски духовного града начались вместе с сомнениями в безусловном  православии  московско-петербургского царства. Таким образом, и этот  народный тип, столь ярко отраженный русской литературой XIX века, — сравнительно позднее образование — конечно, более старое, чем интеллигенция, но приблизительно совпадающее по времени с Империей. Это не значит,  что у него не было истоков в Древней Руси — они были даны в кенотическом типе русской святости, — но в оторванности от почвы, в скитальчестве своем эта духовная формация принадлежит новейшей истории.

                Любопытно, что у русской интеллигенции кроме народной параллели есть и другая, все отчетливее проявляющаяся к концу XIX века. Это параллель еврейская. Недаром,  начиная с 80-х годов, когда начался еврейский исход из  гетто, обозначилось теснейшее слияние русско-еврейской  интеллигенции не только в общем революционном деле, но  и во всех духовных увлечениях, а главное, в основной жизненной установке: в пламенной беспочвенности и эсхатологическом профетизме. Это была духовная атмосфера, в своей религиозной глубине напоминающаяпервохристианство, но, конечно, лишенная центрального стержня веры и потому способная рождать всевозможные, порой изуверско-сектантские уклоны. Русские реакционеры правы, когда сближают  интеллигенцию с еврейством. Они лишь извращают  историческую перспективу, делая еврейство соблаз-