Георгий Федотов - Судьба и грехи России

• Название: Судьба и грехи России
• Автор: Георгий Федотов
• Издательство: Издательство «София»
• Жанр: Философия
• Год: 1992
• ISBN: 5-87316-002-3

Федотов Георгий Петрович(1886 - 1951 гг.) — выдающийся русский мыслитель и историк. Его научные интересы были сосредоточенны на средневековом и древнерусском христианстве. Был близок к Бердяеву и св. Марии (Скобцовой). Защитник свободы и честности в Церкви, мысли, обществе.

Федотов  Г.П., Судьба и  грехи России /избранные статьи по философии русской истории и культуры

---

==341

рядке изучения, общественные факты идут впереди духовной культуры.

      Во внутренней противоречивости «социологического»  введения, в неустойчивости самого текста сказалась драматическая борьба историка с духом своего времени, с его  «социальным заказом». Этот заказ, конечно, не был внешне  навязанным, но внутренне принятым. Тем  не менее он  был известной тяжестью, ярмом, которое влачил на себе  историк-художник большой чуткости и широты ума, принужденный замалчивать в общем историческом курсе многие из своих заветных исторических идей.

    Эти заветные мысли Ключевский  любил  высказывать  не в академических, а в публичных чтениях, где чувствовал  себя свободным от обязательной «научности». В них-то и  вскрываются неожиданные противоречия в его исторической схеме — вернее, та тирания, с которой она организует  его исторический опыт. В знаменитой актовой речи о преп.  Сергии Ключевский говорит не только о религиозном, но  и общественном и государственном значении Радонежского старца для Древней Руси. В своем курсе он не нашел ни  одного слова для характеристики этого значения и даже  для упоминания самого Сергия. В публичной речи о русской женщине Ключевский выражает свое твердое убеждение (даже «веру»), что русская женщина всеми своими  гражданскими правами обязана влиянию Церкви. В курсе  мы напрасно стали бы искать доказательств этого влияния.  Но ведь это факты социального, а не чисто морального порядка. Они должны были бы найти свое место в социальной истории России. Историк, утверждавший не раз примат  экономики  над  политикой,  должен  сознаться: «Умственный  труд и нравственный подвиг всегда останутся лучшими  строителями общества и самыми мощными двигателями человеческого развития». Но это убеждение историка не отразилось в его историческом построении.

                                                                                     6

  Художник сгладил шероховатости социолога, скрыл острые углы его схемы. Читая Ключевского, мы не задыхаемся от удушья, как, например, в геометризме марксистских исторических  схем. Ключевский,  в отличие  от марксистов, не механизирует духовной культуры. Обходя ее молчанием, он, напротив, одухотворяет культуру экономическую  и социальную. Под его пером она утрачивает свой схематизм, становится выражением конкретной человеческой  личности. Социальная история превращается  в

==342

социальную характерологию. Все мы благодарно храним в памяти блестящие портреты исторических деятелей (Грозного, Алексея Михайловича), которыми  нечаянно дарит нас Ключевский, забывая на час о своей строгой, конструктивной задаче. Эти портреты освежают, одухотворяют для нас русский исторический  «процесс». Однако еще более значительны  у Ключевского  коллективные, социальные портреты, в которых он был такой мастер: древнерусского князя, великорусского земледельца, московского боярина и служилого человека. Эти социальные портреты, несомненно, — самое прочное в наследии Ключевского. Их не коснется переоценка социальных схем и принципов исторического построения. Самое  ценное и редкое в них — это своеобразное отношение художника к своей модели. Создается впечатление, что между ними нет граней времени и культуры. Что пером Ключевского древнерусский человек рисует самого себя. Это относится особенно к московскому человеку XVI-XVII веков. Сам Ключевский, подходя к XVII веку, считает его историю уже «автобиографией»: до такой степени историк живет в его исторической среде. Не только в силу исторического и художественного вживания в искусственно воскрешенное прошлое. Это прошлое было для Ключевского настоящим, его подлинной живительной средой, питавшей его юность. В Ключевском мы видим московского человека XVII века, прошедшего сквозь «нигилистический» опыт XIX века, но сохранившего нетронутым, по крайней мере, свой душевный склад. XVII век действительно не умирал в России совершенно. Оттиснутый вниз петровской дворянской культурой, он доживает, в полной моральной силе и здоровье, в крестьянстве, купечестве и духовенстве, особенно сельском, из которого вышел Ключевский. Лесков — бытописатель XVII века в XIX. Шестидесятые годы начали стремительный  процесс разложения допетровского массива русской жизни. Революция, по всей вероятности, смыла его остатки. Ключевский был последним очевидцем-свидетелем Московского царства. Даже тогда, когда уже нечему будет учиться у исследователя Ключевского, к нему будут обращаться как к первоисточнику.

    Однако все отношения Ключевского  к старой московской культуре — глубоко двойственно. Он высоко ставит ее моральный закал, хозяйственную крепость, жизненную доброту практического христианства. Но идейное содержание этой культуры, как и эстетические ее идеалы, для него не существуют. Он должен был смотреть на все это, с просветительской горки шестидесятых  годов, как на наивное и невежественное варварство. Ничто не дает нам основания думать, что Ключевский ценил  древнерусское искусство. Оно осталось навсегда запечатанным даже для Кондакова.

==343

Но  научный и философский  багаж Древней Руси может вызвать улыбку не только у человека шестидесятых годов. Так, ирония навсегда осталась наиболее резкой чертой в Ключевском  — бытописателе и портретисте. Она спасает его от слащавости, невыносимой у славянофилов. Но она говорит и о болезненном разладе в отношении к действительности. Ирония возникает почти неизбежно там, где ум живет не в ладу с сердцем. Умом Ключевский, конечно, считал Древнюю   Русь глуповатой, но сердцем отдавал предпочтение ей перед культурой своего времени, как обществу «антиков» Духовной Академии перед либеральными салонами Москвы.

                                                                                          7

Велика историческая удача Ключевского. Полвека — огромный  исторический срок, — Карамзин не выдержал и  половины. Школа  Ключевского до самой революции безраздельно господствовала в России. Если бы нужно было  указать на самые крупные научные завоевания Ключевского, я отметил бы следующие: 1) характеристику смены различных слоев московского боярства и служилого класса —  тема, особенно излюбленная «школой»; 2) очерк монастырской колонизации Русского Севера, хотя и оставшийся  вместо задуманной диссертации в набросках нескольких  лекций; 3) блестящее воссоздание хозяйственно-социального быта удельных столетий (XIII-XV) русской жизни,  русского «средневековья». Последнее мне бы хотелось подчеркнуть особенно. Вместе с Ключевским впервые два века  русской истории, от татарского завоевания до Ивана III,  заполняются определенным социальным  содержанием. У  Карамзина и Соловьева они заняты безрадостной летописью смут и «возвышением  Москвы». Ломка удельного  строя московским объединительным деспотизмом  представлялась единственным светлым явлением этих столетий. Ключевский (мы видели, вслед за Чичериным) подошел  к ним с любовным вниманием. Он показал, как в хозяйственной страде здесь складывался великорусский характер.  Он, несомненно, преувеличил, как и Чичерин, значение  вотчинных элементов удельного строя в ущерб государственным. Автор «Русских житий», по принципиальному воздержанию, с одной стороны, и по нечувствию — с другой, не пожелал оценить этой эпохи как золотого века русской святости и русского искусства. Но остается фактом: он оценил положительную работу этих веков, завещав будущему их углубленное изучение.

==344

   Среди достижений Ключевского я обошел открытие им торговой Киевской Руси. Это потому, что при настоящем отношении  к этому открытию русской исторической науки оно скорее должно быть отнесено в пассив Ключевского. Не то чтобы оно было опровергнуто новыми фактами и открытиями.  Но оно осталось неподтвержденным, как гипотеза, облеченная в художественные краски, но лишенная исторической плоти. Пренебрежение Ключевского к археологии и  лингвистике, игнорирование им племенного быта, засвидетельствованного на заре русской истории, заставляет теперь по-новому, из новых материалов строить первые столетия русской истории. Как характерно, что знаменитые  «градские старцы», истолкованные Ключевским как купеческая городская аристократия, оказались библейским заимствованием!

     Но, переходя к пассиву в балансе Ключевского, к 1) торговому Киеву следует присоединить: 2) резкость отрыва великорусского периода  нашей истории  от киевского. Получается впечатление создания новой жизни на новом месте с полным  уничтожением  старых государственных форм. В школе Грушевского эта мысль Ключевского получила парадоксальное противопоставление двух независимых национальных  процессов: русского и «украинского». 3) Игнорирование Ключевским  судеб Литовской Руси и Украины, тоже как бы выделяющее  половину Руси из русского исторического процесса. 4) Отсутствие изображения колонизации, государственного роста и внешней политики России. 5) Карикатурность изображения XVIII века, вытекающую   из нечувствия  Империи.   Нетрудно  было  бы показать, что все эти пробелы и провалы Ключевского объясняются  недооценкой у него момента государственности и увлечением одним социальным  процессом. Наконец, 6) —  мы уже достаточно настаивали на этом — отсутствие в построении Ключевского духовной культуры. Подводя итоги, приходится сказать, что слабость Ключевского в том, в чем он отказывается от традиции сороковых годов: от государства, исторической личности и национальной идеи. Его сила в разработке открытой им золотоносной жилы: социальной истории общества как совокупности классов.