Осаму Дадзай - Избранные произведения

• Название: Избранные произведения
• Автор: Осаму Дадзай
• Издательство: Гиперион
• Жанр: Современная проза
• Год: 2004

Дадзай Осаму, пожалуй, одна из самых трагических фигур в японской литературе XX века. Его трудно отнести к определенному литературному направлению. Многие называют его классиком «романа о себе» («ватакуси-сесэцу»), другие говорят о близости к романтизму, но при том, что и то и другое, несомненно, присутствует в его творчестве, прозу Дадзая Осаму трудно вместить в узкие рамки одного жанра.

Большая часть произведений, вошедших в книгу, на русский язык ранее не переводилась.

---

Да, дети… Старшая и этой весной родившаяся малютка, хотя и простуживаются постоянно, однако, что ж, — дети как дети. Но вот сын — худой, как щепка, в свои четыре года не ходит и не говорит, да и понимает плохо. Ест много, но тела не набирает и не растет, волосы на голове как пух и тоже не растут.

Отец и мать избегают серьезного разговора о сыне. Им слишком тяжело признать истину и произнести слова «дефективный», «глухонемой».

Мать то и дело крепко обнимает его, а отца нередко охватывает внезапное желание взять сына на руки и вместе с ним броситься в реку.

«Зарублен сын, глухонемой. Такого-то числа, во второй половине дня г-н X., пятидесяти трех лет, торговец, проживающий по такому-то адресу, у себя дома ударом топора по голове убил восемнадцатилетнего сына, а сам ножницами проткнул себе горло, но остался жив и находится в тяжелом состоянии под наблюдением врачей. Его дочь, двадцати двух лет, только что вышла замуж, зять будет жить в их семье, и отец совсем потерял голову, опасаясь, что из-за глухого и слабоумного сына жизнь молодоженов разладится».

От таких вот газетных заметок снова пьешь беспробудно. Ах, если бы все дело было только в том, что наш сын отстал в развитии! Тогда не исключено, что в один прекрасный день он начнет взрослеть, развиваться, догонит своих сверстников, и с каким негодованием и смехом вспомнят тогда родители свои прежние страхи и тревоги! Отец с матерью лелеют эту мечту, хотя и не делятся ею ни с родными, ни с друзьями, и вообще держатся так, словно ничего не происходит, даже подсмеиваются и подтрунивают над сыном.

Мать делает для семьи все, что возможно, да и отец не сидит сложа руки. Правда, писатель он не плодовитый и больно уж нерасторопный. Выставили его напоказ публике, вот он и пишет, поеживаясь от всеобщего внимания. Писать — это труд адский, Приходится пить горькую, чтобы отвести душу. Пьют, когда не могут отстоять свои убеждения, пьют судорожно, с отвращением. Кто хорошо знает, чего хочет, и твердо стоит на своем, у того не бывает запоя (вот почему среди женщин так мало пьяниц).

Мне не приходилось выходить победителем в спорах, я всегда терплю поражение. Меня подавляет непоколебимая убежденность партнеров, их настойчивая самоуверенность, и я умолкаю. Все обдумав, я обнаруживаю себялюбивую ограниченность моих противников и убеждаюсь, что есть люди поплоше меня, но, если однажды спор выигран, нет настроения снова рваться в бой. К тому же у меня от споров всегда остается скверный осадок, совсем как после драки. Выхожу из спора с улыбкой, хотя меня прямо трясет от ярости, потом принимаюсь размышлять, и все кончается пьянкой.

Давайте говорить начистоту. Я тут тяну резину, увожу читателей в сторону, но в чем же суть моего рассказа? Суть его — в конфликте между супругами. «Ущелье слез». Слова эти словно искра, которая может вызвать взрыв. И муж, и жена — люди воспитанные, не позволят себе не только рукоприкладства, но даже грубой перебранки. В жизни не раз бывали у них критические ситуации. Но их выдержка не давала событиям развернуться даже в самые острые моменты, когда каждая из сторон, в молчании собирающая доказательства вины другой стороны, могла бы, набирая карту за картой, неожиданно бросить их на стол с возгласом: «Мой выигрыш!» Что она так держится, это понятно: женщина есть женщина; вот он — мужчина ведь, а тряпка тряпкой.

Ущелье слез…

Муж ушам не поверил, но он не выносит препирательства и смолчал. Ты сказала это скорее всего в пику мне, но слезы-то льешь не ты одна. Я не меньше тебя думаю о детях. Я считаю, что семья для меня — самое главное. Чуть закашляет ночью ребенок, и я просыпаюсь сам не свой. Мне ужасно хочется и жилье подыскать получше, и жизнь тебе с детьми наладить, только руки никак не доходят. Я и так работаю на пределе сил. Не исчадие же ада я, в самом деле. У меня никогда не хватит духу со спокойной совестью бросить жену и детей на произвол судьбы. А насчет карточек и регистрации, так я не то что не знаю, просто у меня нет времени интересоваться подобными вещами.

…Все это отец произносит про себя, высказаться у него не хватает решимости, кроме того, он почти уверен, что не стоит заводить разговор, который жена не поддержит. И он, как бы размышляя вслух, произносит с легким нажимом:

— Найми прислугу.

Жена тоже не очень-то разговорчива и, когда к ней обращаются, сохраняет невозмутимую самоуверенность (и не одна она, все женщины, в общем, таковы).

— К нам никто не пойдет.

— Поищешь — так найдешь. Должен же найтись человек, который согласится у нас жить!

— Но ты утверждаешь, что все равно прислуга у меня будет плохо работать.

— Этого я…

Отец и в самом деле так думает, но предпочитает промолчать.

— Ну хоть бы кого-нибудь наняла!

Когда мать с малышкой за спиной уходит из дома по делам, отцу приходится присматривать за старшими детьми. Да еще что ни день — в доме человек десять гостей.

— Хочу сходить позаниматься в своей рабочей комнате.

— Прямо сейчас?

— Да. Понимаешь, работу надо закончить сегодня вечером.

Я говорю правду, но больше всего мне хочется сбежать от уныния и тоски, царящих в доме.

— Сегодня вечером я собираюсь навестить сестру.

Я знаю, что ее сестра серьезно больна. Когда жена отправляется к ней, мне приходится возиться с детьми.

— Так вот, наймешь кого-нибудь! — резко говорю я. Едва дело доходит до родственников жены, как настроение у нас обоих безнадежно портится.

Жить — страшно трудно. Со всех сторон стягивают тебя цепи, едва шевельнешься — кровь брызнет струей.

Я молча встаю, достаю из ящика стола пакет с рукописью, сую в рукав кимоно, завязываю в черное фуросики разлинованную бумагу, словарь и с безразличным видом ухожу из дома.

Мне уже не до работы. В голове одна мысль — в петлю или в воду. И я иду прямой дорогой туда, где можно выпить.

— Милости просим!

— Выпьем! Сегодня на тебе опять чертовски красивое кимоно.

Нравится? Я знала, что в полоску — твое любимое.

— Сейчас с женой поссорился. До смерти надоело сидеть взаперти. Выпьем. Сегодня останусь ночевать. Останусь, и все тут!

Родителей надо ставить выше детей, считаю я, но куда уж таким родителям до детей…

Подали вишни.

В нашей семье детям не перепадает лакомств. Вишен они, пожалуй, и не видывали. Угостить ребят — вот будет им радость! Ахнут, когда придет отец, надев на шею, наподобие кораллового ожерелья, связанные ниткой веточки вишен.

Но отец ест набухшие кровью вишни, ест с отвращением и выплевывает косточки, а в душе упрямо и вызывающе звучит: «Родителей надо ставить выше детей».

СКАЗКИ[82]

перевод Т. Соколовой-Делюсиной

Вместо предисловия

«Ну вот, опять», — отец поднялся, отложив перо. Обычно, услыхав сигнал тревоги, он не двигался с места и, только когда начинали грохотать зенитные орудия, бросал работу, надевал своей пятилетней дочке защитный капюшон и, взяв ее на руки, спускался в бомбоубежище. Там уже сидела жена с двухлетним сыном на спине.

— Слышишь? Совсем рядом…

— Да, рядом. Ну и теснота здесь!

— А по-моему, как раз то, что нужно. В слишком большом убежище всегда можно в один прекрасный день оказаться погребенным заживо.

— И все-таки можно было бы хоть чуточку его расширить.

— Можно, конечно, только не сейчас: земля мерзлая, копать трудно. Оттает немного, расширю. — Пытаясь успокоить жену неопределенными обещаниями, он прислушивался к тому, что передают по радио.

Жена затихла, но тут же захныкала пятилетняя дочка: «Хочу наверх, пойдемте наверх, хочу домой…» Успокоить ее могло лишь одно — книжка с картинками: «Сказка о Момотаро», «Гора Кати-кати», «Воробей с отрезанным язычком», «Как черти старика вылечили», «Рыбак Урасима», — и отец открывал книгу, начинал читать. Несмотря на изношенное платье и неказистую внешность, он знал лучшие дни и когда-то даже владел удивительным искусством — сочинять истории.

— Давным-давно жили-были… — читал он бесцветным голосом, а в голове его рождались иные сказки…

Как черти старика вылечили

СЛУЧИЛОСЬ ЭТО ДАВНЫМ-ДАВНО… ЖИЛ В ОДНОЙ ДЕРЕВНЕ СТАРИК, А НА ЩЕКЕ У НЕГО БЫЛА ОГРОМНЕЙШАЯ ШИШКА…

Этот старик жил на острове Сикоку в местечке Ава у подножья горы Мэч. Вполне вероятно, что на самом деле он жил совершенно в другом месте, но мне почему-то кажется, что именно там, хотя никаких доказательств у меня нет… История об исцелении старика, если мне не изменяет память, описана впервые в «Подобранных сокровищах Удзи»[83]. Так это или нет, уточнить сейчас невозможно: бомбоубежище — мало подходящее место для изучения классики. Сказка о рыбаке Урасима, которую мне тоже предстоит прочесть, имеет не менее древние истоки — она встречается уже в «Анналах Японии»[84]. Длинная песня, посвященная рыбаку Урасиме, есть в поэтической антологии «Мириады листьев»[85], варианты соответствующей легенды включены как в «Описание земли Танго», так и в «Императорское собрание сказаний о богах и небожителях»[86]. Уже в наше время Мори Огай написал драму об Урасиме (которую, кстати, так никому и не удалось поставить, даже Сёё[87]), этот сюжет лег в основу известных пьес Но и Кабуки; гейши танцуют танец под названием «Урасима»… Прочитав книгу, я всегда отдаю ее кому-нибудь или продаю, так что собственной библиотеки у меня никогда не было. А когда, вот как сейчас, нужно уточнить нечто забытое, приходится отправляться на поиски. В данный момент это невозможно — я сижу в бомбоубежище. На коленях — раскрытая книга с картинками. И, стараясь не думать о соблюдении исторической точности, я даю волю собственной фантазии. А может быть, это и к лучшему — рассказ выйдет более живым и занимательным?