Осаму Дадзай - Избранные произведения

• Название: Избранные произведения
• Автор: Осаму Дадзай
• Издательство: Гиперион
• Жанр: Современная проза
• Год: 2004

Дадзай Осаму, пожалуй, одна из самых трагических фигур в японской литературе XX века. Его трудно отнести к определенному литературному направлению. Многие называют его классиком «романа о себе» («ватакуси-сесэцу»), другие говорят о близости к романтизму, но при том, что и то и другое, несомненно, присутствует в его творчестве, прозу Дадзая Осаму трудно вместить в узкие рамки одного жанра.

Большая часть произведений, вошедших в книгу, на русский язык ранее не переводилась.

---

Так вот, однажды, как только старуха удалилась, этот самый воробей, громко хлопая крыльями, вылетел из-под стрехи и опустился точнехонько на край стола, за которым сидел старик, задумчиво подперев щеку рукой. Даже не изменив выражения лица, старик молча посмотрел на воробья. Вот тут-то и начались события, которые окончились для нашего воробышка трагедией.

Помолчав некоторое время, старик сказал: «А, это ты». Затем глубоко вздохнул и положил на стол раскрытую книгу. Перевернул страницу, другую, потом опять опустил подбородок на руки и стал рассеянно смотреть перед собой.

— Значит, она живет не для того, чтобы стирать… Как это понимать? Кокетство в ней запоздалое проснулось, что ли? — проворчал он и горько усмехнулся.

И вдруг воробей со стола человеческим голосом спрашивает:

— А ты-то сам для чего живешь?

Старик даже не очень удивился:

— Я-то? Ну, скажем, для того, чтобы всегда говорить правду.

— А разве ты вообще говоришь?

— Видишь ли, все вокруг погрязли во лжи, не с кем и словом перемолвиться. Врут, врут, слушать тошно. К тому же в конце концов они сами начинают верить в то, что врут, и это самое страшное.

— Ну, знаешь ли, это пустая отговорка, так все лентяи говорят. У меня сложилось впечатление, что стоит человеку хоть чему-то выучиться, он тут же начинает гордиться собственным бездельем. Ведь ты же совсем ничего не делаешь, не так ли?

Слышал поговорку: «Когда сам лежишь, не буди других». Тебе ли так говорить о людях?

— Ты, конечно, прав, но… — старик не чувствовал себя побежденным. — Но ведь и без таких, как я, не обойтись. Со стороны, конечно, кажется, что я ничего не делаю, но ведь это не совсем так. Где-то на свете есть дело, которое по плечу лишь мне одному. Я не знаю, настанет ли когда-нибудь в моей жизни миг, когда мне удастся показать, на что я действительно способен, но если он все-таки настанет, тут уж все увидят, чего я стою. А пока, в ожидании этого мига, помолчу, почитаю…

— Ну что ж, — воробей склонил головку набок, — потерпевший фиаско Бэнкэй, как правило, стремится прикрыть собственную несостоятельность пышными фразами. Этот тип людей так и следовало бы назвать «потерпевшими поражение и удалившимися на покой». А когда некий дряхлый старец вроде тебя вместо того, чтобы предаваться воспоминаниям о былом блеске — увы, безвозвратно утраченном, — тешит себя надеждами на какое-то недосягаемое будущее, это уж совсем досадно! Ведь здесь и пышные фразы не помогут — прикрывать-то ими нечего! Вот и выходит, что твое поведение просто глупо, и никакого подвига ты никогда не совершишь.

— Может быть, ты и прав, — старик все больше успокаивался. — Но у меня все-таки и сейчас есть одно, вполне определенное назначение в жизни, и я следую ему неизменно. Оно состоит в том, чтобы никогда ничего не делать из корыстных соображений. Это, видишь ли, как раз то, о чем легко говорить, но трудно выполнить. Возьмем, к примеру, мою старуху. Она живет со мной более десяти лет, казалось бы, давно должна была утратить все суетные желания, так нет же! Ничего подобного! До сих пор какие-то женские капризы. И это смешно, хотя сама-то она этого не замечает.

И тут вдруг, откуда ни возьмись, появилась сама старуха.

— Это у меня-то капризы? Ой, а с кем же ты разговаривал? Мне послышался вроде бы молодой женский голос. Куда же ты дел нашу гостью?

— Гостью? — старик, как всегда, еле ворочал языком.

— Да, ту, с которой ты только что разговаривал. Да еще и злословил на мой счет. Когда со мной разговариваешь, тебе лишний раз рот открыть трудно, бормочешь так, что не поймешь ничего, а тут словно заново на свет родился, голос и тот помолодел. Вот уж и впрямь — откуда что берется! Всю хворь как рукой сняло. Да тебе ли говорить о капризах? На себя лучше бы посмотрел, старый козел!

— Что ты несешь? — растерянно пробормотал старик. — Здесь ведь никого нет.

— Ты, видно, меня совсем за дуру считаешь, — рассердившись не на шутку, старуха тяжело опустилась на пол. — Ты что же думаешь, если до сих пор я все сносила, то и дальше так будет? А вот и нет! Конечно, о чем со мной разговаривать, с дурой необразованной! Хватит, надоело! Всю свою молодость я угробила на тебя, вот твои родители и решили — почему бы полностью не переложить на ее плечи ответственность за своего непутевого сыночка?

— Да врешь ты все!

— А что здесь неправда? Ну-ка скажи, в чем я соврала? Разве не так было дело? Кому ты был нужен? Кому? Посмотрела бы я, что бы ты без меня делал! Разве я не отдала тебе всю жизнь? Так что здесь неправда? А ну, скажи! — старуха подступала к нему с искаженным от злости лицом.

— Тогда у тебя не было этих пустых капризов, вот что.

— Что ты имеешь в виду? Не понимаю. Не делай из меня дуру! Я вышла за тебя, думая о твоей же пользе. Какие там капризы! Несешь чепуху. Тебе, небось, и в голову не приходит, как тоскливо сидеть с тобой с утра до ночи. Ведь от тебя ласкового слова не дождешься. Посмотри на других женщин. Уж как ни бедна, а ужинать сядет с мужем — поговорят о том о сем, посмеются, пошутят. Мне ведь немного надо, я готова терпеть. Но если бы хоть иногда я слышала от тебя ласковое слово!

— Глупости, сама не знаешь, что говоришь. Стоит мне подумать, что ты наконец образумилась, как опять все сначала — слезы, попреки. Нехорошо. Ты же не можешь не понимать, что не права. Если у тебя дурное настроение, не обязательно его вымещать на других. Сама подумай, разве не тебе я обязан своим молчанием? А что касается приятных бесед за ужином, то, насколько мне известно, эти достойные супружеские пары, как правило, сплетничают о соседях. Что, разве не так? Или злословят. То есть опять же — выплескивают на друг их собственное дурное настроение. Я вот ни разу до сих пор не слыхал, чтобы ты кого-нибудь хвалила. А я легко поддаюсь постороннему влиянию и в конце концов тоже могу научиться осуждать ближних. Мне этого не хотелось бы. Вот почему я и решил ни с кем не разговаривать. Вы все только и делаете, что выискиваете чужие недостатки, а на собственное уродство не обращаете внимания. Да и вообще я боюсь людей.

— Теперь мне все понятно. Просто я тебе надоела. Да и кому может быть нужна такая старуха? Ясно, что никому. А кстати, что сталось с твоей гостьей? Куда ты ее спрятал? Я слышала женский голос, и ты меня не убедишь, что здесь никого не было. Конечно, коли завел себе молодуху, с такой старухой, как я, уже и говорить не о чем. Да ты посмотри на себя! Тоже мне, праведник! Еще рассуждает о собственном бескорыстии! Стоит только появиться молодой женщине, сразу таким болтливым становится, аж слушать противно.

— Да что здесь плохого?

— А что хорошего? Где твоя гостья? Это же неприлично — уйти, даже не поздоровавшись. Ведь как-никак я в этом доме хозяйка. Так что позволь мне с ней познакомиться. А то получается, что ты со мной совсем не считаешься.

— Да вот она, — и старик мотнул головой в сторону прыгающего по столу воробья.

— Что? Опять твои шуточки? Разве воробьи могут говорить?

— Значит, могут. И кстати, очень даже разумно.

— До какой же наглости надо дойти, чтобы так измываться над бедной старухой! Ну знаешь, с меня довольно! — и резко протянув руку, она грубо схватила воробья. — Вот мы ему сейчас и отрежем язычок, чтобы не говорил больше ничего разумного. А то ты его совсем забаловал, этого паршивого воробья. Да, так я и сделаю. Если ты тайком от меня принимаешь каких-то красоток, то в отместку я вырву язык твоему воробью. Вот и будем в расчете. — Она насильно раскрыла клюв зажатому у нее в ладони воробью и быстро вырвала крошечный, словно лепесток цветка, язычок.

Воробей забил крыльями и взмыл высоко в небо.

Старик молча проводил его взглядом.

А на следующий день пошел искать его в бамбуковую рощу.

Где же ты, воробей, воробей без языка?
Где же ты, воробей, воробей без языка?

Каждый день шел снег. Но старика это не останавливало. Как одержимый, он шарил и шарил по бамбуковой роще. А там — тысячи, десятки тысяч воробьев. Разве найдешь среди них воробья с отрезанным язычком? Но старик упорно продолжал искать.

Где же ты, воробей, воробей без языка?
Где же ты, воробей, воробей без языка?

Впервые в жизни он вел себя столь активно. В нем словно пробудились какие-то затаенные, до сих пор никак не проявлявшиеся силы. Но что это были за силы? Тут и сам автор (Дадзай) умолкает в недоумении. Человек, который в собственном доме чувствует себя чужим, вдруг встречает единственное в мире существо, с которым ему спокойно и хорошо, с которым он может говорить обо всем на свете. Потеряв это существо, он отправляется на его поиски. «Да это же любовь!» — скажете вы и, возможно, будете правы. А может быть, и нет. Просто обрел человек родственную душу. Старик испытывал чувство гораздо более покойное и тихое, чем то, которое принято обозначать словом любовь. И вот он искал и искал. Впервые в жизни предпочитая действие бездействию.