Эрнст Юнгер - Сады и дороги. Дневник

• Название: Сады и дороги. Дневник
• Автор: Эрнст Юнгер
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-91103-040-7

Первый перевод на русский язык дневника 1939—1940 годов «Сады и дороги» немецкого писателя и философа Эрнста Юнгера (1895—1998). Этой книгой открывается секстет его дневников времен Второй мировой войны под общим названием «Излучения» («Strahlungen»). Вышедший в 1942 году, в один год с немецким изданием, французский перевод «Садов и дорог» во многом определил европейскую славу Юнгера как одного из самых выдающихся стилистов XX века.

---

Между тем пришло время располагаться на постой, кроме того, в месте расквартирования следует организовать противовоздушную оборону. И потому я верхом отправляюсь дальше, в Гернсбах. По дороге меня обгоняет автомобиль командира дивизии, генерала Фирова, с которым я знакомлюсь и докладываю обстановку. Он выражает недовольство состоянием лошадей, затем, однако, сменив гнев на милость, вспоминает, что командовал в Вюнсдорфе учебной ротой, когда я работал там в комиссии по разработке военного устава[74]. Сейчас я пока живу за счет старых заслуг, сознавая, что было бы неплохо поднакопить новых. Как ученики мы не имеем права стариться, нам всегда должно быть шестнадцать.

В Гернсбахе день протекает как предыдущий. Мы с Рэмом квартируем у одного врача. Глядя на его супругу, очень приятную женщину, у меня складывается впечатление, что однажды я уже видел ее — ощущение, пожалуй, относящееся скорее к внешнему облику, чем к личности. Позднее, несмотря на крайнюю усталость, беспокойный сон с водоворотом сновидений. Я услышал, как кто-то кричит: «Пустота устраивает бал-маскарад», — и ответил ему: «Тогда подрумянься». Проснувшись, вижу, что проспал уже лишний час, а Рэм, который должен был разбудить меня, спит, тяжело дыша, словно в беспамятстве.

При выступлении в узком ущелье образовывается затор, укравший уйму времени. На выходе правая пристяжная срывается в пропасть. Мы продвигаемся маршем через Лихтенталь, Мальбах и Нойвайер по направлению к Штайнбаху, местечку на Рейнской равнине. Здесь оживают все краски — а в кукурузных початках под дождевыми навесами они прямо-таки сверкают желтыми и красными огнями в окаймлении нежно вывернутых листьев. Их вид вселяет чувство изобилия, подобно колосьям пшеницы, какие видел Гулливер в стране великанов. Рядом с ними коричневыми охапками сушатся табачные листья.

В Штайнбахе — как раз время обеда, затем я отправляюсь дальше, к Западному валу, чтобы принять свой участок. Смеркается и начинается дождь прежде, чем я нахожу бункер, где под навесом из листвы меня встречает капитан Цинк. На столе, по которому барабанят капли дождя, он передает в мое ведение систему бастионов, огневая мощь которых может сдержать наступление целой дивизии.

После полуночи, промокнув до нитки, прибывает отряд. Командиры разводят отделения по укреплениям. Я вместе с группой управления роты направляюсь в свой бункер, вмещающий двадцать нар, и, поскольку заснуть в таких условиях тяжеловато, пытаюсь осмотреться в новой обстановке. Здесь как-то холоднее, неуютнее, чем в блиндажах Мировой войны — уже потому, что в ту пору тебя окружали дерево и земля, тогда как сейчас их место заняли бетон и железо. Архитектура тяжелая и приземистая, точно рассчитанная на черепах, кроме того, стальные стопудовые двери, защелкивающиеся герметически, рождают чувство, будто ты втиснут в несгораемый шкаф. Стиль мрачный, подземельный, сочетающий вулканическую стихию с грубой первобытностью циклопов. Сразу у входа стоит горшок с известковой жидкостью, вероятно, против ожогов от отравляющих веществ. Воздух, теплый и маслянистый, оседает влагой на стенах; он пахнет резиной, пламенем каменного угля и ржавчиной. Поскольку он быстро портится, каждый сменяющийся часовой еще четверть часа должен крутить рукоятку огромного вытяжного вентилятора, который через фильтры нагнетает свежий воздух. Между тем слышно, как спящие бормочут во сне и как хлопает крышка ящика, за которым сидит дежурный телефонист. Он отвечает: «Командир холодильной камеры слушает», — когда его вызывает какой-нибудь из моих взводов: «Клара», «Сирень» и «Лимбург». А самое крупное из подчиненных мне оборонительных сооружений, «Альказар», в рапортах именует себя «Мухомором», батальон — «Сумерками», а полк — «Адонисом». Эта тарабарщина неплохо вяжется с архитектурой. К сказанному стоит добавить, что я откомандирован в часть недавно. Задание обрушилось на меня в виде шарады, из которой я для начала должен составить осмысленный текст.

ПОД ГРЕФФЕРНОМ, 15 ноября 1939 года

Появляются французы, но мы в них не стреляем, и они в нас тоже. Между укреплениями и рвами пашут землю крестьяне и собирают урожай свеклы. По дороге в Раштатт, проходящей рядом с моим бункером, катят автомобили — вероятно, с коммивояжерами, а порой и с любовной парочкой.

Это одновременное сосуществование и смешение сфер напоминает оптику сновидений и вообще характерно для нашего мира: так опасные черты вырисовываются еще четче. Пространства и их настроения пересекаются, словно в кинофильмах.

Вечером я был гостем на так называемой вилле «Золотой фазан», где со своим взводом обосновался Спинелли. Подавали суп, жаркое, овощи и даже пудинг, а также пиво и вино. В итоге мы отменно попировали в небольшой деревянной хижине, где единственным геральдическим украшением голых стен был ряд стальных касок, выстроенный на карнизе. Спинелли принадлежит к тем людям, которые сразу умеют извлечь пользу из любой новой обстановки.

ПОД ГРЕФФЕРНОМ, 18 ноября 1939 года

С позавчерашнего дня — подъем уровня воды. Рейн с неимоверной скоростью устремляется на простор. Поток несет с собой доски, бутылки, канистры, мертвых животных. Там, где он достигает проволочного заграждения, поясами оседает мелкая водоросль, и на ее нежно-зеленой поверхности россыпью серебрятся мелкие пузырьки воздуха. Это американская азолла, причисляемая к водяным папоротникам и в некоторых местах дико разросшаяся у нас в большом количестве. В естественных условиях я встречаю ее в Германии впервые.

Иногда вниз по течению плывут понтоны и фрагменты мостов, что вызывает шквальный огонь с обоих берегов. Тогда обнаруживаешь, что вся местность буквально нашпигована оружием. И если на земле ты еще смеешь показываться без опаски, то вода и воздух уже под запретом.

Некоторые бункеры, расположенные у самой противопаводковой дамбы, почти отрезаны и им грозит затопление, если вода, паче чаяния, поднимется выше. Поэтому я держу наготове надувные плоты и резиновые лодки. Кроме того, саперы возводят мостки, которые, правда, имеют тот недостаток, что просматриваются с другого берега. А потому их маскируют камышом. Я пользуюсь удобным случаем, чтобы на складе инженерных войск заказать для себя пиленый лесоматериал, поскольку решил соорудить себе в качестве уединенного прибежища небольшую хижину. Надо устраиваться.

ПОД ГРЕФФЕРНОМ, 22 ноября 1939 года

Наводнение достигло наивысшей точки и идет на убыль. Обходя позиции, я могу наблюдать множество птиц, например цаплю, которая ловит рыбу на галечной отмели близ греффернской таможни. В сумерках из полосы ольховых деревьев в таком несметном количестве появляются фазаны, что иные луга становятся похожими на густозаселенный птичий двор. Голубой зимородок. Когда видишь, как из зарослей пожелтелого камыша, сверкая, стаями вспархивают пичуги, тогда пытаешься найти ответ на вопрос, почему посреди этого хмурого пейзажа природа украшена, подобно драгоценному камню. Ученые обнаруживают реликты из ледникового периода — быть может, таковые существуют и из периода сказочного.

КАРЛСРУЭ, 28 ноября 1939 года

Вот уже несколько дней здесь, в Карлсруэ, я прохожу краткосрочные курсы, разместился в «Райхсхофе», гостинице у вокзала. Спать в настоящей постели после времени, проведенного в бункере, очень приятно, великое наслаждение. Хотелось бы его контролировать, чтобы растянуть время. Я обустраивал жизнь в каком-то городе и выпустил распоряжение: «Чтобы из разноцветных церковных свечей в знак траура могли б жечься все, только не красные».

Эпоха Гесиода, пока боги не спрятали пищу, и является христианским раем. Первые люди жили в изобилии, в окружении стихий, и после смерти мы возвращаемся к ним. Экономика, мораль, техника, индустрия, меж тем, отдалились от стихий и теперь лежат на них более или менее изнурительным бременем. То, что солнце посреди холода Вселенной веками расточает свой жар, объясняется тем, что оно живет в стихиях. В каждом чуде, впрочем, имеет место обращение к стихиям. В каждом исцелении тоже.

КАРЛСРУЭ, 2 декабря 1939 года

Выхожу на площадь — чудесная утренняя заря. Золотистые облака на зеленом фоне. Западный край небосвода холодный, бледно-зеленый. Большие строения еще погружены в тишину и безлюдны. При таком освещении они кажутся более высокими, более четкими, кроме того, вырисовывается их призрачный план, намекая на то, что возводились они не только для человека.

По вечерам — затемнение. Выставки в витринах магазинов освещены крошечными источниками света, и предметы в них словно фосфоресцируют. Вид их рождает ощущение драгоценностей — понимаешь, что в них скорее важна идея товара, нежели сам товар.

Начал: письма Геббеля[75], чтение, которое наряду с его дневниками уже не один раз поддерживало меня в жизни и придавало силы. На нас всегда благотворное воздействие оказывает знание того, что кто-то до нас уже находился на этой галере и держал себя на ней достойно.