Семен Юшкевич - Король

• Название: Король
• Автор: Семен Юшкевич
• Жанр: Драматургия

Юшкевич (Семен Соломонович) - талантливый писатель. Родился в 1868 году, в зажиточной одесско-еврейской семье. Окончил в Париже медицинский факультет. Дебютировал в печати рассказом "Портной", в "Русском Богатстве" 1897 года. В 1895 году написал рассказ "Распад", но ни одна редакция не решалась его печатать. Между тем именно этот рассказ, помещенный, наконец, в 1902 году в "Восходе", создал Ю. известность. После этого он помещал свои беллетристические и драматические произведения в "Мире Божьем", "Журнале для всех", "Образовании", сборниках "Знания" и других. Некоторые произведения Ю. переведены на немецкий и древнееврейский языки, а товариществом "Знание" изданы два тома его рассказов (СПб., 1906). В рассказе "Распад" Ю. показал, как разлагаются устои старой еврейской жизни, городской и буржуазной, распадается прежняя общественная жизнь, теряя сдержку внешней организации, еще оставшуюся от былой внутренней спайки: распадается и сильная до сих пор своим единством, своей моральной устойчивостью еврейская семья, не связанная никаким духовным верховным началом, исковерканная бешеной борьбой за жизнь. Образы этой борьбы - кошмар Юшкевича. В "Ите Гайне", "Евреях", "Наших сестрах" он развернул потрясающую картину мира городских подонков, с его беспредельным горем, голодом, преступлениями, сутенерами, "фабриками ангелов", вошедшей в быт проституцией. Ю. любит находить здесь образы возвышенные, чистые среди облипшей их грязи, романтически приподнятые. Эта приподнятость и надуманность - враг его реализма. Многие его произведения, в общем недурно задуманные (драмы "Голод", "Город", рассказы "Наши сестры", "Новый пророк") местами совершенно испорчены манерностью, которая, в погоне за какой-то особенной правдой жизни, отворачивается от ее элементарной правды. Но даже в этих произведениях есть просветы значительной силы и подкупающей нежности. Особенно характерен для внутренних противоречий дарования Юшкевича язык его действующих лиц, то грубо переведенный с "жаргона", на котором говорит еврейская народная масса, то какой-то особенный, риторически высокопарный. В драмах Юшкевича слабо движение, а действующие лица, характеризуемые не столько поступками, сколько однообразно-крикливыми разговорами, индивидуализированы очень мало. Исключение составляет последняя драма Юшкевича "Король", имеющая сценические и идейные достоинства. Писатель национальный по преимуществу, Юшкевич по существу далеко не тот еврейский бытописатель, каким его принято считать. Его сравнительно мало интересует быт, он, в сущности, не наблюдатель внешних житейских мелочей и охотно схватывает лишь общие контуры жизни; оттого его изображение бывает иногда туманно, грубо и безвкусно, но никогда не бывает мелко, незначительно. С другой стороны, чувствуется, что изображение еврейства не является для него этнографической целью: еврейство Юшкевича - только та наиболее знакомая ему среда, в которой развиваются общие формы жизни. А. Горнфельд.

---

Роза (Эршу). Хочу увидеть, как ты ей закроешь рот. Покажи хоть раз.

Эрш (хмуро). Оставь меня в покое. Начну плакать: не мучьте меня.

Арн (вдруг встает). Ну хорошо, хорошо, я запомню ваши слова.

Бетя. Можете даже записать их. Он запомнит! Выходи отсюда! Вон, изменник, предатель, подлец!.. Подожди, придет на вас смерть.

Арн (стоя у дверей). Посмотрим, на кого. (Уходит.)

Шмиль. Вот хорошо. Славно ты его отделала.

Роза. Ну жизнь теперь!.. Славная жизнь.

Шмиль смеется.

Желтым смехом вам смеяться. (Кашляет.) В печенке вы сидите у меня со своим смехом.

Нахман (входит; навеселе. Грубым голосом). Ну добрый вечер. Хороший дождик на дворе. Если бы такой в апреле, то сказали бы: будет хороший урожай. А мне все равно.

Роза. Смотри-ка, он уже пьян… Черная оспа убила бы тебя.

Шмиль. Хватили уже рюмочку, Нахман?

Нахман. Почему не хватить? Мне все равно.

Роза. Иди уже спать, несчастье мое!..

Нахман. Назло тебе буду сидеть здесь. Мне все равно.

Эрш (тихо). Ступай спать, Нахман. Ты кричишь, а нам нужно работать.

Нахман (вспыхнул. Бьет себя в грудь). А я не работал сегодня? Не перетаскал на этих плечах тысячи пудов? Не издыхаю, как лошадь? Так, значит, мне плакаться? Лежу в земле. У города ведь такие лапы — с крючками… Так что же? Молчу… Может быть, тоже, как другие, хотел бы свет увидеть? Может быть, землю хочу грызть? Жалуюсь я кому-нибудь? Мне все равно… Вот у меня сорок копеек осталось. Возьми мои сорок копеек.

Эрш (тихо). Не надо. Оставь у себя.

Нахман. Может быть, и я хотел учиться? А я должен быть скотиной. Ну?.. Так мне все равно.

Роза. Что значит — не надо? Возьми у него. (Нахману.) Дай сюда деньги.

Нахман (смотрит на нее). Вот тебе не дам. Хотела ты посылать меня в школу? Только и знала: ступай работать! И теперь я скотина. Не дам тебе денег.

Роза (плачет). Взял бы тебя бог у меня!..

Нахман. Послушает тебя бог. Как же!.. (Идет к дверям.)

Входят рабочие с мельницы, русские и евреи, здороваются и рассаживаются как попало. Нахман оглядывает их.

(Смеется.) Демократы!.. (Плачущим голосом, очень громко.) Демократы!.. (Машет рукой.) А мне все равно. (Выходит в кухню.)

Яков. А что, дядя Эрш? Мирон-то ваш где?

Эрш. Мирон? Скоро придет.

Чарна поднимается, окидывает рабочих взглядом пришибленного и медленно выходит.

Степан. Иоська, есть у тебя табак?

Иоська (не глядя, дает ему желтую круглую коробку). На, возьми.

Рабочие тихо разговаривают между собой. Входит Маня. Худая, высокая женщина.

Маня. Добрый вечер.

Роза. Добрый вечер, Маня. Присядьте возле меня.

Маня села.

Что слышно у вас? Были вы у сестры?

Маня. Я была? Пусть черт с ней видится! Послала к ней свою Диночку. И что же? Думаете, она ее приняла? Подавиться бы ей так куском хлеба. Думаете, допустила в комнаты? Жить бы ей так на свете! Она мою Диночку приняла… знаете где? В передней!..

Роза. Чтобы ей только жить в передних.

Маня. В передней! Мою Диночку в передней! Может быть, позволила ей говорить? Рта не дала раскрыть. Кричала. Можете себе представить, как умеет кричать моя добрая сестра, чтобы ей в горле заложило, и как мое дитя испугалось. Оно так испугалось, что чуть в обморок не упало.

Иоська (прислушался. Вежливо). Вы, кажется, рассказываете о мадам Гросман?

Маня. Я рассказываю о мадам Гросман. Ну ничего, Роза. Теперь я к ней пойду. И если я не перебью ей всех стекол в окнах, то вы меня Маней не будете называть.

Яков. Следовало бы. Очень хорошо бы это, чтобы ни одного стекла не осталось в целости. А еще сестра!.. Ай да сестра!.. (Смеется.)

Степан. А еще говорят, что у них своя, еврейская связь.

Маня (стремительно подбегает к Степану). Я вам расскажу, Степанчик!.. (Берет его за бороду.) Она же сестра, а я бедная. Так что же? Разве у вас не бывает так, что одна богатая, а другая бедная?

Степан. Что говорить!..

Майя. Ну ничего, так бог хотел. Он же сидит наверху, и все видит, и лучше знает. Но будь же человеком. Хорошо, — но будь же сестрой!.. Что твоя кровь и что моя кровь?..

Яков. Правильно. (Моргает глазами.) Одно слово — однокровки.

Маня. А она этого не хочет знать. Мой муж работает у ее мужа на мельнице. Его еще нет здесь, но он сейчас придет. Он придет! Спрашиваю вас, Степанчик, надо ли помочь мне? Но пусть ей на весь век останется то, что она давала мне до сих пор. Что? Почему я брала? Что же бедный должен делать? Когда дают, он берет. Но теперь, Степанчик, теперь!.. Такие времена, такая страсть… Ну не будь сестрой, будь теткой, будь самой дальней родственницей. Помоги чем-нибудь. Нет, твой муж в забастовке! Где же ему быть? В земле? Пусть он не будет, так вы ведь его убьете. Правда, Степанчик, вы его убьете?

Степан (высвободил бороду). Убить не убьем, но и по головке не погладим.

Маня (обрадованная). Ну вот видите. Я ей это сказала, а она меня выгнала. Послала я к ней сегодня дитя, и она ее тоже выгнала. Кого? Мою Диночку? Моя Диночка лучше, чем ее барышни. Может быть, нет? Сидит одна, худая как скелет, и смотрит на вас сумасшедшими глазами. Другую, слава богу, муж уже прогнал от себя. Конечно, прогнал! Прогнал, прогнал!.. Бог не будет молчать…

Иоська. Вы будьте совсем спокойны. Мы их теперь хорошо прижмем к стене.

Яков. Чтобы пена пошла со рта…

Маня. Чтобы-таки пошла. Она говорит, что рабочие ее разорили и потому она не может помогать… Забастовка им уже стоит десять тысяч. Ничего, я еще доживу увидеть ее нищей. Рабочие требуют расходов на двадцать пять тысяч рублей в год. Требуйте на пятьдесят. Я первая буду кричать: душите их, проклятых. Сдирайте с них кожу, как они с нас сдирают. Не поддавайтесь.

Яков (поднялся). Всем бы подняться и пойти туда на мельницу…

Степан. Намедни Герман подсылал своих людей; кому деньги прислал, кому подарок. Наших напоил. Вот и связь рушится. Ваш-то деньги любит, а наш выпить. Вот и не поддавайся. А я что? Я готов. Меня хоть ножом режь, а я стену не сломаю. Ты мне на выпивку, а я тебе в зубы, — да!..

Иоська (говорит с запинкой). Позвольте и мне что-нибудь сказать. Прошу маленького слова. Чем, например, бедный рабочий виноват в том, что раз — боится, два — берет деньги, и три — согласен выдавать. Ну? Он бедный, темный!.. Он хочет кушать. Он, бедный, кушает мясо раз в неделю, и то самое последнее мясо, которое с червями. Он, бедный, в заботах и ходит оборванный. У тебя, Степан, например, сапоги целы? Нет, ты правду скажи. Целые у тебя сапоги?

Степан. Я их целыми, может, никогда и не видел… Вот они, сапоги… (Показывает.)

Рабочие смеются.

Яков. Кто видал сапоги Гросмана?

Кто-то. А у Германа башмачки на пуговичках.

Степан. Кухарка ихняя рассказывала, что каждый день по двенадцать фунтов мяса еврейского берут, — все слопать не могут, так собак им кормят.

Бетя. Не бойтесь. Они уже и свинину едят.

Иоська (настойчиво). Ну так это я хотел сказать. Вот бедный рабочий, оборванный, голодный…

Эрш. Ты бы, Иоська, перестал. У меня руки начали дрожать.

Иоська. А если дрожат, так рабочему уже стало хорошо? Дайте же говорить, Эрш. Я демократ и говорю о положении бедного рабочего. И меня никто не может остановить, ибо я желаю добра нашему рабочему классу. А почему им можно быть мерзавцами? Коленкой нажимать на грудь бедного рабочего, чтобы у него глаза закатывались?

Яков. Верно, Иоська. Валяй дальше…

Степан. Ты, дядя Эрш, уже помолчи. Маленечко потерпи.

Иоська. На чем же я остановился? Да, так я говорю, бедного рабочего… А если ему дадут деньги, может он сказать — не хочу денег? Или если ему подносят водку, может он сказать — не хочу водки? Он таки не должен этого делать, но ведь он еще несознательный. Следовательно, кто же тут виноват? Опять-таки Гросман и его Герман. Вот это я хотел сказать…

Роза. Еще будете ноги целовать у Гросмана. Подождите.

Иоська. Это не кто-нибудь. Это Гросман. Это король!.. Пусть уедут из города десять таких Гросманов, и всем нам можно будет начать копать себе могилы.