Юрий Медведев - Круг М. М. Бахтина. К обоснованию феномена

• Название: Круг М. М. Бахтина. К обоснованию феномена
• Автор: Юрий Медведев
• Издательство: Журнал "Звезда"
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2012

---

М. М. Бахтин отказался от навязываемого ему авторства. Он-то знал, кто был вдохновителем и организатором их эстетического круга. Организатор же «мыслительного коллектива», по наблюдениям Рэндалла Коллинза[40], — фигура всегда значительная, даже если «интеллектуальным лидером» коллектива становится другой. Коллинз показал это на примере Канта и Фихте.

Воспоминания учеников и младших коллег Медведева — И. И. Соллертинского, А. Краснова-Левитина, Е. И. Наумова, А. В. Десницкой — вместе с высокими оценками трудов Медведева его современниками — академиками Жирмунским, Шишмаревым, Сакулиным, Пиксановым, профессором Л. Гроссманом, Николаем Клюевым, Борисом Пастернаком — наряду с письмами В. А. Десницкого, О. В. Цехновицера, Вяч. Шишкова, Михаила Зощенко в защиту арестованного Медведева[41], как и «тюремное» свидетельство Николая Заболоцкого — дают не исчерпывающее, но весьма прочное, совпадающее у всех писавших представление о творческой личности Медведева.

В 1912 г. Медведев, еще будучи студентом-юристом, предложил редактору петроградского журнала «Современник» три статьи: о Брюсове, Блоке и «К философии русской литературы».[42] В этой заявке, как и в других, ранее опубликованных и теперь частично известных статьях[43], уже очерчен круг проблем, которым Медведев посвятит свои труды. В Петербурге, Кишиневе и Витебске молодой юрист начинает читать публичные лекции о литературе, с фронта он шлет статьи: «Об изучении Пушкина», о Бердяеве, «О Гоголе», «О дневнике Льва Толстого», «Андрей Белый»…

Эрудиция Медведева имела университетские корни, но приобреталась в самостоятельной работе над книгой, для которой он всегда умел находить время. Об этом напоминает сохранившийся конспект Медведева, названный им «Из работ Чудовского. Учение о стихе».[44] Мысли В. Чудовского, талантливого критика журнала «Аполлон», привлекли его внимание: «Слово совсем не то, что „пишется вместе“ и стоит в словаре. Слово определяется не единством набора в типографии, а единством понятия в сознании. И вот оказывается, что правописание плохо выражает это единство понятий. Между тем речь его выражает вполне. Речь совершенно адекватна сознанию, — и вообще душе». Характер этих выписок, сопоставленных с дальнейшими трудами Медведева, дает возможность судить об их контексте. Здесь намечено многое, что у Медведева получит дальнейшее развитие и обоснование. Это и неудовлетворенность состоянием науки о литературе; и вытекающие из этой неудовлетворенности поиски метода изучения художественных явлений; полемика с морфологическим методом, возникшая в России еще на почве символизма (А. Белый[45] и его последователи); как задача для дальнейших размышлений — сравнение речи разговорной и поэтической; различение свойств языков и свойств поэтической речи, иначе говоря, стилистики и лингвистики.

Опираясь на творчество Льва Толстого, Медведев обогатил свое понимание философской сущности «общения». Это понятие стало определяющим для его эпистемологии — в работе 1912 г. «К философии русской литературы», в статье «О дневнике Льва Толстого» (1916)[46], в монографии «Формальный метод» (1928), являющейся «введением в социологическую поэтику».

Определение этого понятия Бахтиным: «Само бытие человека (и внешнее и внутреннее) есть глубочайшее общение. Быть — значит общаться» — стало известно из рукописи 1961 г.[47]

Критика «материальной эстетики» начата Медведевым до встречи с Бахтиным и до возникновения ОПОЯЗа. В программе его лекций 1919–1920 гг. уже фигурируют «полюсы слова» и категория «оценки», как и «методы прозаического мышления»; при описании идеологии творца им уже намечена философия знака, причем задолго до появления книг «Формальный метод» и «Марксизм и философия языка», столь существенных для будущей семиотики; онтологическая сущность «общения» стала основополагающей для его мысли задолго до знакомства с философией Бахтина, как и с западными трудами по «теории коммуникации»; в «Формальном методе» (и в «Формализме и формалистах», изданных в 1934 г.) развернута «панорама» современной ему западноевропейской теории искусства…

Научный голос Медведева был бы легко узнаваем, если бы значительная часть его трудов не была передана Бахтину[48], а ранние тексты Медведева были бы переизданы и учтены[49], как переизданы и учтены архивные тексты и документы его коллег. Тогда, по логике «артели интеллектуалов», Медведеву должно принадлежать первенство в установлении основополагающих критериев «обшей концепции языка и речевого произведения». Но это противоречит самодовлеющей псевдобахтинской «программе».[50] Хотя в данном, конкретном случае речь должна идти не столько о первенстве или влиянии одного на другого (что вполне естественно и органично для любого мыслительного сообщества), сколько об общности интеллектуальной направленности. Права Ю. М. Каган, считавшая, что «правильнее говорить… <…> об определенном круге философствовавших и живших общими духовными интересами людей».[51]

Социологическая поэтика Медведева не была угодой новому строю, хотя этот аспект присутствовал безусловно и был основанием для организации Института гуманитарных наук и искусств — научного и учебного центра по изучению теории творчества. Выверенная на обстоятельствах творческого пути Л. Н. Толстого и Ф. М. Достоевского (семинар по Достоевскому Медведев вел в Институте народного образования в Витебске), социологическая поэтика стала плодотворным этапом научного литературоведения — при всей убогости господствовавшей в стране идеологии. Поэтому книга Медведева интересна и читаема до сих пор.[52] Потому-то она и была раскритикована ортодоксальными марксистами, а существование и развитие школы социологической поэтики было насильственно прервано. Медведев оказался зажатым между формалистами, с одной стороны, вульгарными социологистами — с другой, и ортодоксальными марксистами — с третьей. Фадеевым, главой РАППа, он — единственный из ленинградских критиков — был объявлен «ликвидатором пролетарской литературы».[53] Подобные обвинения грозили не только запретом публиковаться, но и арестом. Все же усилия и труды Медведева не пропали, они оказали как прямое — научная деятельность в ИЛЯЗВе, в Академии искусствознания (семинар для аспирантов), в Университете[54], так и подспудное — на многие дальнейшие годы — влияние на литературоведение и критику.[55]

Еще в Витебске лекции по истории русской литературы XIX века (как следует из программ, опубликованных в «Записках Пролетарского университета») и XX века (как явствует из программ лекционных курсов в Институте народного образования[56]) Медведев строил так, чтобы литература предстала в зеркале эстетики. Свой курс «Теории художественного творчества» он в 1920 г. начал читать «по приглашению Совета Государственных художественных мастерских»[57](мастерскими тогда руководили Марк Шагал и Казимир Малевич).

Теорию художественного творчества Медведев уже тогда строил на размежевании как с метафизическим, так и с эмпирическим направлениями, как теорию научную (опиравшуюся, в частности, на труды Веселовского, Потебни и феноменологов), рассматривая искусство как ценностно ориентированный эстетический феномен. Валентности «эстетического объекта» (понятие уже существовало у Христиансена[58]) у Медведева отданы «художнику-творцу» и «контрагентам творчества», носителям «оценки». Эстетическое пронизывалось социальным. Вероятно, это была еще недостроенная, становящаяся, но готовая к взлету теория художественного творчества. Пристальное внимание к жанру, его «эстетике и истории» служило надежным ориентиром в теории исторического развития литературы.[59]

Будущая книга о формальном методе была не только «задана» временем, но и во многом уже «дана» ее автору в его собственных разысканиях и интуициях. Не случайно Бахтин, как само собой разумеющееся, назвал Медведева «теоретиком литературы»[60], имея в виду конкретную профессию, а не философское отношение к «теоретизму», которое у них совпадало.

На независимую общность интересов к проблемам «нравственной философии» указывает тема доклада Медведева «Тургенев как человек и писатель», прочитанного в ноябре 1918 г.[61] Медведеву была важна методологическая правомерность этого сопоставления, существенного как в философском, так и в жизненно-практическом плане. Этой теме-проблеме он уделяет постоянное внимание в своих лекциях по теории художественного творчества («Художник и человек») и иных текстах.

Бахтин писал, что в основу трех книг — Медведева, Волошинова и его собственной о Достоевском — «положена общая концепция языка и словесного художественного творчества. <…> Наличие творческого контакта и совместной работы не лишает самостоятельности и оригинальности каждую из этих книг».[62] Концепция зарождалась в Витебске, в беседах. Здесь наглядно проявилась та диалогическая поддержка, которую оказывали друг другу участники «Круга» и в которой, несмотря на самостоятельность суждений, все нуждались. Параметр общности между Медведевым и Бахтиным, который сейчас, когда уже обоих нет в живых, видится особенно отчетливо, — это новаторство, не ради новизны как таковой, чем порой грешили некоторые филологи, но обостренная «интенция на истину»: Бахтин создавал «первую философию», Медведев искал пути новой теории литературы. И начинал он тоже с первооснов: психологии творчества, генетического изучения художественных явлений (черновики А. Блока), истории литературы, а также проблем литературной критики, которую вслед за Аполлоном Григорьевым мыслил как «строгую философскую дисциплину».[63]