Юрий Косоломов - ХОДЫНКА

• Название: ХОДЫНКА
• Автор: Юрий Косоломов
• Жанр: Ужасы и Мистика

 Подлинная причина катастрофы на Ходынском поле не известна и сегодня, если она вообще может стать известна в принципе. Нет даже более или менее полной, последовательной и достоверной картины этого события, оказавшего огромное влияние на российскую историю, и, в частности, на судьбу Николая II. Существующие же картины продолжают наполняться домыслами.

---

- Так-таки и пружину?

- Не "так-таки", господин мой хороший в сапогах, - обиделся Гость. - Пружину я называю в роде иносказательном, даже улыбательном. Это ж мое изобретение, а не Андрианова. А его только рассказы были, подробные, со всеми словами, вскриками и рыданьями. Куда там маркизу! Эх, слушал его, слушал, и сокрушал свое сердце до пролития слез, что не ученого я звания. Что там Дарвин! Что телефон! Что Маркс! Тут таким открытием пахнет, что весь мир изменить может.

- Что ж за открытие?

- А нет ничего тайного, что не стало бы явным, и я к этому знанию ключ теперь имею - выложил пришелец. - Все о человеке по его повадкам сказать могу. По лицу, по голосу его, по манерам. Не характер, заметьте, назвать могу, а улики добыть. Конкретные и неопровержимые. Точную лужу без ошибки назову, в которой любой бог и герой гваздался, только пальцем покажи, и ни одной не пропущу. Я ведь, когда со Стеши начал, самый только краешек, самый уголок показал. А у вас вон, уже правое веко от страха моргнуть так и норовит, да все не дотянется.

- Бил ты его! Мучил! - шепотом прокричал Власовский.

- А вы никого не мучили, невинный вы полковник полицейский? А нигилисты лягушек не резали? Как же иначе знание добудешь? Как?!

- Грех убогих обижать, братец мой! - проговорил Власовский. Полковника бил озноб, о котором он и понятия прежде не имел, считая себя человеком без нервов (да и как было не поверить, когда все в глаза снизу вверх говорили, пожимая два полковничьих пальца).

- Чтоб грех вышел, надо, господин полковник, верить в убожество, то бишь святость. Я же не поверил. Я, знаете ли, сторонник просвещенья.

- От нечистого твое просвещенье. И сам ты от нечистого.

- От нечистого... Бертильонову мерку вам с меня снимать не приходилось, а на глазок это про каждого сказать можно. Да хоть и про ваше превосходительство. Андрианов как раз о том и толкует. И слово его последнее, потому как назад взять уже не сможет-с. Его слова только я взять назад могу. Взять и предать совершенному забвению...

Полковник молчал.

В зале заиграла скрипка и опять послышался одинокий голос цыганки. Теперь она была гораздо ближе. Верно, артисты ходили между столиков.

- Экой вы недогадливый, Александр Александрович! - вздохнул Гость.

- Чего надо? - проговорил, наконец, Власовский. - Денег? Дело какое прекратить? С Москвы кого выгнать?

- Денег не надо. А надо, чтобы рвение свое служебное умерили - объяснил пришелец. - Всего-то на день, даже меньше.

- Точнее давай - прошептал Власовский.

- Делайте по службе, что должны делать, и не больше - сказал Гость. - Но и меньше тоже не делайте. Это все, о чем мы вас просим. Время нашей просьбы начинается немедленно, а заканчивается завтра в полдень, во время народного праздника. То бишь с началом молебна на Ходынском поле. После молебна, как известно, последуют бесплатная выдача пива и представления. С начала молебна вы свободны от нас навсегда. Соглашайтесь! Пусть и для вас тоже праздник будет. Меньше суток осталось.

- Навсегда свободен? - измученно усмехнулся Власовский.

- Подчеркиваю особо, господин, полковник: навсегда. Мы, как вам известно, свои обещания выполняем неукоснительно, и по форме, и по духу. Вы знаете, почему мы позволяем себе такую роскошь.

- Закон вам не писан, вот и позволяете - проговорил Власовский.

- Закон изустный - тоже закон - сказал Гость. - Только блюдут его крепче писаного. Ибо справедливость выше закона, милость выше справедливости, любовь выше милости, а охранение государственной безопасности выше любви.

Он подошел к окну и раздвинул тяжелые шторы.

Петербургское шоссе проходило под окнами ресторана, разделяя Петровский парк и Ходынское поле. Именно в этом месте бесконечный людской поток, сгущавшийся в глубинах Москвы, начинал терять силу. До буфетов и площади гулянья отсюда уже было рукой подать. Достигнув этого места, люди будто успокаивались - расходились по полю, садились на землю, или, если они приезжали издалека, выпрягали из телег и стреноживали лошадей, раскладывали костры для чая. Из окон ресторана поле с его бесчисленными кострами могло бы показаться отражением звездного неба, если бы майская ночь не была такой светлой. Солнце, давно уже севшее за Всесвятской рощей, оставило белое зарево на краю небосклона, и было ясно, что темнее здесь не станет.

- Вот не думал, полковник, что в Москве тоже случаются белые ночи - проговорил Гость. - Ну да ладно. Смею надеяться, вы наше предложение приняли. Или я не прав? Александр Александрович? - Гость отвернулся от окна и взглянул на Власовского.

- Ваша воля - процедил Власовский.

- Вот и отлично. Больше жизни, mon colonel![22] Пятьдесят четыре года - еще не старость, тем более, человек вы небедный, да и собой мужчина видный... Ах да! Забыл! Ну, да ладно!

Полковник злобно засопел, но промолчал.

Гость достал часы, открыл крышечку и вздохнул:

- Ваше превосходительство! Мы же договорились: не больше, но и не меньше! Вам где сейчас быть полагается?

- В Императорском Большом театре - ответил полковник. - На парадном спектакле для августейших особ с гостями. Балет "Волшебная жемчужина".

- Вот и поезжайте в Большой театр! - капризно сказал Гость, снова отворачиваясь к окну. - О благочинии народного праздника вы уже позаботились, все приказания раздали и больше вам тут делать нечего-с. В Москву, ваше превосходительство! В антракте для меня пирожное возьмите... Знаете... как я люблю. Сухое... С кремом не надо, усы марает, но чтоб ананаса кусок сверху лежал. Большой. И пусть шоколадом польют нескудно. Не все же вашим мазочкам оставлять...

Полковник, успевший между тем вынуть револьвер, зажмурился, отвернулся и выстрелил - первый раз с тех пор, как служил в полиции. Вслед за грохотом выстрела зазвенело стекло; осколки с ледяным шелестом ссыпались на пол кабинета и на газон. Фигура у окна рухнула на пол. В зале за стеной стало тихо. Засвистел примчавшийся с Ходынки ветер. Затем послышался топот. Дверь открылась, на пороге возникли перепуганные половые с одинаково хамскими коками на головах; за их щуплыми фигурами маячил кухонный мужик в холщёвом переднике. Прибежал немолодой пухлый метрдотель. Он уверенным движением руки зажег электрические лампы, взглянул на Власовского и замахал ладошками:

- Вот спасибо, ваше превосходительство! Давненько собирались! На него кто только не жаловался - уж больно свирепого вида-с! Специально для промышленников из Сибири завели, а они-то пуще всех и не любят-с, хе-хе! Уж четырежды штопали-с!

По-прежнему улыбаясь, метрдотель стал пинать поваленное чучело медведя:

- У! У!

Медвежья голова скалилась в припадке московского гостеприимства. Сдобные кулачки метрдотеля мелькали, как у балаганного Петрушки; фалды фрака охлестывали бедра. Звенели в кармане ключи и медь чаевых. Каблуки стучали, умело задевая за ковер. Получалось громко.

Половые осторожно взяли чучело под передние лапы и подняли его с пола. В кабинете оседало облако пыли и трухи. Бабочка моли, еще не ведая, в каком мире родилась, порхала неуклюже и радостно.

- А где... - начал было Власовский, но осекся. Окинув свирепым взглядом прислугу, полковник налил себе еще коньяка.

- Скажешь кучеру моему, чтоб готовился - бросил он сиявшему метрдотелю перед тем, как опрокинуть рюмку в рот. Пятясь задом и кланяясь на ходу, метрдотель выбежал из кабинета.

* * *

Ефрейтор Корчагин сунул "козью ножку" в рот и взглянул на Зелинского. Тот чиркнул спичкой и поднес ее к лицу ефрейтора. До конца цигарки оставался какой-то вершок, но Зелинский не решился поднести огонь ближе, боясь опалить ефрейторское лицо. Однако и Корчагин не сделал встречного движения. Зелинский сосредоточился и, перевернув спичку, поднес ее к цигарке. Неподвижный Корчагин всосал, щуря глаз, последнюю вспышку, затянулся и шумно выпустил дым.

- Ух, крепок! Небось в вашем Питере такого табаку и нет вовсе! Одни пахитоски! А то! Это ж тятькин самосад... По сами копеек стакан, так-то...

Ефрейтор Корчагин сладко зажмурился и вдруг выпучил глаза.

- Ух, хорошо! - сказал он и снова затянулся цигаркой. - ...На столе стоит стакан, а в стакане лилия. Что ты смотришь на меня, морда крокодилья... А, Зелинский? А ну, встал, как положено перед старшим по чину!

Зелинский, стоявший по стойке "смирно", напрягся еще сильнее и задрал подбородок. Жирная зеленая муха, медленно летавшая под крышей, неосторожно приблизилась к стыку стропил и балки, вдруг остановилась и звонко зажужжала. Паук выбежал из засады и помчался к ней по невидимым воздушным ступеням. Вот он уже пеленал муху, и та покорно замирала, а Зелинский не мог ее не видеть, потому что муха оказалась как раз перед его глазами. Зелинского тошнило.

- Вот так вот. Не умеешь ты стоять как положено, Зелинский. Ну ничего, научу. Я молодым когда был, знаешь, как стаивал? Дух запирало! Раз их покойное величество государь всероссийский Александр Александрович нам смотр делали, и увидали, как на меня галка села, а я стою, не дышу, не моргну. Так государь на меня перстом в белой перчатке с камушком лазоревым указать изволил, и полкового командира спросили, кто таков. "Из воронежских", отвечает. Так-то, Зелинский. А то привык в своем Питере... Ух, хорошо!