Галина Кузнецова-Чапчахова - Парижанин из Москвы

• Название: Парижанин из Москвы
• Автор: Галина Кузнецова-Чапчахова
• Издательство: "ПОЛИФОРМ"
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-904583-06-4

Художественно-документальный роман «Парижанин из Москвы» повествует в письмах, фактах и размышлениях о последнем периоде жизни великого русского писателя Ивана Сергеевича Шмелёва (1873, Москва — 1950, Париж), о его творческой и частной жизни за границей.

По странному стечению обстоятельств Иван Сергеевич уверен в том, что горячо любившая его покойная жена «вымолила у Бога» себе замену на земле, что, по сути, переводит повествование в жанр любовного романа.

Необычность ситуации, сложно развивающиеся на фоне Второй мировой войны в Европе отношения двух русских людей, вытесненных из России революцией 1917 года, — подтверждают известное суждение о мистической природе подлинной любви.

---

У Бредиусов Ольга растеряла мгновенно весь запас тепла, полученного у Розановых. Из экономии отапливается только зала. Значит, спать будут тут же чуть ли не вповалку. Жалко только бедную тётушку, старшую сестру отца. Она не выходила замуж, всю жизнь обходилась минимумом благ. Всё своё приданное отдала брату. Всё в общий клан, всё семье, это просто в крови — свой род, наследство детям и внукам.

Теперь она парализована, за ней самоотверженно ходит хозяин рода, сам старик, но что может сделать немощный старый мужчина! У больной пролежни, вместо слов она издаёт тонкий, детский плач-жалобу.

Бедная, страшная старость. Что мы знаем о нашей старости, что ждёт нас, когда мы вот так сидим и не думаем, что Рождество нам встречать не всегда, ибо родимся смертными, для какой-то иной цели, которую надо оправдать. Или умереть, если не оправдать.

Семья живёт условностями. Вот надо, чтоб горели свечи на ёлке, но смертельно боятся пожара и всё время следят за ёлкой — как бы не загорелась.

Тётушку лучше бы поместить в приют, но что скажут люди. И потом, это же деньги.

Уж что говорить тогда о наследстве. Старик-отец держит своё завещание в глубокой тайне, хотя было бы разумнее определиться сейчас, чтобы Арнольд не работал за всех, не судился с мужиками, не хлопотал за всех. Но так принято.

К утру зала остыла. После кофе Ольга решительно попрощалась: она оставляет любимого сына отцу, ей надо ещё встретиться с братом, да и маму одну оставлять долго нельзя.

В дороге она опять вспомнила о старости и смерти. Мамин отец протоиерей умирал очень старым уже во время Первой мировой войны. Он поддерживал окруживших его постель милой улыбкой кротости. Когда его взгляд останавливался на внучке, дедушка словно хотел сказать, что её «метания» вовсе не сложность натуры, а её слабость. Бабушка, как свечка, быстро истаяла после их отъезда за границу.

Дома — о, счастье — её ждало письмо и фотография Иванушки-милушика в пальто и шапке «пирожком», как это принято в России. С этими добрыми, как бы извиняющимися глазами, широко открытыми и ждущими и почему-то виноватыми. Из-за того, что не может жить без неё. На обороте надпись: «Вот, Олюша, зимний парижанин из Москвы…» Она долго целовала глаза и письмо, полное любви и восторга, что у неё есть этот необыкновенный человек.

Она незаметно заснула и проспала вечер и ночь, мама не стала её будить после вояжа в Гаагу. С того дня она ещё долгое время ложилась спать с письмом и фотографией на груди.

1 января 1942 года Ольга проснулась с непривычным для неё ощущением: она абсолютно здорова! Об этом надо было немедленно сообщить Ванечке.

«Родной мой, Ванюша-милуша, радость моя, пишу тебе в первый день нового года. Страшусь его и верю — ох, как славно — верить, а не заставлять верить. Я верю и ты верь!

Я люблю тебя так нежно, так хорошо, так глубоко. Всю ночь я спала с твоей карточкой на груди у самого сердца, под ночной рубашкой, которую мне полусонной помогла надеть мама в 12 часов. Поздравили, поцеловали друг друга, мама подала мне бокал вина, и я тихо сказала «За далёкого!», и мама кивнула мне в знак согласия.

Ванечка, ещё я люблю тебя трепетно! Запомни, я никогда тебя не оставлю, потому что нельзя свою жизнь оставить. Всегда буду около тебя. Пока нельзя иначе, хотя бы в мыслях, а когда будет можно — то вся буду с тобой! (Убегу!) Умоляю не сомневаться в том, что ты для меня лучше всех. Ты — чудесен.

Ванечка, я не помню такого своего письма, чтобы оно доставило тебе столько терзаний, как ты пишешь. Если я вспоминаю о ком-то ещё, это не значит, что я холодна к тебе. Что-нибудь глупое выскочило из меня, а я не холодна, я горяча, ты же сам называл меня «горячкой».

Далее у Ольги обычная низка разных суждений. Цветы в её руках — это в Шалвейке собранные. А что худа, так впереди лето, тепло, витамины, она поправится.

Просит не ревновать её, нет причин и оснований. Как говорят немцы, ревность творит страсть, которая с азартом ищет то, что творит страдание. Короче перевести трудно.

Просит посмотреть в Евангелии от Луки то место, где Симеон говорит Божией Матери об «оружии, которое пройдёт сердце». Что бы это значило? Её «нервит», что она не понимает.

«Я всё хочу рассказать тебе сон о звёздном Кресте на ночном небе, который мне приснился на папин 40-й день. А ты напиши мне о Дари и о Христе, ты так интересно пишешь, о мой великий!

…я часто, очень часто думаю об Ольге Александровне. Как она самоотверженно тебя любила, даже умирая просила Вашу родственницу Юлю покормить тебя обедом. Я тоже так хочу, так буду любить…

У нас сообщали, что умер Димитрий Мережковский. Царствие ему небесное, не от сердца писал, от ума.

У меня скоро зацветут азалии.

Целую и люблю до бесконечности! Твоя Ольга Шмелёва».

Через два месяца Ольгу Александровну увезли в больницу «в связи с весенним обострением». Счастье откладывалось на «потом».

Часть вторая. Любовь и война

Такая любовь

Переписка О.А. и И.С. похожа на непрекращающуюся беседу, они ею жили. Она, как дыхание, наполняла их, заменяла всё остальное, без чего невозможно поддерживать в себе жизнь. Долетело долгожданное «милый», «желанная» — теперь снова и снова нанизывать ласковые обращения, узнавать новое друг о друге. Продолжать нескончаемый разговор. В их любовном пространстве только они двое, всё остальное — лишь слабый отзвук музыки чувств.

— Вижу тебя в бело-розовых бабочках цикламена, прилетевших от тебя, моя тонкая девочка. Мне принесли его в час уныния, и вот эти маленькие мотыльки сотворили чудо. Чем я могу отблагодарить тебя, нет ничего достойнее, кроме фотографии моей Оли, вымолившей тебя для меня у Бога — фотография лучших счастливейших времён. Знаешь ли ты, как по ночам я благодарно плачу: страдание одиночества наконец покинуло меня, я хочу жить, спасибо вам, мои родные Оли.

Эта твоя подпись в записочке «Ольга Шмелёва» — да понимаешь ли ты, что спасла меня? И какую ответственность взяла на себя? По-мни.

Милая, я получил три твоих прекрасных письма, таких тёплых и родных, вот только в третьем опять немного о нездоровье. Что ж, у тебя и прежде так бывало, даже в больнице полежала весной. Но ведь выкарабкалась. Ты молодец, опять справишься, будешь внимательнее относиться к рекомендациям врачей и победишь свои хвори.

Ты спрашиваешь, что Дари? Она растёт вместе с моей любовью к тебе. Она хочет быть такой же чистой, как эти цикламены, как белые лилии, столь совершенно созданные Богом, помнишь у Бога-Сына об этом? Моя покойница Оля велела мне создать этот великий в своей прелести женский образ; теперь вымолила у Господа её земной двойник — тебя, моё спасение.

Мне странен твой вопрос — что ты для меня. Ты моя жена навечно, и я живу только надеждой о встрече. Я бессчётно представляю нашу встречу и страшусь. Ты столько раз доверялась и столько раз тебя подстерегало разочарование. Мой возраст, мои привычки, моя работа — ах, как я скушен, когда ухожу в работу, я вне жизни, помимо неё. И мой скромный быт, уклад жизни — ведь ты в Голландии за эти годы освоилась, как-то приспособилась…

Я содрогаюсь от мысли, что при встрече ты скроешь от меня своё разочарование, затаишь горечь в себе, а я доверчив, не разгляжу, что это только жертвенность с твоей стороны, только великодушие твоё. Оль-га! О-ля!!! Я перечитываю глазами и громко повторяю, и пою — «Ольга Шмелёва» — я больше уж не представляю жизни без тебя.

И именно потому, что безмерно, бесконечно люблю тебя, — пока не увидимся, пока не взвесишь все «за» и «против» — не говори Арнольду о своём решении стать моей женой. Именно потому, что не хочу принести тебе никакого горя, но только счастье и любовь.

Иван Шмелёв плюс Ольга Шмелёва. Оля, детка, ты отважна! -

— Прошло всего пять дней, а я опять в тоске. Смотрю на дорогие лица над моим столом, на «Московский дворик» Поленова — там у храма Григория Неокессарийского на Полянке я когда-то в бабки играл…

Послушай, Олюша, кажется, я бессилен вылечить тебя от подозрений и смешной ревности — к Серёжечкиной няне Даше, к случайным упоминаниям женщин — читательнице в Риге, что возила меня на своей машине; к жене доктора Серова Марии-Марго; к сёстрам Гегелович, не пойму пока, к какой из них, знакомых мне по жизни в Крыму. Не ведаю, к кому ещё придёт тебе в голову ревновать меня. Пойми, нет никакой связи между Дари и Дашей, прекрасной деревенской девочкой, которую моя Оля взяла няней для Серёжечки. Да, я ей нравился, это же понятно — добрый, спокойный, хороший дом, молодой папа, юное воображение чистой души… Оставим это!

Моя Дари — даренье, подарок — вызвана к жизни моим воображением, создана дерзновенно в муках творчества, током крови моей через сердце, силой напряжения моего воображения из себя — из праха, из персти земной, что заключена в пишущей руке, в моей голове и во всём во мне, вышедшем из праха — вылепил из Слова, и прах преобразился, преосуществился в Дари. Ни в ком другом, лишь в женщине загадка и надежда бытия, ею держится мир и порядок, хотя она не возглавляет правительств и войска. Таков План: «Твоя от твоих Тебе приносящих о всех и за вся».