Галина Кузнецова-Чапчахова - Парижанин из Москвы

• Название: Парижанин из Москвы
• Автор: Галина Кузнецова-Чапчахова
• Издательство: "ПОЛИФОРМ"
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-904583-06-4

Художественно-документальный роман «Парижанин из Москвы» повествует в письмах, фактах и размышлениях о последнем периоде жизни великого русского писателя Ивана Сергеевича Шмелёва (1873, Москва — 1950, Париж), о его творческой и частной жизни за границей.

По странному стечению обстоятельств Иван Сергеевич уверен в том, что горячо любившая его покойная жена «вымолила у Бога» себе замену на земле, что, по сути, переводит повествование в жанр любовного романа.

Необычность ситуации, сложно развивающиеся на фоне Второй мировой войны в Европе отношения двух русских людей, вытесненных из России революцией 1917 года, — подтверждают известное суждение о мистической природе подлинной любви.

---

Игуменья Феодосия, тоже крымчанка, принесла ему на ужин малину из монастырского сада и творог. В девять часов он собрался ложиться спать, всё такой же радостный, говорливый. Но едва матушка Феодосия и её помощница спустились вниз, как сверху раздался стон и стук падающего тела.

В полном сознании он успел сказать: «Сдавило обручем сердце, не мог дышать. Упал…»

По его просьбе ему впрыснули инъекцию камфары, пытались повторить укол в вену, но Иван Сергеевич уже скончался.

В окно всё так же заглядывал сад, только что он смотрел на него из окна. Иван Сергеевич однажды всё это уже откуда-то знал и передал пережитым в смертный час его героем в прекрасной повести «Росстани»:

«…в этот один миг, в страшной ясности он увидел, что кланяется ему зелёная стена за садом, кланяются рябина, тополь и забор… и он кланяется, и всё ходит и кружится, и всё — живое. И он поклонился им и хотел сказать… Увидел в темноте, как на него плывёт большое пятно, зелёное с красным…»

Но ещё раньше красно-зелёного пятна перед его глазами сверкнуло ослепительным белым сполохом прекрасное лицо в белых лилиях и забытый сон — о монахинях, просивших через «его Олю» передать ему: «Страшное тебя ждёт и лучше бы тебе умереть».

Post scriptum Ольги Александровны

«Дорогой мой, душевный друг! Стыжусь, как давно не писала. Путешествия, попытки прирасти к дому, снова санаторий… Силы появились, но их недостаточно. Быстро устаю и много времени провожу в горизонтальном положении. Не только писать или рисовать, не могу напрягать мысли.

Болят швы, всё ещё лилово-красные, местами очень толстые и широкие. Так болят. Особенно к погоде. Замираю от боли и останавливаюсь на ходу. Но ничего ненормального в этом нет. Конечно, это не «пустяковая» оказалась операция, как казалось доктору Клинкенбергу, но зато теперь удалены абсолютно все опухоли.

Была в церкви в Гааге, говела у приехавшего из Бельгии батюшки…

Снова санаторий, сестра-дьяконисса говорит — надо терпеть, первый год особенно тяжёл. Медикаментов никаких больше не принимаю. Дьяконисса очень немолода, плюс-минус 70. Она когда-то была директрисой в обсервационном (наблюдательном) доме для молодых преступниц. Какие истории я из неё вытягиваю! Целые романы. Много говорили об искусстве. Что меня удивило, она находит во мне талант юмора. Ещё она сказала:

— Неужели Вы не пишете? У вас большой дар видеть и передавать это другим.

Я этого за собой не знала. (?)

Но довольно обо мне. Как Вы, мой дорогой? Что за мука писать принимая во внимание посторонних! (Этих слов у тебя не будет, сейчас начну с другого нового листа.) Ради Бога, не сердитесь за моё молчание и не платите тем же. Как Марья Тарасовна и её сын? Кто на Буало, 91 хозяйствует? Вдруг нет никого, я в ужасе от этой мысли…

…Какое горе у Волошиных. Я напишу Марии Тарасовне. А М. Ф. Карская ликвидирует виллу. Мужа она любит, но работу вдвоём не найти. Дидук останется при ней, если она получит работу няньки…

…Милый мой родной Ванечка! Всё время рвалась тебе писать — была страшная кутерьма. Но наконец-то я получила хорошую прислугу. У Арнольда был бронхит.

Мария Тарасовна мне не ответила, от тебя пришла открыточка, из которой ясно только, что ты очень нездоров и даже не был в церкви…

…Дорогой Ванюша, толчее и кутерьме нет конца. 16 мая было у нас празднование так называемой бронзовой свадьбы (12 с половиной лет), такой в Голландии обычай, пришлось устраивать против нашего желания. И я, и мама, и Арнольд еле тащим ноги. Рабочие, особенно новый садовник, в лепёшку разбились, жена садовника была за хозяйку и за чаем, и за ужином, который я заказала в ресторане. Масса подарков. Утопаю в цветах, как в оранжерее. Ну, всё. Теперь буду беречься и отдыхать.

Что с тобой, умоляю, вели сообщить. Марья Тарасовна мне не ответила. Я бы хотела прислать тебе что-нибудь из вещей. Работу свою совсем забыла. Но с новой девушкой (прелестна, работящая) всё наладится, и я наконец буду принадлежать себе.

Наш Баттенштайн, к сожалению, слишком большая приманка слишком для многих. Вот и сейчас я смотрю в окно, как на пруду перед домом стоит цапля и выслеживает добычу. Красиво крадётся, изгибая шею. Никого не боится. Флопка ходит бомбой (не водородной). На днях появятся щенки.

Я всё-таки очень ещё слаба. И Арнольду, возможно, придётся делать операцию грыжи.

Будешь ли в церкви на Троицу? Мне грустно, что уже перестали петь «Христос воскресе из мёртвых, смертию смерть поправ…» Вознесение, Троица — всё так… осязательно.

Напиши, Ванёчек, о себе, моя радость. Обнимаю. Оля».

Может быть, что-то из этих писем успело застать адресата, но ему их вряд ли читали. О цапле, о бронзовой свадьбе Ольги Александровны и Арнольда Бредиусов, о прелестной (надолго ли?) новой работнице… нет, не до того.

Всё, что бывает с людьми перед финалом, требует смирения, но его ещё нет в Ольге Александровне. Успеет ли отказаться от «видимости жизни»? От «мяса жизни», как писал своей дружке Иван Сергеевич? Мы не узнаем никогда, да и надо ли знать.

После всего

Понятен ли нам сегодня многозначный, глубокий смысл последних слов, написанных рукой И. С. Шмелёва, «О, как мне скорбно!». Ему не надо было заглядывать в Словарь Владимира Даля, но мы раскроем его.

Скорбить (-еть) — печалиться, горевать, ныть сердцем, сокрушаться.

Сокрушиться — точнее всего.

Скорбный духом — горегорький, скорбный телом — недужный, страждущий.

Скорблый — съеженный, сморщенный жаром.

Скорбнуть — вянуть, засыхать.

Вот какой «диагноз» поставил себе И.С., спалённый жаром своей поздней любви, сокрушённый слабым присутствием «обратной связи». Как можно было так долго, одиннадцать лет, стойко держаться своего убеждения о благе любви? Не понять и забыть вещие сны, что его ждут страдания великие, и потому, может, и лучше умереть, чем пережить предстоящую муку? Не поверить им. Он выбрал муку любви, муку, но — любви, как её воспел апостол Павел. Захотел забыть сны и принять явь.

Вспомнил сны-предупреждения в длинные одинокие ночи, не мог не вспомнить. Было поздно. Всё решилось в ту августовскую ночь, когда в Европе торжествовало Зло, принёсшее миру столько потрясений и ослабившее воительницу со Злом — Россию. Падали звёзды, прорывались сквозь все преграды и оглушительные марши временных победителей письма молодой, уверенной в своей влюблённости женщины. Очень хотелось счастья.

Ещё были силы отказаться от наваждения, градом обрушившегося на него из Голландии, прежде всего лишь стране, где перевели его «Солнце мёртвых» и что-то ещё, и много позже «Пути Небесные»… Потом — он это знал заранее — назад хода не будет, такой он человек.

Никто и ничто, даже сами письма предельно искренней О.А., её освещающие подлинным светом, не могли остановить это «горение» (выражение духовности у И.С.).

А женщина даже не не любила — она «не умела любить».

Что-то произошло с женщиной в мире: напуганная трагедией Маргариты, она больше не желает оставаться в дураках. Язык, «великий и могучий», отвергает выражение «остаться в дурочках». Ибо «дурочки» не дуры. «Дурочки» — это и Маргарита, и вдова Н. И. Кульман, и «отошедшая Оля», у которой выпали зубы и поседели волосы в одну ночь после расстрела ни в чём не повинного сына и которая всю свою жизнь покупала на базаре подешевле и готовила сама, чтобы понадёжнее и повкуснее для Вани с его язвой, и даже умирая просила племянницу не забыть покормить обедом мужа. И даже на смертном одре её скорбные бровки «домиком» спрашивали мир, зачем он так жесток.

Как писатель, И.С. и в минуты страсти не может остановить в себе «второго зрения». И он не понимает, чего боятся эти прекрасные для него круглые глаза испуганной птицы. Глаза О.А. Бредиус-Субботиной боятся именно любви, её нестабильности, не гарантийности.

«Несчастная она», «Не виновна!» — говорит погубленный едва ли не ею доверчивый И.С. о женщине, вынужденной один на один вступить в схватку с жизнью, да ещё на чужбине. Её время не могло предоставить ей человека, похожего на её отца. Что знала О.А. о своём долге перед беззащитным против её женского, как стало модно говорить, экстремизма? Об обязанности не злоупотребить доверием? Она не хотела и не умела знать, она не верила, потому что не могла представить, что разбила доверившееся ей сердце.

А он уверен, что «Не виновна», потому что женщина брошена в мир отстаивать себя собственными силами, а ей это противопоказано природой, она это не умеет делать хорошо, у неё получается жалко или вызывающе, она не для этого была предназначена Богом; в честном поединке с жизнью её ждёт судьба Маргариты. И потому — «Не виновна!».

Ничего подобного, и это святая правда, утверждаемая Иваном Сергеевичем в одном из писем, любовные романы прежде не знали.