Энн Ветемаа - Воспоминания Калевипоэга

• Название: Воспоминания Калевипоэга
• Автор: Энн Ветемаа
• Жанр: Современная проза

Энн Ветемаа известен не только эстоноязычным читателям, но и русскоязычным. Широкую известность писателю принес в 1962 году роман «Монумент», за который Ветемаа получил всесоюзную Государственную премию. Режиссер Валерий Фокин поставил по книге спектакль в московском театре «Современник» (1978), в котором главную роль сыграл Константин Райкин. Другие романы: «Усталость» (1967), «Реквием для губной гармоники» (1968), «Яйца по-китайски» (1972).

---

— Ничему-то вы не научились, — вздохнул Рогатый. — Да, весьма грустно… Конечно, можно еще раз померяться силами, но ведь это ничего не даст, ибо дело-то в общем решенное и даже в высших сферах, то есть на Небесах, получило поддержку. — И свое предложение, продолжал Рогатый, он сделал мне только для того, чтобы избавить от некоторых неприятностей. Дело в том, что в случае отказа мне надлежит вернуться на землю и там земную смерть принять. А он, Рогатый, не любит смерти, он считает, что в ней есть что-то неестественное и даже унизительное. И потому настоятельно рекомендует мне не валять дурака, а немедленно приступить к исполнению обязанностей главного стража.

«И чего он так растрещался…» — подумал я со злостью и, дабы полное небрежение показать, принялся, посвистывая, под ногтями чистить.

Рогатый вздохнул. Да, он понимает, что у меня иная цель. Но он не теряет надежды, что в будущем, пресытившись участью короля малой страны, я ожидаемое согласие изъявлю. А пока он не возражает удовлетворить первоначальное мое пожелание: если мне угодно, мы можем тут же приступить к борьбе. И Рогатый любезно протянул мне бокал, наполненный мутноватой жидкостью. Знакомый запах — увеличитель мощи! Я было заколебался, но противник мой заявил, что сомнения здесь неуместны, и я одним духом выпил волшебное зелье, от коего тут же мускулы мои силой налились.

На том же месте, где первый наш поединок был, пожали мы, как водится у джентльменов, друг другу руки и приступили к борьбе. Как известно, продолжалась она семь суток.

Одержав победу, возвеселился я и шаловливо Рогатого спросил: а что, ежели я возьму да закую его в оковы? Как, мол, он на то посмотрит?

Рогатый отвечал, что идея сия вообще-то недурна, охаять ее нельзя и что ежели мне охота, так ладно, валяй, дескать, и даже указал, где оковы взять.

Ну, я и надел кандалы на Князя Тьмы да еще потешился над ним:

Ты, петух, в надежных путах!
Не скучай, не убивайся,
Без меня, один оставшись!..
Сила правду утвердила.
Счастье мне дало победу!

Рогатый снисходительно усмехнулся и посоветовал мне прихватить с собой на землю в качестве награды несколько мешков золота.

Я уже выходил из ворот, когда донеслось до моих ушей прощальное его напутствие:

— Истинно говорю тебе, завтра же будешь со мною в Аду.

XVIII

Калевитян сын любимый
В дружеском сидел застолье,
В горнице своей высокой,
И в полет беспечной шуткой
Птицу-песню выпускал он:
«Ну-ка, выпьем, братья-други!
Изопьем хмельного меду…»

Как же это Калевипоэг, предостаточно времени имевший пагубное воздействие пива или меда осмыслить, снова зеленому змию предался? — может спросить недоверчивый читатель. Однако ежели он не ханжа и не аскет, то в оправдание несерьезномысленности моей учесть должен причину сего застолья: Рогатый в цепях, четыре мешка золота прихватив, из Ада я воротился благополучно, всенародным ликованием встреченный, — оснований для кутежа предостаточно. Однако иные помыслы побудили меня возлияниям предаться.

Когда шагал я, Преисподнюю позади оставив, по родным зеленым лугам, с триумфом домой возвращаясь, не только радость, но и неясная тревога теснила мне грудь. «Истинно… завтра же будешь со мною в Аду!» — звучало в моих ушах прорицание Рогатого, как капля яду чашу радости отравившее. Странно однако же, что яд сей не слишком горек был. Королевство мое показалось мне тесным, улицы — узкими, дома — низкими… С Рогатым я силами померился, но, как видно, справедливо говорится: «Дай черту палец — он руку отхватит…»

Чуяло мое сердце, что не врал Рогатый, скорый конец богатырского пути предсказывая. Страшился ли я смерти? Не более, чем вы; заботило меня лишь, какова она будет. Хотя латыни я не обучен, ведомо мне было, что Finis coronat opus[7]. И мой конец должен героическим, величественным и славным стать, дабы ущерба богатырской моей земной репутации не нанести. Истинный народный герой от вражеской чужеземной руки пасть не должен, ибо надлежит ему выше всех героев иных народов быть. Ну, на худой конец, можно пасть жертвой какого-нибудь тайного заговора, да где его взять-то? Ведь после вторичного моего в Ад нисхождения окружен я был безграничнейшим всенародным обожанием. Стоило одному мое имя произнесть, как тут же разворачивались всеустное ликование и неумеренные восхваления. Обычно кричали: «Эсты — истые баталисты!», «Стояли, стоим и стоять будем!», «Под предводительством Калевипоэга всех одолеем!» И так далее.

На здоровье тоже грех было жаловаться. Что сердце, что всякие там почки-печенки — никаких хворей и немочей. Здоров, хоть воду вози.

Поясню, отчего я в пивной кружке утешения искать начал. Кроме утраты душевного спокойствия пришпоривала меня тайная надежда, что, может статься, выпадет мне за пиршественным столом судьба финского Кузнецова сына. А может, вдруг, чем черт не шутит, кто из близких друзей покушение устроит. Тогда к истории моей примешается предательский душок. Как в том случае, когда сказано было: «И ты, Брут…»

Но никакие мои дерзости, колкости и придирки не помогли ссору разжечь — у друзей иные планы были:

В Кунгле есть четыре девы,
Что тетерочки лесные.
Мы силки поедем ставить,
Расставлять на птиц тенета.

Вот скудоумные слепцы! Чего удумали — силки ставить да с птичками чирикаться! Силком женить меня собрались!

Не мог же я им признаться, что с той поры, как адская моя зазноба стала домашней курочкой Олевипоэга, во всей вселенной не сыщется для меня предмет любовных воздыханий. И потому пришлось мне вновь беседу на бражные радости повернуть, вскричав громогласно:

Край о край бокалы сдвинем,
Пену меда сбросим на пол,
Чтоб светила нам удача,
Чтобы радость расцветала!

Днями выпивали, ночами прикладывались, неделями уж зашибали, и вот как-то в четверг — ночь была лунная — выскочил я из-за стола — да во двор, душа с телом расстается, мутит, тошнит, наизнанку выворачивает, и вдруг смотрю — Черт передо мной.

— Давай, давай! С перепою окочуриться — тоже смерть! — съязвил он, криво ухмыляясь.

Помереть с перепою?
Нет, это не подойдет!

Опочившему по причине пьянства герою в школьных учебниках сроду не бывать. Куда там! Еще детей стращать им примутся…

До того я перепугался, инда протрезвел изрядно. И, вернувшись в горницу, твердо друзьям заявил: ныне и присно конец гулянке (ежели тебе, любезный читатель, по пьяной лавочке Черт явится, ты тоже так поступай).

Оказалось, что самое время бросать пировать. Только я, сутки проспавши, более-менее на ноги встал, гонцы прискакали: беда, война, телега брани скрипит, железные мужи на берег высадились! «Может, прослышали, что король в беспробудное пированье ударился!» — подумал я сокрушенно и тут же приказ отдал, чтобы все мои соратники со своими ратниками с утра в боевом снаряжении на месте были.

А сам побрел куда глаза глядят, закручинившись. Неужто вправду судьба мне гибель уготовила от меча исконных наших ворогов-псов — железных рыцарей? И как к тому эстонский народ отнесется?

Ноги сами привели меня к отцовской могиле. Холм, под коим покоился дорогой мой родитель, весь желтоцветом и незабудками полевыми зарос. Не просил я на сей раз батюшкиных наставлений, стоял молча…

Лишь взбегали волны моря
С шумом на берег отлогий
Да стонал холодный ветер,
Падала роса, как слезы,
Тучи плакали седые…

XIX

Срок бренной моей жизни, читатель дорогой, к концу подходит. Лари памяти, кои я в интересах истины пред тобой широко распахнул, дабы мог ты взгляд бросить и в правдивости моей убедиться, начисто обшарены: разве что в последнем найдется уголок, куда мы не заглядывали. Итак:

«Туру-руру! Туру-руру!..» —
Откликались боры, горы
На могучий зов тревоги.
Ветер затаил дыханье,
Бурное умолкло море:
Дали далям клич военный
Витязя передавали.

Вижу себя на белом коне, впереди войска гарцующим. Война — это служба богатыря, а ведь всякий человек на своем месте, при своей работе хорош. Любо-дорого смотреть, как кузнецы у наковальни молотами по раскаленному железу бьют, не налюбуешься на пахаря, по весне черную землю поднимающего. Может, кто скажет, что я много об себе понимаю, а только, вспоминая минувшее, невольно думаю, что именно в сей позиции — верхом на белом коне во главе рати — и есть мое истинное место, мое подлинное дело. Ежели у мужа в деснице меч, а в шуйце уздечка, не надобно ему думать, куда богатырские свои нескладные ручищи девать. И ежели он вдаль глядит, где, может быть, смерть его бродит, величием и глубокомыслием взоры его исполняются.