Энн Ветемаа - Воспоминания Калевипоэга

• Название: Воспоминания Калевипоэга
• Автор: Энн Ветемаа
• Жанр: Современная проза

Энн Ветемаа известен не только эстоноязычным читателям, но и русскоязычным. Широкую известность писателю принес в 1962 году роман «Монумент», за который Ветемаа получил всесоюзную Государственную премию. Режиссер Валерий Фокин поставил по книге спектакль в московском театре «Современник» (1978), в котором главную роль сыграл Константин Райкин. Другие романы: «Усталость» (1967), «Реквием для губной гармоники» (1968), «Яйца по-китайски» (1972).

---

— Да оставьте вы, право. Мой отец ни в коем случае этого не разрешил бы.

— Да ты что, ягодка моя, да ты ж давно уж поспела, в самой поре, чтоб жениха выбирать, это время упускать никак не годится.

— Вы чрезвычайно красноречивы, — промурлыкала девица, потупив взор. — Я вынуждена предположить, что при такой аргументации вы представляете собой большую опасность для девушек и, очевидно, были причиной многочисленных душевных и иных травм.

— Ну, ясное дело, уж не без того, — неопределенно промычал я, не совсем разобрав, что она такое нагородила. Ужасно мудреные у нее слова, не иначе, как она наполовину шведка, их тут, на северных островах, говорят, не толченая труба.

Щеки у девушки алели, как маков цвет, она погрозила мне тоненьким пальчиком, за что, не знаю, только все же дошло до меня, что, видать, я ей крепко по сердцу пришелся. Ну, тут осмелел я чуток и давай куражиться:

Близко он, всмотрись, как близко,
Близко твой жених желанный.
Ждут тебя его объятья.
Лучший он жених в округе.
Он в деревне знатный парень.
Сын семьи, известной всюду.
Лоб широк, мослы большие…

Девушка внимала этой моей похвальбе о широком лбе и больших мослах, опустив ресницы. А я вдруг расхрабрился да как обхвачу ее за плечи обеими руками! Она только пискнула, беленькие ее кудряшки, пахнущие земляничным мылом, щекотали мой подбородок — малышка склонила голову ко мне на грудь… Ну и повезло же, подумал я, что довелось мне допрежь полморя проплыть, авось звериный дух-то после охоты водой смылся.

— Ах, чертенок, что же это ты делаешь? — хихикнула девица, уткнувшись курносым носиком мне под мышку.

А я что, я ничего, я просто стоял, ничего не делал.

Что дальше было, совсем не помню. Вроде потащила она меня за руку куда-то в кусты, а там:

С детской глупостью уселась
Ненароком возле мужа
На прибрежном гладком камне,
На гранитном мшистом ложе.

Так, во всяком случае, в «Калевипоэге» говорится. Перед глазами у меня замельтешило, завертелось…

— Ах ты мой дурачок! — услышал я шепот. — Ах ты мой дорогой большой малыш… — и нежные ручки островитяночки, проворством коих я давеча любовался, уверенно пришли мне на помощь, направляя по всем известному пути, по каковому я до сей поры не хаживал.

O-o!

Безрассудство мое искуплено быть могло разве что великим моим пылом да похвальной жаждой знаний. Прошла целая вечность, пока я заметил, что звезды снова на небе взошли.

Почва вокруг нас была изрыта до неузнаваемости. Думаю, что и сейчас еще какой-нибудь ученый мог бы на этом островишке в Финском заливе обнаружить следы наших проказ, так сказать, нашу усладительную площадку. Свидетельствую, что это и есть настоящее ложе Калевипоэга. Да, одно из немногих подлинных, ибо благодарный народ связывает с моим именем видимо-невидимо долин и ложбин. Кабы я хоть раз в каждой из них повалялся, так больше бы ничего за всю жизнь сделать не успел.

Так вот, значит, опять я звезды узрел. Склонившись к островитяночке, хотел я ее в благодарность за обучение облобызать, только вижу — вроде она чем-то недовольна. А чем, не знаю, может, думаю, ущерб ей какой нанес либо изъян причинил, спросить надо, однако не успел я рот открыть, как вновь оказался в роли ученика, продолжающего курс наук.

Сказать по правде, сия любезная девица не больно-то старалась из меня просвещенного человека сделать. Когда я этак через часок решил поинтересоваться, хорошо ли у них на острове рыба ловится и какой урожай собирают, эти мои вопросы были названы неуместными, бестактными и ответа не заслуживающими.

Меж тем занималось утро, и я поглядывал на отчий дом островитяночки. Хоть бы уж там кто-нибудь пробудился поскорей, хоть бы по двору кто-нибудь прошелся!

Перед самой зарей глаза мои смежаться стали, да и девица вроде бы унялась. Смекнул я, что, видать, дело мое сделано, миссия закончена, и, радостно улыбнувшись восходящему светилу, погрузился в крепкий, как дубовая чурка, сон.

Но недолго предавался я сладостному отдохновению. Разок один лишь всхрапнуть успел, как пришлось глаза продирать — чей-то голос громко призывал на помощь.

Силы небесные! Что такое стряслось?

Островитяночка, заливаясь горючими слезами, причитала до того пронзительно, что меня инда до костей пробирало:

Сломлен цветок! Как в глаза мне смотреть теперь людям?

С моря явился жестокий пришелец сюда,

Девичью честь осквернил он бесстыдно и дерзко…

Да свершат небеса праведный суд свой над ним!

Я вскочил на ноги и свирепым взором обвел окрестности, готовый как следует наподдать этому с моря явившемуся жестокому пришельцу, кто в краткий миг моего отдыха таких безобразий натворил. Но поблизости никого не было видно, кроме благородного седовласого старца, который, размахивая посохом и дико вопя, несся к нам через поле.

С немым вопросом взглянул я на свою партнершу, но та не умолкая читала вирши, ко мне спиной оборотясь, словно бесповоротный бойкот мне объявила. Выходит, я в чем-то провинился? В чем же?

Сказать по чести, я всегда был парень смекалистый, котелок у меня варит хорошо, однако не быстро. А тут еще мне ни отдохнуть, ни выспаться не дали. Старец уже стоял рядом, махая посохом и непотребно ругаясь. Страсть какие он забранки загинал! Девица наконец бормотать бросила, но в мою защиту ни словечка не сказала.

А старец — по всему видать, был он не кто иной, как ейный папаша, — давай меня вопросами поливать: и кто я, дескать, такой, и откуда это меня принесло, и из какого я сословия, и какую должность занимаю. И еще какая у меня вера, и зачем это я, черт бы меня побрал, из богатой Швеции к здешней деревенской гольтепе припожаловал, да притом еще воображаю, что ихний местный язык знаю. И вообще когда свадьба и могу ли я его дочери достойные условия жизни обеспечить.

Половину его вопросов я не разобрал, и о какой такой чертовой свадьбе он тут орет?.. Помотал я башкой, словно конь, слепнями облепленный, и откровенно признался, что ни из какой я не из Шведской земли, а происхожу из достославного рода Калевов, я сын Калева, иначе сказать — Калевипоэг, а Калев, отец то есть мой, всем известен своей храбростью и силой.

— Так он не Олофссон, не сын Олева! — вскричала девица, и в этот раз слыхать было, что и впрямь она огорчается. А старец так струхнул, инда посох из рук выронил.

Гляжу, скидает с себя папочкина дочка все одежки, лезет на высокую скалу и в море бросается.

— Денудировали, дефлорировали, дискредитировали! — так или наподобие того прозвучал ее последний душераздирающий возглас, тут же заглушенный громким всплеском. И снова стало тихо вокруг, только безмятежные волны с ласковым шепотом продолжали свою извечную игру, догоняя друг друга.

— Смышленая девчонка, хоть платьишко свое оставить догадалась, — вздохнул папаша-островитянин, утирая слезы.

Не хочу я больше говорить об этой грустной истории. Чуток погодя я тоже было подумал, не броситься ли мне за девушкой, но она уже исчезла в волнах.

А теперь, друг читатель, обрати свой мысленный взор на седые от пены валы Финского залива, где горемычный пасынок Фортуны, незадачливый молодой богатырь смертельной опасности подвергается, с волнами борясь. Ненасытная девица все силы из меня выпила, и изнуренные мои телеса с морской пучиной справиться не могли. Трижды затягивало меня в глубь морскую, и я троекратно гибели избежал, ибо как раз в тех местах мелководно было и мог я стопами своими дна коснуться.

Да, это было мрачное зрелище. Я едва стою на цыпочках, полон рот воды, ничего в волнах не видно, я кашляю, чихаю, фыркаю и задыхаюсь. Тщетно ищет взор мой в широких водных просторах спасительную лодку или хоть клочок паруса…

И когда завиделся вдали Финский берег, то с трудом я поверить мог, что молодая жизнь моя не окончилась на дне морском. Тут опять вспомнилась мне островитяноч-ка. Стало быть, там кого-то другого дожидались? Стало быть, род мой недостаточно почтенен для них? Горько было у меня на душе от этих дум, а всего горше было то, что довелось мне узнать о женской добродетели. И манила, и прельщала, и умильно миловала! И все сплошная липа! Ничего в этом субтильном создании не было, кроме шарлатанства и показухи. Ну что прикажете после всего происшедшего думать о прекрасном женском сословии?

— Ах, матушка моя дорогая, как же это я мог с дороги сбиться и о тебе забыть! — бормотал я, сокрушаясь. И тут же мысленный обет дал, что буду кружным путем обходить всех молодых девиц и предамся строгому воздержанию. Я этой своей клятве долгое время верен был, хотя теперь, много лет спустя, не могу признать ее разумной и рациональной. В конце концов примирился и привык я к своему холостяцкому состоянию, хотя это, скажу я вам, не бог весть какое достояние.