Сергей Волков - Почему РФ - не Россия

• Название: Почему РФ - не Россия
• Автор: Сергей Волков
• Жанр: Политика

---

жизненно важным центрам страны (тогда как на западе фронт все ещё находился в

опасной близости к Парижу). Даже к октябрю 1917 г. если на севере фронт проходил

по российской территории, то на юге — по территории противника (а в Закавказье —

так и вовсе в глубине турецкой территории). В той войне русские генералы не

заваливали врага, как сталинские маршалы 30 лет спустя, трупами своих солдат.

Боевые потери русской армии убитыми в боях (по разным оценкам от 775 до 908 тыс.

чел.) соответствовали таковым потерям Центрального блока как 1:1 (Германия

потеряла на русском фронте примерно 300 тыс. чел., Австро-Венгрия — 450 и Турция

— примерно 150 тыс.). Россия вела войну с гораздо меньшим напряжением сил, чем

её противники и союзники.

Пресловутые тяготы войны — вещь весьма относительная. Выставив наиболее

многочисленную армию из воевавших государств, Россия, в отличие от них не

испытывала проблем с людскими ресурсами. Напротив, численность призванных была

избыточной и лишь увеличивала санитарные потери (кроме того, огромные запасные

части, состоявшие из оторванных от семей лиц зрелого возраста служили

благоприятной средой для революционной агитации). Даже с учетом значительных

санитарных потерь и умерших в плену общие потери были для России несравненно

менее чувствительны, чем для других стран (заметим, что основная масса потерь от

болезней пришлась как раз на время революционной смуты и вызванного ей

постепенного развала фронта: среднемесячное число эвакуированных больных

составляло в 1914 г. менее 17 тыс., в 1915 — чуть более 35, в 1916 — 52,5, а в

1917 г. — 146 тыс. чел.) общие потери были для России гораздо менее

чувствительны, чем для других стран.

Доля мобилизованных в России была наименьшей — всего лишь 39% от всех мужчин в

возрасте 15–49 лет, тогда как в Германии — 81%, в Австро-Венгрии — 74, во

Франции — 79, Англии — 50, Италии — 72. При этом на каждую тысячу мобилизованных

у России приходилось убитых и умерших 115, тогда как у Германии — 154, Австрии —

122, Франции — 168, Англии — 125 и т.д.), на каждую тысячу мужчин в возрасте

15–49 лет Россия потеряла 45 чел., Германия — 125, Австрия — 90, Франция — 133,

Англия — 62; наконец, на каждую тысячу всех жителей Россия потеряла 11 чел.,

Германия — 31, Австрия — 18, Франция — 34, Англия — 16. Добавим ещё, что едва ли

не единственная из воевавших стран, Россия не испытывала никаких проблем с

продовольствием. Германский немыслимого состава «военный хлеб» образца 1917 г. в

России и присниться бы никому не мог.

При таких условиях разговоры о стихийном «недовольстве народа» тяготами войны и

«объективных предпосылках» развала выглядят по меньшей мере странно: в любой

другой стране их должно бы быть в несколько раз больше, а население России не

самое избалованное в Европе. Так что при нормальных политических условиях вопрос

о том, чтобы «продержаться» даже не стоял бы. Напротив, на 1917 г. русское

командование планировало решительные наступательные операции. Но, как известно,

именно такое течение событий не устраивало тех, кто с победоносным окончанием

войны терял практически всякие шансы на успех.

Значение фактора войны состояло в том, не случись этого тогда, российская

государственность и «ancien regime» имели шанс вовсе избежать гибели. В

принципе, повторилось все то, что имело место двенадцатью годами раньше, только

вместо малой войны за далекой восточной окраиной наличествовал реальный фронт,

требующий полного напряжения сил, который нельзя было бросить. И это решило

дело. Для всякого нормального патриотически настроенного человека того времени,

а тем более офицера иерархия ценностей строилась в такой последовательности (по

«убыванию»): российская государственность (как это шло от основателя империи: «и

так не должны вы помышлять, что сражаетесь за Петра, но за государство, Петру

врученное»), монархия, династия, конкретный монарх, а вовсе не наоборот (как это

представляется нынешним «профессиональным монархистам»). Такой она была и для

самого Императора. В той ситуации все их помыслы сводились прежде всего к тому,

чтобы не допустить крушения фронта любой ценой. После того, что уже случилось в

Петрограде к 2 марта, было абсолютно ясно, что задавить это без блокады столицы,

без полного переключения на «внутреннюю» войну (как минимум несколько армейских

корпусов, причем походным порядком, а не по железной дороге) и сепаратного мира

невозможно. Но император Николай был бы последним, кто бы пошел на это.

Но если военный фактор — вопрос момента, то неготовность и неспособность власти

противостоять революционному движению носила для конца XIX начала XX вв.

вневременной характер. В этом отношении повторилось все то, что имело место

двенадцатью годами раньше. Дело даже не в полицейской недостаточности (хотя это

важный фактор; при определенной степени самозащиты режима революционное движение

вовсе невозможно, но тогда таких режимов в Европе вообще не было), а в том, что

сама эта недостаточность была результатом более глубокой причины.

Обычен взгляд, ставящий революцию в вину интеллигенции, которая-де разложила

народ или даже всему образованному слою. Я его не разделяю. Ну пусть даже

интеллигенция в тогдашнем значении термина. В Вехах справедливо отмечалось, что

интеллигент — плохой учитель, плохой инженер и т.д. Но в России было много

хороших учителей, инженеров и др. (гораздо больше, чем плохих), которые никого

не разлагали, а делали свое дело. Образованный слой это сотни тысяч молчаливых

чиновников, офицеров, инженеров, врачей и т.д., среди которых хоть 500, хоть 1

000 крикливых публицистов капля в море. В конечном счете роль сыграл либерализм

не интеллигенции, а самой власти. И этот либерализм лишь в некоторой степени был

порожден атмосферой, создаваемой либерализмом интеллигенции, а в большей её

собственными неадекватными представлениями и о народе, и, главное, о тех, с кем

ей (власти) пришлось иметь дело.

Дело в том, что традиционное общество (в лице российского старого режима),

принципиально неполитическое, столкнулось с тем новым, что было порождено

условиями второй половины XIX в. грубо говоря, политикой — политической борьбой,

политическими организациями и партиями, апеллирующими к массе и использующими

соответствующие средства борьбы, в первую очередь политическую пропаганду.

Традиционный режим столкнулся с вещами, против которых у него не было

противоядия, с которыми он не умел и не мог бороться, потому что средства борьбы

были ему незнакомы, непривычны, и он ими не располагал. Но именно потому, что в

России крушение старого порядка произошло заметно позже, шанс осознать, что

происходит, и что надо делать, у режима был, но он им не сумел воспользоваться,

полагаясь на привычные представления о мире и о себе.

Власть бороться политически не умела и не считала нужным, традиционно полагаясь

на верноподданнические чувства «богоносцев», не вникала и не разбиралась в сути

революционных учений, реагируя только на формальные признаки нарушения

верноподданничества в виде прямого призыва к бунту и насильственных действий.

Сама она никакой политработы (воспитания в духе противодействия противнику,

разъяснения и критики его идей и т.п.) не вела. Попытки контрпропаганды

оставались делом отдельных энтузиастов, к чьим усилиям власть ещё с середины XIX

в. относилась даже несколько подозрительно (откровенно антигосударственная

пресса, пропагандирующая разрушительные для режима идеи, но не трогающая

конкретных лиц, процветала, а того же Каткова, критиковавшего высокопоставленных

персон, постоянно штрафовали и закрывали). Стремление максимально отгородить от

политики госаппарат и особенно армию (офицер не имел права состоять ни в каких

полит.организациях, хотя бы и монархических, принимать участия ни в каких

политических мероприятиях, хотя бы и верноподданнических) привело к тому, что

люди, по идее являющиеся её опорой, совершенно не ориентировались в ситуации, а

вся «политика» оказывалась обращенной только против власти. При чтении мемуаров

охранителей старого режима, видно, что они совершенно не понимали, с кем имеют

дело. Достоевский пытался показать, но, видимо, большого впечатления не

произвел. Революционер — это человек нового типа, «человек политический».

Поэтому тот же Нечаев, не говоря уже о революционерах начала XX в., современному

человеку вполне понятен, а какой-нибудь сенатор или генерал нет (когда им