Джек Керуак - Бродяги Дхармы

• Название: Бродяги Дхармы
• Автор: Джек Керуак
• Жанр: Современная проза
• Год: 2003
• ISBN: 5-352-00438-4

Джек Керуак (1922–1969) — один из главных персонажей и создателей молодежной культуры XX века. В 2002 году рукопись его самого знаменитого романа «В дороге» (147-метровый рулон бумаги без единого знака препинания) была продана на аукционе почти за 2,5 миллиона долларов.

От богемных притонов Сан-Франциско до разреженного воздуха горного безлюдья — история духовных исканий глашатая бит-поколения, очередной фрагмент «Саги о Дулуозе». Впервые публикуется в данном переводе.

---

— Херня, когда я думал так как ты, Алва, я был всего лишь жалким хватом — совсем как ты сейчас. Все, что ты хочешь — это выскочить, трахнуться, побиться, запутаться, состариться, заболеть, чтобы тебя поколотило сансарой, ты, ебаное мясо вечного возвращения, ты, ты же этого заслуживаешь…

— Это некрасиво. Все печальны и все стараются жить с тем, что у них есть. Твой буддизм сделал тебя гадким, Рэй, и ты из-за него даже боишься раздеться ради простой и полезной для здоровья оргии.

— Ну я же разделся в конце, разве нет?

— Но ты подходил с таким снобизмом… ох, давай же кончим на этом.

Алва пошел спать, а я сел, закрыл глаза и подумал: «Это мышление прекратилось,» — но поскольку мне пришлось-таки об этом подумать, никакого мышления ее прекратилось, но меня действительно окатило волной радости от знания того, что все эти пертурбации — лишь сон, который уже кончился, и мне не нужно беспокоиться, поскольку я — не «Я», и я молился, чтобы Бог, то есть Татхагата, дал мне достаточно времени, достаточно здравого смысла и силы, чтобы я смог сказать людям то, что знаю (чего сейчас я даже сделать как надо не могу), чтобы и они узнали то, что знаю я, и не отчаивались слишком сильно. Старое дерево молча и задумчиво нависало надо мной, тоже живое. Я слышал, как в садовых сорняках похрапывает мышь. Крыши Беркли выглядели жалким живым мясом, укрывающим скорбящие фантомы от вечности небес, с которой те боялись встретиться. К тому времени, как я отправился спать, меня не захватывала никакая Принцесса, никакое желание никакой Принцессы, ничье неодобрение, и я чувствовал себя радостным и спал хорошо.

6

И вот настало время нашего большого горного похода. Джафи заехал за мной на своем велике в конце дня. Мы вытащили рюкзак Алвы и сложили его в велосипедную корзинку. Я достал носки и свитера. У меня не было лишь походной обуви, и единственное, что подходило, — теннисные тапочки Джафи, старые, но прочные. Мои собственные башмаки были слишком расхлябанными и порваными.

— Может, так даже и лучше, Рэй: в тапочках ногам легко, и ты сможешь прыгать по валунам безо всякого. Мы, конечно, иногда будем меняться обувью, и все будет ништяк.

— А как с едой? Ты что берешь?

— Ну прежде, чем я скажу тебе про еду, Рэ-эй, — (иногда он называл меня по имени, и это всегда звучало печально и протяжно — «Рэ-э-эй», — как будто его беспокоило мое благосостояние) — я беру твой спальник, это не пуховик, как у меня, и, естественно, намного тяжелее, но в одежде и возле хорошего большого костра тебе в нем будет удобно.

— В одежде — да, а зачем костер, сейчас ведь еще октябрь?

— Ага, но там в октябре уже все замерзает, Рэ-эй.

— Ночью?

— Ну да, а днем еще совсем тепло и хорошо. Знаешь, старина Джон Мьюир, бывало, ходил в те горы, куда мы идем, с одной своей старой армейской шинелью и бумажным пакетом сухарей: он спал в шинели, размачивал сухари в воде, когда хотел есть, и бродил вот так вот целыми месяцами, пока не забредал обратно в город.

— Господи Боже мой, это, должно быть, круто!

— Теперь, что касается еды: я сходил на Маркет-стрит, на рынок «Хрустальный Дворец», и купил там моей любимой крупы — булгура, это что-то типа болгарской дробленой пшеницы, я смешаю ее с кусочками бекона, маленькими кубиками такими, и это для нас троих будет прекрасным ужином — для Морли и нас с тобой. Еще я беру чай, под этими холодными звездами всегда хочется хорошую чашку горячего чая. Беру настоящий шоколадный пудинг, не это быстрорастворимое фуфло, а хороший шоколадный пудинг, который доводишь до кипения, помешивая на костре, а потом он остывает в снегу.

— Ого!

— Поэтому вместо рисового, который я беру с собой обычно, на этот раз, я подумал, стоит взять для тебя хороший такой деликатес, Рэ-эй, а еще в булгур я зашвырну всяких сушеных овощей кубиками, я их купил в лыжном магазине. Из этого мы будем готовить себе ужины и завтраки, а чтобы пополнять энергию — вот такой большой мешок орехов с изюмом, а еще один мешок кураги и чернослива укрепит нас еще круче. — И он показал мне этот самый — крохотный — мешочек, куда уложилось все насущное питание для троих взрослых людей на двадцать четыре часа, или даже больше, лазанья по большим высотам. — Когда идешь в горы, главное — брать как можно меньше веса, мешки там тяжелеют.

— Но Боже мой, нам же этого не хватит!

— Хватит, от воды разбухнет.

— А вино берем?

— Нет, оно наверху ни к чему — как только заберешься на верхотуру и устанешь, вмазать и не захочется. — Я этому не поверил, но ничего не сказал. Мы сложили шмутки на велосипед и пошли через весь студгородок пешком, толкая велик по краю тротуара. Стояли прохладные ясные сумерки Тысяча И Одной Ночи, башня универа с часами чистой черной тенью высилась над кипарисами, эвкалиптами и прочими деревьями, где-то звонили колокола, а воздух похрустывал. — Там будет холодно, — сказал Джафи, но в тот вечер он чувствовал себя прекрасно и рассмеялся, когда я спросил его про следующий четверг с Принцессой: — Знаешь, мы играли в ябъюм еще дважды с того вечера, она приходит ко мне в любую минуту любого дня или ночи и «нет» за ответ не считает. Поэтому я удовлетворяю Бодхисаттву. — И Джафи захотелось рассказать мне обо всем, о своем детстве в Орегоне. — Знаешь, у меня мать, отец и сестра жили настоящей первобытной жизнью на этой бревенчатой ферме, в зимой по утрам, когда холодно, мы все, бывало, раздевались и одевались перед очагом, по-другому нельзя было, поэтому я — не такой, как ты, по части раздевания, в смысле, я не смущаюсь, ничего.

— А чем ты занимался в колледже?

— Летом я постоянно был на государственной пожарной вахте — тебе это тоже надо будет попробовать следующим летом, Смит, — а зимой я много ходил на лыжах, и с довольно приличными результатами. Я там взбирался на несколько достаточно высоких гор, включая один долгий подъем на Рейнир, почти до самой вершины, где можно оставить свою роспись. И был год, когда я это, наконец, сделал сам. Там ведь только несколько имен написано, и еще я облазил все Каскады — и в сезон, и в межсезонье, я работал там на лесоповале. Смит, я должен рассказать тебе про всю нашу романтику лесоповала на Северо-Западе, поскольку ты постоянно твердишь мне о железных дорогах: ты бы видел узкоколейки наверху, и по утром, когда морозец со снежком, а в животе у тебя блинчики с повидлом и черный кофе — вообще, парень — и ты заносишь свой двойной топор над первым утренним бревном, лучше этого ничего не бывает.

— Это совсем как моя мечта о Великом Северо-Западе. Индейцы-квакиутли, Северо-Западная Конная Полиция…

— А-а, ну так это в Канаде, в Британской Колумбии, я встречал кое-кого из них на просеках. — Мы толкали наш велик дальше, мимо всяческих студенческих притончивов и кафешек, заглянули к Робби — нет ли там кого-нибудь из знакомых. Там был Алва — он подрабатывал помощником официанта на полставки. Мы с Джафи в нашем тряпье выглядели в студгородке довольно диковинно, а Джафи и вообще считался эксцентриком — обычное дело в колледжах и университетах, когда там появляются настоящие люди, при том, что колледжи — сплошные рассадники безликости среднего класса, которая обычно находит свое совершенное выражение на окраинах городков, в рядах зажиточных домиков с лужайками и телевизорами в каждой гостиной, где все смотрят одно и то же и думают об одном и том же в одно и то же время, а джафи этого мира рыщут в глухомани, чтобы услышать голос, зовущий в этой глухомани, чтобы обрести исступление звезд, открыть темный таинственный секрет происхождения безликой, пресной, обожравшейся цивилизации.

— У всех этих людей, — говорил Джафи, — у всех до единого есть сортиры с белым кафелем, и они кладут в них большие грязные кучи, как медведи в горах, но все это смывается в удобную, постоянно проверяемую канализацию, и об их дерьме больше никто не думает, и никто не представляет себе, что они берут свое начало в говне, накипи и нечистотах моря. Они целями днями моют себе руки сливочным мылом, которое втайне мечтают сожрать прямо в этой своей ванной. — У него был просто миллион идей, в натуре.

Мы добрались до его хижины, когда уже стемнело, в воздухе пахло дымом горящего дерева и листвы, всё аккуратно сложили и спустились по улице к Генри Морли, у которого была машина. Генри Морли носил очки и был человеком великой учености, но тоже эксцентриком — еще более ярко выраженным и чрезмерным, чем Джафи; он работал библиотекарем, друзей в колледже у него было немного, но он тоже любил ходить в горы. Его собственный однокомнатный коттедж, тоже на задворках Беркли, был набит книгами по альпинизму, картинками и весь усеян рюкзаками, горными ботинками и лыжами. Я поразился, услышав, как он разговаривает: говорил он в точности как Райнольд Какоэтес, критик, и выяснилось, что они — друзья с давних пор, вместе ходили в горы, и нельзя было сказать, кто на кого влиял — Морли на Какоэтеса или наоборот. Я чувствовал, что основное влияния оказывал Морли — в нем было то же самое ехидство, саркастическая, чрезвычайно остроумная, хорошо выстроенная речь с тысячами образов, типа того, когда мы с Джафи зашли, у него как раз было сборище друзей (странная, какая-то потусторонняя компания, включавшая одного китайца, одного настоящего немца из Германии и несколько других каких-то студентов), и Морли сказал: