Сборник Сборник - Болшевцы

• Название: Болшевцы
• Автор: Сборник Сборник
• Издательство: ОГИЗ «История заводов»
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1936

В ряде тесно связанных между собой художественных очерков, написанных молодыми советскими писателями на основе подлинных материалов, рассказано об организации и росте Болшевской трудкоммуны НКВД, о перековке ее воспитанников — бывших правонарушителей.

Под редакцией М. Горького, К. Горбунова, М. Лузгина.

http://ruslit.traumlibrary.net

---

— Чорта я обманывал, а вот совесть обойти не мог.

Он спросил библиотекаршу:

— Макса Штирнера «Единственный и его собственность» не держите?

Погребинский удивился:

— Что это вас на какие книги тянет?

— Хотел справиться о здоровье старых моих богов, да вот, видите, отсутствуют они на этом иконостасе.

Взломщик говорил задумчиво и печально, с видом безгранично утомленным. Манера изъясняться несколько высокопарно выдавала в нем человека «начитанного».

— Восемнадцать лучших лет жизни, — продолжал он, — воскурял богам фимиам, теперь хотел бы плюнуть им в морду: жестоко обманули! Полагал, что сильной личности все позволено, оказалось, что имеются границы: границы совести, — объяснил он. — Скажу вот, хочется уйти. А куда, зачем? — Он покачал головой. — Не знаю, куда и зачем.

Погребинский внимательнее взглянул на него — не притворяется ли? Тот стоял понуро. Казалось, ему безразлично, какое о нем сложится мнение.

— В тюрьме пришли к таким взглядам?

— Может быть, в тюрьме, а вообще-то жизнь убедила.

Он кивнул вслед ушедшим — курносому и ржавому:

— Молодежь шебуршит. А я-то хорошо вижу — счастье не в деньгах теперь. Парохода, например, нельзя купить…

— Работать будете? — перебил Погребинский.

Взломщик, устало улыбнувшись, произнес:

— Знаете Некрасова:

Работаешь один,
А чуть работа кончена —
Глядишь, стоят три дольщика:
Бог, царь и господин.

Погребинский возразил:

— Старая поговорка, никого из этих троих теперь нет.

— Не знаю, ничего не знаю. Запутался я теперь кругом.

Через открытую дверь красного уголка видно было, как двое заключенных готовили стенную газету. Чтобы не мешать им, Погребинский и комендант неслышно подошли к двери и остановились у порога. Один из заключенных, крепкий, курчавый, с открытой татуированной грудью, усердно писал, налегая на скрипящий стол. Пухлые негритянские губы его шевелились, на лбу выступили крупные капли пота. Перегибаясь через плечо курчавого, стоял бледный лысеющий юноша. Он зябко потирал руки и вкрадчиво говорил:

— Полегче бы ты писал, Данила! Больно резко ты пишешь.

— Пускай, — повторял с ожесточенным упорством пишущий и мотал головой, чтобы стряхнуть капли пота. — И фамилию свою поставлю.

— Шибко мы тебя побьем, Данила.

— Кто — кого?

— Или всерьез хочешь завязываться?

— Там увидим. Бери у фрайеров, а зачем у своих тянешь?

Юноша разогнулся и, заметив пришедших, громко сказал:

— Хорошо бы тут карикатурку подпустить!

Погребинский прочитал заметку. Она сообщала, что в камере № 13 двое заключенных крадут у соседей хлеб и вещи.

Затем Погребинский присутствовал на тюремном товарищеском суде.

В качестве заседателей, обвинителя и защитника выступали сами же заключенные. Судился старичок, скупщик краденого, тихий и елейный, одетый по-толстовски: в парусиновую длинную блузу и штаны на выпуск. Судили его за то, что он Плеснул в лицо соседу по камере чаем, оказавшимся, к счастью, негорячим. Старичок, поддергивая к самой груди тесемку пояска, на строгие вопросы председателя отвечал одно и то же:

— Не лайся, за то и плеснул. Ругай меня по-людски, а «заигранным» звать не позволю. Сколько ни проигрывал — отдавал: меня, слава богу, народ знает.

Обвинитель, хриплый, черноусый, набивая пену в углах губ, требовал прибавить виноватому год заключения.

— Такие, — мотивировал он, — сосут из нас на воле кровь, за рублевую вещь грош дают. Мы с ними здесь должны посчитаться.

Защитник доказывал, что оскорбление старичку нанесено действительно тяжелое, и просил снисхождения.

Суд постановил удовлетворить требование обвинителя.

Комендант втолковывал судьям, что приговор их неправильный: нельзя прибавлять сроков помимо настоящего советского суда.

Председатель — грузный, чернобородый мужчина, похожий на стареющего конокрада, — не поднимая от пола глаз, упорно возражал:

— Судите, как хотите, а наше дело — порядок навести.

Зашли в столярную мастерскую. Шумно и жарко. На полу под ногами кудрявились и шелестели стружки. Тонко повизгивали пилы, всхрапывали рубанки. Возле окна на примусе варился клей. Из кастрюли тянуло запахом жженого копыта.

Широкоплечий, лет восемнадцати молодец размашисто гонял по брусу рубанок, увлеченно всхрапывая вместе с ним. Паренек даже не посмотрел в сторону подошедшего Погребинского. На вопрос — порвет ли со старым, когда освободится, — он серьезно, не распуская сосредоточенных складок на лбу, не бросая работы, ответил:

— Как судьба. Встречусь по выходе с товарищами, пожалуй, опять уговорят. Не встречусь — может, на завод поступлю. Специальность теперь имею.

— Трепло! — вдруг раздался истерический возглас от окна, где варился клей. Кричал утлый, узкогрудый человек, с лицом, исцарапанным мелкими морщинами, с бешеными черными глазами. — Подлюга! — кричал он, дергаясь и почти рыдая.

— Тише, не волнуйся, — сказал ему спокойно комендант, а Погребинскому скороговоркой сообщил — Кокаинист, много судимостей и побегов!

Буян отбросил палку, которой размешивал клей:

— Чего там заливать! Все равно будем воровать! Все будем! Новых буржуев развели. Довольно ишачить, ослы! Айда по камерам!

Никто не обратил на него внимания. Даже не засмеялись. Паренек деловито понес беремя наструганных брусьев. Погребинский подошел к буянившему:

— Взломщика знаешь? Постарше тебя, говорит — настоящим ворам конец, а ты — какой уж мастер!

Кокаинист успокоился так же быстро, как вспылил:

— Тот медвежатник давно на воле не был, не считал, сколько беспризорников развелось.

— Подберем.

— Найдутся сироты, пока другие по четыреста рублей жалованья загребают.

— Слушай, раньше крали у буржуев — было хоть какое-нибудь оправдание, у кого ты теперь крадешь?

— Я на власть не жалуюсь. Мы с ней квиты. Либо она меня в ящик сыграет, либо я ее кругом оберу.

На этом разговор кончился.

Погребинский попросил вызвать в комендатуру работящего паренька из столярной.

— Слышал мой спор с этим худощавым? — спросил его Погребинский.

— Как же.

— Кто из нас прав?

Парнишка оказался не столь покладистым, каким выдал себя сначала. Он прежде всего расчетливо осведомился:

— Вы не из комиссии по льготам?

— Нет.

— Чего же мне языком зубы околачивать, — с неожиданной грубостью отрезал он. — Позвольте выйти.

У самой двери он приостановился и, как бы рассуждая сам с собой, сказал:

— Работать… легко сказать! Ты устрой так, чтобы морда моя не за решоткой была. Тогда из меня, может, что и получится.

Комендант говорил:

— Не могу сказать про всех, что труд им ненавистен, но домзак — все-таки домзак. Кончат сроки, выйдут отсюда. Куда итти? Ну — и марш на прежнюю дорогу.

Погребинский попросил коменданта откровенно сказать, что достигается созданием тюремной общественности и культурных занятий. Ясно, что некоторые берут книги лишь в чаянии хорошей репутации и получения льгот. Другие пытаются свести через стенную газету и товарищеский суд блатные счеты.

Комендант ответил со всей прямотой:

— Такие попытки, конечно, есть. Они у нас на виду. Но и в них есть положительная сторона. Заметка, написанная из личной неприязни, как-никак бьет по непорядкам в камерах. Сам корреспондент — хочет он того или нет — встает на сторону общественного порядка, а многие из них через некоторое время приходят к нему сознательно.

«Дефективные»

Погребинский знал и раньше, что не во всех детских домах удачно практиковалось обучение ремеслам. Знакомство с материалами Наркомпроса дало ему добавочные сведения о недостатках в детдомах. Когда детдому нехватало денег, некоторые воспитатели сокращали прежде всего инструкторов по ремеслам. Трудовые процессы иногда совсем выпадали из программы воспитания. В тех случаях, когда труд применялся, он зачастую был направлен на производство пустяковых вещей: склеивание пакетов, плетение корзин.

Получалось так, что Наркомпрос в своих методических инструкциях совершенно правильно считал основой перевоспитания труд, а ряд педагогов проводил на практике эту установку чисто формально, для внешнего соблюдения чуждого им метода.

Были случаи, когда иной нерадивый педагог, чтобы не загружать себя работой над трудно воспитуемыми, давал им огульную характеристику: «В силу крайней дефективности совершенно не поддаются перевоспитанию». И старался сплавить их в дом заключения для взрослых. Среди педагогов оказалось немало работников старых приютов, домов призрения. Лишенные возможности применять в полном объеме прежние, не оправдавшие себя способы воздействия на воспитанников, они плохо доверяли новым приемам, да и не всегда понимали их.